Сергей Георгиевич Стратановский – поэт, литературовед. Родился в 1944 г. в Ленинграде в семье филолога-античника Г. А. Стратановского. В 1968 окончил филологический факультет ЛГУ. Автор 12 книг стихов: «Стихи» (1993); «Тьма дневная: Стихи девяностых годов» (2000); «Рядом с Чечнёй: Новые стихотворения и драматическое действо» (2002); «На реке непрозрачной: Книга новых стихотворений» (2005); «Оживление бубна» (2009); «Смоковница: Стихи разных лет» (2010); «Граффити: Книга стихов разных лет» (2011); «Иов и араб: Книга стихотворений» (2013); «Молотком Некрасова: Книга новых стихов» (2014); «Нестройное многоголосие. Стихи 2014–2015» (2016); «Изборник» (2018); «Человек асфальта» (2021). В переводах вышли избранные стихотворения: на итальянском в 2009 и 2014, на польском в 2001 и 2015, на английском в 2016, на французском в 2016. Стипендиат Фонда И. А. Бродского в 2000 г. Лауреат Царскосельской художественной премии (1995); премии журнала «Звезда» (2001, за цикл стихов об Италии); литературной премии имени Бориса Пастернака (2004); премии «Московский счет» (2009, за книгу «Оживление бубна»); премии имени Н. В. Гоголя (2010); премии Андрея Белого (2010); поэтической премии «Anthologia» (2010); премии Кардуччи (2011, Италия); премии VIII Международного фестиваля «Биеннале поэтов» «Живая легенда» (2013); премии «Парабола» фонда А. Вознесенского (2019, за книгу «Изборник»). Член Союза писателей Санкт-Петербурга (с 1999), Международного ПЕН-Центра (с 2001).
Выступление на вечере памяти И. А. Бродского 28 января 2024 г. в музее А. А. Ахматовой
Разумеется, определения «наше» или «мое» поколение – это некая условность. К своему поколению я отношу литераторов, родившихся в конце войны (1944–1945) и в послевоенные годы, сформировавшихся в 60-е и «вошедших в силу» в 70-е. Нас вполне можно назвать семидесятниками, в отличие от предшествующих нам шестидесятников. Годы эти были временем не только нашей творческой, но и общественной активности: составлялся коллективный стихотворный сборник «Лепта» (с надеждой что его напечатают), потом появились самиздатские журналы «Часы», «37», «Северная почта», несколько позже, уже в 80-м году, «Обводный канал», редактируемый моим покойным другом Кириллом Бутыриным и мной. Действовал на тогдашней квартире Виктора Кривулина и Татьяны Горичевой религиозно-философский семинар, причем он был не подпольным, а открытым, что было необычным по тем временам. Были и квартирные чтения (наряду с квартирными выставками и концертами), причем читали не только ленинградские поэты, но и поэты из Москвы и других городов. В частности, у меня на квартире было чтение недавно трагически погибшего поэта Льва Рубинштейна. Все это называлось тогда «второй литературной действительностью» или «второй культурой» (слово андеграунд мы не употребляли).
Бродского мы читали и знали благодаря самиздату, т. е. благодаря машинописным собраниям и машинописным сборникам, а также самиздатским журналам. Особо в связи этим следует сказать о журнале «Северная почта» (1979–1981, вышло 8 номеров), само название которого отсылало к одноименному стихотворению Бродского 1964 года. Формально его редактором считался Кривулин, а фактически его составлял Сергей Владимирович Дедюлин, чье положение тогда было очень шатким в связи с арестом Арсения Борисовича Рогинского, составителя исторического сборника «Память», и он предпочитал лишний раз «не светиться». Так вот – 6-й номер этого журнала был целиком посвящен 40-летию со дня рождения Бродского. Помимо его стихов, там была напечатана его статья «Под прогрессом языка…», стихи, ему посвященные, и подборка документов 1966–1968 гг. под заголовком «К истории невыхода в свет сборника стихов Бродского “Зимняя почта”». Подборка включала т. н. внутренние рецензии на этот сборник Семена Ботвинника, Веры Пановой, Всеволода Рождественского, Вадима Шефнера. Это были положительные рецензии, но была и отрицательная, Ильи Аврааменко, она тоже была там обнародована. (Собственно основываясь именно на ней, издательство и отказалось печатать «Зимнюю почту».) В ней Аврааменко писал, в частности, что представленная рукопись «не заслуживает внимания в целом, ибо в ней большинство таких стихов, где больше сумбура, чем смысла».
Ещё о Бродском в самиздате: в нашем с Кириллом Бутыриным журнале «Обводный канал» в 13-м номере была напечатана подборка из книги «Урания», а в переводческом приложении к «Обводному» – «Мост» (1987–1991, вышло 6 номеров) – «Речь в актовый день в Уильямс колледже» (перевод с английского).
Теперь по заявленной теме: Бродский и поэты моего поколения. Скажу сначала про себя: о Бродском я услышал ещё, будучи школьником, посещая во Дворце пионеров кружок юных поэтов, руководимый Натальей Иосифовной Грудининой, которая впоследствии была свидетелем защиты на суде над Бродским. Что она нам говорила о нем – не помню, но ничего плохого точно не говорила. Стихи Бродского и его поэму «Шествие» я прочел уже будучи студентом филфака. Не скажу, что все это тогда произвело на меня сильное впечатление: во-первых, это были его ранние стихи, во-вторых, мы тогда открывали для себя большую русскую поэзию XX века, и на фоне, например, Мандельштама, ранний Бродский «не смотрелся». Потом уже я «открыл» его для себя, когда прочел (в машинописи) «Остановку в пустыне», и осознал его масштаб и значение. Если кратко сформулировать мое понимание поэзии Бродского, то для меня он поэт экзистенциальный, не в смысле приверженности к философии экзистенциализма, а в смысле экзистенциальных тем – любви, смерти, «бега времени». (Об этом хорошо написал Лев Лосев в своей биографии Бродского). Образно говоря, экзистенциальная поэзия – это поэзия перед лицом Бога. «Разговор с небожителем» – это, на мой взгляд, квинтэссенция поэзии такого рода.
Следует сказать, что большинство поэтов моего поколения, при всем уважении к Бродскому, в своем творчестве прошли мимо него. Они были другими. Елена Шварц, к примеру, являла собой редкий тип поэта-визионера, не характерный для русской поэзии, но характерный, например, для английской. (Тут, прежде всего, вспоминается Уильям Блейк). Она была поэтом мифологическим, не в смысле использования уже существующих мифов, а в смысле создания собственного индивидуального мифа. По-иному развивался и Виктор Кривулин. Он, как и Бродский, чувствовал «бег времени», но оно было для него не только временем его жизни, но и временем историческим. Он ощущал себя находящимся в потоке исторического времени. Несколько упрощая, можно сказать, что музой Бродского была Урания, а музой Кривулина – Клио.
Другие поэты моего поколения (Буковская, Драгомощенко, Игнатова, Куприянов, Лихтенфельд, Миронов, Пудовкина, Филиппов, Чейгин, Шельвах, Ширали, Эрль) тоже были вне влияния Бродского. Но были и два существенных исключения: Олег Охапкин и Александр Ожиганов. О том и о другом у меня были статьи: «Поэтический мир Олега Охапкина» (Звезда. 2010. № 8) и об Ожиганове «Ящеро-речь» (Звезда. 2021. № 7). Охапкин был знаком с Бродским и, хотя и не входил в «ближний круг», всё же был в его орбите. Литературоведы потом выяснят насколько можно говорить о влиянии, а насколько о параллельном развитии. Отмечу лишь один момент: интерес к силлабической поэзии, прежде всего к Кантемиру. У Бродского это выразилось в стихотворении 1966 года «Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром», но этим и ограничилось. У Охапкина интерес к силлабике был более длительным. О сходствах и различиях между ними я писал в своей статье об Охапкине. Приведу фрагмент из нее:
«Темы религиозные переживались Охапкиным как экзистенциальные, а если говорить проще как имеющие непосредственное отношение к нему самому. Таково, например, стихотворение 1972 года “Из глубины”. Название и эпиграф его взяты из знаменитого 129 псалма (Изъ глубины воззвахъ Тебе, Господи, услышь мя!). Как и в псалме – это страстный монолог перед лицом Бога:
Услыши бденье мое, Создатель,
Зане стою пред Тобой – писатель
Стихов, молчанью в ночи подобных,
Не чая печальных речей надгробных».
Невольно напрашивается сравнение со стихотворением Бродского «Разговор с Небожителем», написанным за два года до стихотворения Охапкина. Это тоже монолог, но перед лицом некого условного существа, ответа, от которого лирический герой не ждет и в существовании которого сомневается:
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль «Услышь!».
Такой тон и такие короткости для Охапкина невозможны. Он кается и просит о поддержке. Различие позиций здесь принципиальное: у Бродского – стоическая, у Охапкина – христианская. Сказанное не значит, что Бродский вообще чужд христианству, но он и Охапкин понимают его по-разному. Розанов как-то обмолвился фразой о «христианстве Вифлеема» и «христианстве Голгофы». Так вот для Бродского очень существенно ощущение космического ритма, ежегодного обновления мира, выражающегося в рождении Божественного младенца. Для него вифлеемские ясли важнее креста: отсюда все его стихи о Рождестве. Для Олега, напротив, важнее гефсиманская молитва, несение креста, распятие. Свой собственный жизненный путь он осмысляет как крестный:
Молодец – представитель жизни
Насобаченный в печень бить,
Даст мне право на смерть в отчизне –
Оцет смешанный с желчью пить.
Мне давно приглянулась горка
Над которой незримый крест
Распахнулся настолько горько,
Что вольнее не сыщешь мест
(«Я не знаю надежды кроткой…»)
Теперь об Ожиганове. В отличие от поэтов, о которых я говорил выше, он не был ленинградцем. Он родился в 1944 году в Одессе, а в детстве и юности жил в Молдавии. В Ленинград он приехал из Кишенева, в 70-е годы жил здесь, потом с семьей переехал в Куйбышев (Самару), а во второй половине 90-х переселился в Москву. При жизни (он умер в 2019 году) ему удалось издать всего три книги, затем две книги были изданы посмертно в издательстве «Пальмира». Я не знаю, был ли он знаком с Бродским. (Кажется, Охапкин, у которого он некоторое время жил, знакомил его с ним.) В 1973 году он написал цикл «Восточные сказки», посвященный И. Б., что, по-моему, расшифровывается как «Иосифу Бродскому». С Бродским в этом цикле Ожиганова сближает ощущение маргинальности, выброшенности из жизни, что у первого особенно ярко проявилось в «Речи о пролитом молоке». Приведу строки из третьего фрагмента ожигановского цикла, в котором явно ощущается «бродская» интонация:
Я сторожем куда-нибудь устроюсь,
Поношенным пальто на час укроюсь,
Проснусь и ледяной водой умоюсь
И подойду к столу.
Полузабытых книг черновиками
Лежит на деревянном теле камень,
И чем так виноват я перед вами
Закут тепла и радости лоскут?
Мышиный писк застрял в плотине горла,
Кормленье с рук – проклятье Святогора
Короста не отшелушится скоро
Чешуйками, корой.
Но как дракон о чешуе забытой
Я смутно помню о семье разбитой,
Охаянной и впопыхах зарытой
В шершавый хворост и песок сырой…
В заключение хочется сказать вот что: поэзию Бродского часто воспринимают как одинокую звезду на пустом небосклоне или как «беззаконную комету в кругу расчисленных светил». Это неверно: звезда Бродского была из созвездия, из Плеяды. Небосклон не был пуст и яркие звезды появлялись на нем и до Бродского, и вместе с ним (а исторически – в его поколении, в поколении, предшествующем и последующем). Неофициальная поэзия Ленинграда была мощным движением и существенной частью того движения, которое принято именовать «второй культурой».
В заставке использована фотография Бориса Смелова
© Сергей Стратановский, 2024
© НП «Русская культура», 2024
