Татьяна Ковалькова. Иосиф Бродский и Олег Охапкин: миф и реальность

30.01.2024

601

Предуведомление
К написанию этой статьи меня подвигла Эра Борисовна Коробова, которая как-то ненароком обронила фразу: «Иосиф относился к Олегу с большой нежностью.» Я подумала, что это даёт мне право описать то, что я знала от самого Олега Охапкина в отношении их дружбы с Бродским. Не всё, что я знаю, вместилось в эту статью, но остальное требует некоторого подтверждения с другой стороны, которого пока не обнаружено. Я отнеслась к изложению фактов с ответственность исследователя, ибо свидетели могут и ошибаться.

* * *

Жизнь Иосифа Бродского была столь интенсивной, что кажется он за свои 55 лет прожил все сто и умер глубоким старцем. Четыре инфаркта тому подтверждение. Поэтому короткий эпизод в 5 лет дружбы с Олегом Охапкиным до его эмиграции в этом водовороте людей и событий кажется малопримечательным. Личный архив Бродского (тот, что хранится в РНБ в Петербурге) закрыт по его воле до 2046 года.¹ Именно в нём все бумаги, касающиеся этого периода. В эмиграционный период (с 32 до 55 лет) он не оставил ни одного посвящения Охапкину, не упоминал о нём и в письмах. И действительно, тема эта не стоила бы внимания, если бы не одно обстоятельство. Их дружба, не подтверждаемая ничем, кроме свидетельства очевидцев,² породила один из прекрасных петербургских мифов о разговоре поэтов на колокольне Смольного собора. Первым его передал Давид Дар:³

«Однажды забрёл (Охапкин – прим.ТК) в Смольный монастырь. Не туда, где колыбель революции, а со двора, где стояла заброшенная, нереставрированная колокольня Растрелли. Это одна из самых высоких колоколен Ленинграда — какой с неё, должно быть, открывается вид на город!..
Залез в разбитое окошечко и стал подниматься по ненадежным ступенькам винтовой лестницы. Поднимался долго. Вышел на верхнюю площадку. Под ним лежал осенний Ленинград, весь в золоте садов и парков, куполов, колоколен, кирпичных труб.
Увидел, что не один. Облокотившись о парапет там стоял незнакомый золотоволосый юноша.
— Чего забрался сюда?
— А ты?
— Ты кто? — спросил Олег.
— Поэт, — ответил юноша.

Привычное слово «поэт», произнесённое только что вернувшимся из ссылки Иосифом Бродским, произнесённое на этой высоте, над городом поэзии, в золотом сиянии, по всей вероятности, прозвучало так, что обрело для Олега Охапкина какой-то новый, особый смысл, который стал смыслом всей его дальнейшей жизни».
По свидетельству Охапкина они познакомились с Бродским в июне 1967 года, в редакции журнала «Костёр», куда последний пришёл за гонораром⁴ (что там делал сам Охапкин, – он умалчивает). В интервью, данном мне для телефильма «Что такое «Сайгон»⁵ в 1988 году он развивает этот миф:

«Я тогда работал в Эрмитаже, и мы освобождали собор от эрмитажной тары военного времени <…> Мне нравились его стихи о сломанной Греческой церкви, и я хотел показать ему собор, пока и его не снесли, и провёл на купол, под самый крест. Мы провели там часа два. Говорили о поэзии, о его стихах, и он мне сказал: «Вы, наверное, сами пишите стихи – и хорошие, если так говорите о поэзии». Пригласил меня к себе домой, прочитал мои стихи и сказал: «Олег, Вы действительно пишите хорошие стихи, и если так это продолжиться, то через двадцать лет Нобелевская премия будет Ваша». Вероятно, он уже тогда думал о Нобелевской премии, потому что ровно через двадцать лет он сам её получил».

Природа мифа такова, что она непременно опирается на суть явления, облекая в поэтическую форму, варьируя, обстоятельства его бытования. В приведённых двух трактовках при всём их различии: пафосно-наивной у Дара и прямодушно-ироничной у Охапкина – явно просвечивает суть этой встречи. А суть точно выражена Олегом Охапкиным в его стихотворении «Иосифу Бродскому», 1970 года: …Наш союз /Превыше нас и наших дружных муз.

В противовес жизненному мифу Охапкин, следуя классической традиции, передаёт в этом двадцати октавном посвящении суть разговора между ними там, под куполом собора. Но об этом чуть позже. Важно понять каков же был опыт (background) у каждого из них на момент этой эпохальной встречи? Из-за трудного материального положения семьи у обоих только среднее образование и ранняя – с 17 лет рабочая практика. Оба начали писать стихи работая в многочисленных экспедициях. В литературную среду оба входят через Литобъединения. Правда, Бродский там не задержался. Ему везёт чуть больше, чем Охапкину. Он попадает через старших поэтов Рейна и Наймана не только в литературную, но и культурную среду, где ещё жива атмосфера Серебряного века. Знакомится с Анной Ахматовой, Надеждой Мандельштам, Лидией Чуковской, художниками круга Стерлигова. Войдёт в эту среду и Охапкин, но гораздо позднее, подружится с другими её представителями. Например, с Татьяной Гнедич, которая назовёт его русским Тонио Крёгером. На мой взгляд то, что она имела ввиду относится в полной мере к обоим поэтам.

Вот небольшая цитата из новеллы Томаса Манна «Тонио Крёнер»: «Его охватили отвращение и ненависть к чувственности. Он томился по чистоте, по пристойной мирной жизни, а между тем вдыхал воздух искусства – тёплый, сладостный, напоённый ароматами воздух непреходящей весны, в котором всё движется, бродит и прорастает в тайном блаженстве созидания. Так вот и получилось, что он, безудержно кидаясь из одной крайности в другую, – от ледяных вершин духа к всепожирающему пламени низких страстей, всё же вёл изнурительную жизнь, жизнь распутную, неумеренную и беспорядочную, которая ему самому внушала отвращение».

Очень трудно было принять, особенно в первые годы нашего брака, этот дуализм, проявляющийся в быту и поведении «дневного человека», который только в ночное время был самим собой – поэтом орфического склада и призвания. По свидетельству многих женщин, которые со всей преданностью готовы были разделить жизнь и судьбу с Иосифом Бродским, и он являл своими поступками тот же дуализм сознания. Малейший намёк на тихую (читай – мещанскую), благополучную жизнь взрывал этот вулкан, и последствия были не предсказуемыми в первую очередь для самого человека.

Они исповедовали орфический путь и никакой другой:

По нашим временам опасно нищим
Прослыть. Кого ещё в России сыщем
Из неимущих, как не гордецов?
Когда б могли мы слыть за подлецов,
Иль, что ещё ужасней, — компромиссов,
Мы не знавали б в воздухе провисов,
Писали бы не в стол, наверняка,
Да вот беда, мы пишем на века.
<…>
Когда ж об эстафете поколений
Ты говоришь в ночи, я знаю, гений
Твой дивно одинок, и оттого
Ты, как безумец, Бога самого
Зовешь себе в свидетели и зычно
Глаголешь, как Исайя, неприлично
В пустыне вопиющий трубный глас…
Ты не один. Я слышу. Двое нас.

Я за тобой через четыре года
Иду затем, чтоб нищая свобода
Твоя прошла оружьем сквозь меня
И обернулась эхом, чуть звеня
Там — за моей спиной в пустыне новой,
Что станет для грядущего основой,
Когда наш век завоет, старый волк.
Травить его — наш долг, последний долг.

В окно смотрю, как ты сегодня ночью,
И вижу: несть предела многоточью
Провидческих стихов твоих, поэт,
Что и стихам твоим предела нет.
Не этому ль и я, тобой обучен,
Дивлюсь, как ты, столь неблагополучен,
Что мне нужны стихи длиною в ночь,
Чтоб не себе, так другу чем помочь.

О.Охапкин. «Иосифу Бродскому».1970

Но было одно «преимущество» на тот момент у Иосифа Бродского, которое с лихвой приобретёт и Олег Охапкин, но 12 годами позже. Это неправый суд, камера, психиатрическое насилие и, наконец, ссылка на тяжёлые физические работы. Примечательно, что в поведении Бродского в период этих испытаний не было ни тени вызова системе (в чём его и обвиняли). Его ответы кроткие и глубокие стали стигматами советской системы. Смирению, по собственному его признанию он выучился у Ахматовой. Эмиграция была для него не бегством, а началом новой жизни без насилия.

У Охапкина не единожды тоже была возможность уехать. Но он был уверен, что в отрыве от языковой среды и родной земли (какая бы она не была) он может потерять свой дар. Возможно, при его простодушии и отсутствии способности структурировать вокруг себя общественное пространство, которая была у Бродского, ему не удалось бы справится с «взрослой» западной жизнью, если бы он на неё решился. А когда он был ещё могуч и силен, он писал такие громогласные письма Константину Кузьминскому:

«Кроме того, он (Д.Дар. – прим. ТК) там ещё много чего наговорил, как водится у нас, патетиков. Орал им, — «А что, у Ахматовой судьба лёгкая? А у Мандельштама не страшная? А у Цветаевой какая судьба? А у Гумилёва, у Блока?.. У какого поэта судьба не страшная?..» И так горячился, что тот Федоров стал выяснять, — «А что Вы и в самом деле считаете Охапкина таким большим поэтом, что ставите его в такой ряд? Скажите, кто, например, по-вашему значительней Ваш Охапкин или Бродский?..» – Дар на сей вопрос не нашёлся ничего другого ответить, как только: «Бродский – еврей, а Охапкин–русский, православный. И самый дух его русский, национальный. Бродский поэт международного масштаба, а Охапкин поэт национальный, не мыслимый вне России. Он и есть современная Россия.»⁶

Однако более, чем за двадцать лет карательной психиатрии его буйный нрав был сломлен вместе с остатком психического и физического здоровья. Но тогда, в июне 1967 года одному поэту было 27, другому 23, у обоих было написано по книге стихов: «Конец прекрасной эпохи» у Бродского, «Ночное дыхание» у Охапкина. Бродский, пережив трагические события в своей личной жизни, стал отцом. У Охапкина развивался первый серьёзный роман, героиня которого отмечена теперь в русской литературе, как Делия. «Новые стансы к Августе» и цикл «К Делии» – одни из самых ярких произведений русской любовной лирики скупого на чувства ХХ века. И говорили они под куполом собора именно об участи поэта в современном им мире. Интересно, что образ братьев Диоскуров, где Бродский – смертный Кастор, а Охапкин – бессмертный Полидевк, разработанный Охапкиным в этом двадцати октавном послании, очень точно передаёт то чувственное напряжение, которое возникло у них при более тесном знакомстве с творчеством друг друга. Метафизика того периода для обоих подпитывалась, судя по текстам, открытием в себе особых свойств, соединяющих поэта с миром.

Поэта долг – пытаться единить
Края разрыва меж душой и телом.
Талант – игла. И только голос – нить.
И только смерть всему шитью – пределом.
И.Бродский. 1963

Не ворочайся, жди! Боль тебя понемногу отпустит,
И уже поплывешь над собой в тишину.
Но не бойся во сне беспричинно нахлынувшей грусти.
Это память души у дыханья в плену.
О.Охапкин. Ночное дыхание. 1967

Это много позднее Охапкин, как православный, резюмирует духовный опыт Бродского как агностический. Но тогда они болели красотой. Оба были афиняне. Эвгемеризм был для них кощунственен и непотребен. Миф – вот живая традиция! (Олег и позднее считал греческую мифологию выражением чистой поэзией). Им было важно воссоздавать утраченную из-за прокрустовых вмятин советских стандартов красоту тела культуры на современном им русском языке. Это была захватывающая по масштабу задача! Насколько они с ней справились – тема отдельного исследования.

Олег был преданным Иосифу человек до последних мгновений⁷ и его эмиграцию переживал почти как смерть, если не физическую, то метафизическую, смерть части самого себя, которого с его отъездом оставалась в прошлом. По его собственному признанию после Бродского у него больше не было собеседников, не было людей способных нести бремя поэта. Позднее мечтал он «лиру передать» кому-нибудь среди идущих за ним. Но той преданности поэзии, что была у них с Бродским нигде не встретил. (Именно поэтому глубоко переживал уход Виктора Кривулина в политику, и уход в «профессорство» самого Бродского).

Недавно в архиве О.Охапкина мы обнаружили совсем неизвестный текст – поэму «Fliegend Hollӓnder. Петербургская повесть». Эпиграфом к ней взята строка из стихотворения Бродского «Фонтан» 1967 года, полная цитата такова:

И, не склонный к простуде,
всё равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди,
и голубки — в ковчег.

Впервые полный текст поэмы, с текстологическим комментарием исследователя творчества О.Охапкина Анастасии Корсунской, выйдет в втором сборнике статей и публикаций Пушкинского Дома «Литературный архив советской эпохи» в 2022 году. Это очень биографическая повесть, топонимически точно описывающая Петербург и события 1955 года (начало повествования), примечательного большим наводнением. Наряду с главным лирическим героем – самим автором, действует и живёт своей жизнью капитан «Летучего голландца» Ван-Страатен, в описании которого мы узнаём черты Бродского. Поэма написана в 1972 году. Она заканчивается такими строками:

…..
Я вижу заколоченную дверь
В минувшее, но мне доступен вход
В другую дверь. Куда она ведёт —
Не ведаю. Но что-то в ней по мне.
Я вижу дверь в грядущего стене!
Оттуда брезжит невечерний свет,
И что странней, — отчаяния нет.
Прощайте, капитан! Я умер. Но
Прощение за гибель мне дано.
Я думаю, что Ваш со мною путь
Зачтётся Вам ещё когда-нибудь.
Примите плащ, повязку и штурвал!
Корабль Ваш мне душу надорвал.
Но то, что остаётся за кормой,
Связует нас, былой властитель мой!
И если океан меж нами лёг,
Я мифом стал, и миф меня сберёг.
И оттого мой взор прощальный сух.
Скорбит душа, но мужествует дух.

Это конец прежней метафизики и рождение чего-то принципиально нового, глубока выстраданного, уже не связанного напрямую с ценностями культуры. Темперамент Бродского и Охапкина, подчёркнуто мужественный, не позволял им плыть по течению, наслаждаясь филологическими тонкостями и яствами культуры (как у большинства их талантливых современников). Экзистенциальный опыт обоих сродни природной дикости, самой Жизни, поэтому и поэзия проходит сквозь них поэтической речью, а не отдельными словесными образами.

«…Нет одиночества больше, чем память о чуде…», — в этом опыте Бродский расходится с Охапкиным, который жил в чуде ежедневно, уповал не него и верил в невозможное. Бродского этот опыт сделал одиноким скитальцем, бредущим в безотрадном мире. За пределами не ласковой родины перед Бродским распахнулся огромный мир, но внутренний мир его как-бы запахивается, как пальто в ненастную погоду. Стиль становится эмоционально сдержанным (местами сухим или даже чёрствым), графически точным и кантовский «категорический императив» остаётся для него практически единственным двигателем внутреннего сгорания. Что касается Охапкина, то с этого момента, собственно и начинается его подлинно религиозная лирика. Поиск формы для неё не прекращался до конца 1990-х годов. Она совершенно не известна читателю, ибо отдельные тексты не дают представления о пройденном пути.

Примечания

1.Единственная на сегодняшней день опубликованная биография Бродского: Лосев Л. В. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. — 3-е изд. — М.: Молодая гвардия, 2008. — 479 с. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр., вып. 1299 (1099)).

2.Андрей Арьев: «… Иосиф очень внимательно к нему относился. Ему нравился размах Олега, то, что он безудержен был в своей поэтической речи. Олег прожил жизнь, я бы сказал, романтическую, такого отверженного поэта, какими бывали разные гении, начиная с Вийона…». Только стихи. Памяти Олега Охапкина. Радио свобода, 2008.

3.Д.Я.Дар. Ленинград.Судьба.Поэт. Написано в Иерусалиме, 1978. Опубликовано в антологии «У голубой лагуны», т.4Б,2005

4.В детском журнале «Костёр» с 1962-1975 работал редактором друг И.А. Бродского — Л.В.Лившиц (Лосев), который печатал в этом журнале его условно детские стихи. В частности, там состоялась первая его публикация – стихотворением «Буксир», правда с сокращением.

5.Телефильм из авторского цикла Т.Ковальковой «Петербургские истории» (режиссёры Н.Урвачева, К.Фатова) в рамках публицистическая программа «Пятое колесо» ленинградского телевидения времён «перестройки». Вышел в эфир 22 сентября 1988 года.

6.Письмо К.К.Кузьминскому от 2 сентября 1981 года. Приводится по антологии «У голубой лагуны» т.4Б.

7.Эра Коробова, первая жена А.Наймана, ст.науч. сотрудник Эрмитажа: «Бродскй и Охапкин, ученик — учитель. Насколько мне известно, никогда за время их общения – Иосиф очень нежно относился к Олегу – они не были друзьями. Иосиф очень внимательно относился к нему, но отношений «ученик – учитель» у них не было просто потому, что для Бродского учительство в принципе было не характерным. <…> У Бродского была чрезвычайная ответственность к тексту. Этим он заразил и Олега, но ничего не взращивал. Олег, в свою очередь, много своих стихов посвятил, как мы знаем, Бродскому. В одном из них он замечательно сказал: «не ученик – последователь в длиннотах». На проводах Иосифа он как бы делегировал себя в этом качестве. Там было очень мало людей, но провожали только очень близкие люди – так Иосиф хотел, и так сложилось, и был Олег. У меня есть замечательная фотография, которую сделал в тот вечер Лев Поляков. Был Олег и на последнем Дне рождения Иосифа». – альманах «Охапкинские чтения» №1, 2015.

На заставке: Фотография 1972 года. Олег Охапкин среди провожающих Иосифа Бродского в аэропорту Пулково.