Евгений Аронович Звягин

Евгений Звягин (30 мая 1944 — 20 апреля 2018)

Эфир 16 сентября 2022 https://www.rtr.spb.ru/radio_ru/First_Person/news_detail_v.asp?id=37124

Татьяна Путренко: Итак, мы сегодня продолжаем разговор о Бронзовом веке русской литературы. Наверное, можно напомнить,что это такое?

Татьяна Ковалькова: Это условное название, и есть синонимы этому явлению: неподцензурная литература, литература андеграунда, самиздатская литература и так далее. Но, Бронзовый век мне больше нравится.

ТП: И это периодизация Олега Александровича Охапкина?

ТК: В том числе. Он считается, как бы родоначальником этой идеи Бронзового века. Но, на самом деле, повторимся может быть, это определение бродило в этой среде в семидесятые годы. Московский поэт Слава Лён составил большую антологию, чуть позже. У Охапкина есть поэма «Бронзовый век», где концептуально было все проговорено.

ТП: Скажите, но в это же время, были литераторы Малой Садовой, литераторы Сайгона. Это, как бы пересекалось, конечно же?

ТК: Конечно. Это мы сейчас, уже спустя сорок лет, или, даже почти пятьдесят (страшно подумать) всё это называем » Бронзовым веком». Насколько это правомочно, покажут дальнейшие исследования, но, пока так.

ТП: И, сегодня у нас новый персонаж.

ТК: Да. Но, сегодня я делаю исключение. Поскольку у нас предыдущие разговоры были о поэзии, о поэтах Бронзового века, а сегодня я бы хотела поговорить о прозаике, — Евгении Звягине. Он, что называется, был в этой блестящей компании поэтов: Кривулина, Охапкина, Чейгина, Александра Миронова. Это были друзья и, поэтому, я думаю, что вообще правомочно о нём говорить в этом контексте. Кроме того, он, собственно, начинал как поэт. И об этом, конечно, уже почти все забыли, поскольку его ранние стихи, середины 60-х, напечатаны были только у Константина Кузьминского в «Голубой Лагуне». Изначально он начинал как поэт, причём, такого обэриутского толка. Например, образчик из «Голубой лагуны». Вот такое коротенькое стихотворение мне бы хотелось прочитать:

Увы, я слишком много знаю
И оттого косноязычен.
И эти звуки — это знаки,
Что я меняю чур на вычур.
И от питья срамного брашна
Сухие отростают стопы
Мне странно. Это также страшно,
Как реставрированный тополь.

ТП: Ого, такая картинка!

ТК: Вполне в духе Хармса! Надо сказать, что он остался до конца верен этой поэтике абсурда, алогизмов, которыми, собственно, и отличаются обэриуты.

ТП: И его проза, в общем-то, очень поэтична.

ТК: Да. Мы сегодня, как раз и поговорим о том, чем, собственно, славен Евгений Звягин и, почему вообще, спустя столько лет, нужно о нём знать и помнить.
Кстати, в последнее время уже начали появляться литературоведческие статьи о нём. Самая большая статья была у Сергея Стратановского в 2016 году «Проза Евгения Звягина», где впервые был сделан обзор всего творчества. Это ещё при его жизни. Ну, и в связи с его уходом в 2018 году, были какие-то перепевы этой статьи в прессе. В общем, вспомнили, что есть такой и был такой писатель.

ТП: Надо сказать, что при жизни его довольно мало печатали.

ТК: Как и всех представителей литературы Бронзового века! Мы уже коснулись немного этой проблемы: почему это поколение прошло мимо читателя и в 2000-х годах. И сейчас мы пытаемся восстановить справедливость.
Я хочу, во первых строках, обратить внимание на отчество Евгения, — Ааронович. Тут дело даже не в еврейском имени как таковом. Он вообще мало рассказывал о своей семье. Доступной информации, практически, нет, кроме того, что он родился в эвакуации, куда мама была в 1944 году отправлена из Ленинграда. Отец был военным строителем, и детство Евгений провёл в Таллине, потому что отца туда перевели. Сразу с фронта он попал Таллин. Ну, собственно, это всё, что мы знаем из общедоступной информации.
Будучи знакомой с Евгением лично, я обратила внимание на его отчество — Ааронович. Мы вообще помним из библейской истории, что Аарон — это первосвященник, старший брат Моисея. Но, в отличие от яростного Моисея, это был очень кроткий человек и он явился основателем  самого священнического чина, скажем так. И, надо сказать, что у Евгения Звягина вот это аароновское (или коэновское) начало очень чувствовалось. При встрече с ним создавалось такое, знаете, ощущение невероятного счастья. Это был большой человек с круглым животиком, со стриженным бобриком, который всегда улыбался. И ещё эти старомодные круглые очёчки. Это был такой… Дед Мороз, что ли?.. Человек из детского утренника. Он был миротворец, да. Таким образом, вот это аароновское начало в нём очень, очень чувствовалось.

ТП: Что среди писателей бывает редко.

ТК: Невероятно редко! Да, он никогда не выставлял себя. Никогда не презентовал себя. Вот эта его, такая детская даже, застенчивость, она, конечно, дезориентировала людей.  Потому что, когда начинали читать его произведения, где в  поэтике присутствовал абсурд той жизни, и стилистически эта поэтика была очень яркой и очень жесткой, то, конечно, случался шок такой.

ТП: Странно!

ТК: Да. Было очень странно видеть такое соединение.
Интересным фактом в этой связи мне видится то, что каким-то мистическим, таинственным образом его дочка от первого брака стала православной монахиней.

ТП: По-моему, это закономерность, скорее.

ТК: Возможно. Так что, на самом деле, в отношении Евгения Звягина не так всё просто.

Голос: Петербургский текст

ТК: Вернёмся к его творчеству. Он дебютировал как прозаик в Самиздате в 1971 году. Первыми его заметили Борис Иванович Иванов и Борис Останин. Это журнал «Часы». Его первая повесть «Записки Сумасброда или Корабль дураков» была опубликована в «Часах», правда, в 1977-м году. Хотя, повесть 1970 года. Даже в Самиздате, как-то он не торопился печататься.

ТП: Очередь была?

ТК: Нет, просто он не торопился. Потом он в одном из своих поздних рассказов скажет, что, собственно, главное для него было стать учеником у действительности, а не мастером, который демонстрирует своё умение. Поэтому, если чисто биографически, к 1970 году, что было в его биографии? Он закончил техникум целлюлозно-бумажной промышленности. Потом поступил на  вечернее отделение филфака, на русское отделение, университета. Закончил его и, тут же ушёл в котельную для того, чтобы собственно филологические знания не пропали, а ушли туда, куда он считал нужным. То-есть, в творчество.
Вот это название,- «Корабль дураков» на слух совпадает с ещё одной повестью этого же периода,- Саши Соколова  «Школа для дураков». Но, если у Саши Соколова, замечу, что это 1973 год (то есть позднее повести Звягина), она является блестящим образчиком нового для русской литературы постмодернисткого направления, то у Звягина — это продолжение фантасмогорической (или правильнее было бы теперь назвать — метафизической) линии русской литературы, берущей начало от Гоголя и Пушкина, то есть то, что мы и называем «петербургским текстом».

В повести «Записки Сумасброда или Корабль дураков» впервые проявилась эта звягинская двоякость. С одной стороны, мы видим явное наследие обэриутов (то есть, реального искусства). Реальный герой попадает на реальный корабль, но с ним начинают происходить нереальные, фантастические вещи. И вот уже в самой первой повести мы это наблюдаем.

Надо сказать, что именно эта повесть была отмечена редактором знаменитого журнала «Континент» Владимиром Максимовым. Она в «Континенте» же и была впервые опубликована, как дебютная. Но, дальше его уход в фантастическое, в Петербургский текст, становится более очевидным. При этом он продолжает любить обэриутов и Константиновна Вагинова, о котором позже будет писать уже как литературный критик.

Дальнейшее творчество Звягина продолжает развивать линию «Двойника» Достоевского, причём, не только в сюжетных перекличках путешествия по берегам Фонтанки. Следующая его повесть, которая была отмечена всеми, это «Сентиментальное путешествие вдоль реки Мойки или Напиться на халяву». Это уже 1980-е годы. Повесть 1981 года. В Париже, в «Континенте» она была напечатана в 1987 году. В этом «Сентиментальном путешествии…» мы видим удивительные образчики стиля Евгения Звягина. Кстати, Сергей Стратановский  считает его выдающимся стилистом. Я с этим совершенно согласна. Вот например:
«Я потолкался взглядом между колонн». Речь идёт о колоннах Михайловского замка, где двое героев начинают своё алкогольное путешествие. Значит, так: «потолкался взглядом». Или вот: » Божьи часы на башнях Спаса Преображения показывали половину седьмого. Над ними сияло чистое, окаянное небо». Мы уже испытываем тревогу за состояние героя, да? Или, например, герой начинает своё путешествие вдоль Мойки и, из разных подворотен и таинственных дворов, на него сваливаются совершенно удивительные персонажи. Ну, правда, лишённые плоти и крови. Но, во всяком случае, они узнаваемые для людей, которые…

ТП: И очень петербургские.

ТК: Да, да. Которые помнят эту реальность. Например, какой-то с подбитым глазом бомжик предлагает ему выпить очередную порцию розового молдавского портвейна. Героя зовут Кеша и он, значит, примерно так выражается:
«Кто пьёт портвейн розовый, тот ляжет в гроб берёзовый,- тайная мудрость элевсинских жрецов,- сказал Кеша и они отправились в путешествие».
Мы понимаем, что этот «бомжик» с подбитым глазом немножко разбирается в элевсинских мистериях…. И так далее, да. И все персонажи,- это, так или иначе, люди неприкаянные. В 1970-80-е годы они люди молоды, и свой потенциал…

ТП: С выпивкой в подворотнях…

ТК: Да, с выпивкой… Которые не могут реализовать свой творческий потенциал. Надо сказать, что в этой же повести, он устами своего героя, который на самом деле  альтер эго автора, довольно чётко формулирует почему, собственно, он даже не пытался вписаться в официальную литературу. Есть такой пассаж у героя этой повести:

«Столько мук, унижений и бедности принесла мне высокохудожественная честность, столько злого, безнадежного и порочного угнездилось в бытии, не видящем реального, самого пусть затрапезного выхода, что меня и вещие сны уже не зацепят».

Что же было важно? А была важна вот эта приподнятая тишина, «беспорочная, творчая», т.е. вот эта «приподнятая тишина», — это почти дзен такой. Надо сказать, что, если уж мы упомянули каноны буддизма, то действительно, там вот эта гармония и тишина строилась на очень простых вещах. На очень бытовых, тривиальных вещах, и поэтому так много поэтичного быта в текстах Звягина.

В 1990-х выходит примечательная повесть «Задвижка», где, собственно, развивается мистификация в каноне петербургского текста. И там впервые была сформулирована проблематика уже духовного характера. Один из героев, — вполне узнаваемый мефистофелевский образ. Каждый оператор газовой котельной знает, что задвижка, — ключевая вещь в работе газового оператора. И вот к герою приходит некто и начинает его соблазнять. И он ему говорит:

«Я клоню не к тому, что Вы станете циником, которому нет дела до нравственной оценки собственных действий. Просто по моему мановению, вы перестанете грешить, и заживёте в союзе с самыми высокими стандартами нравственности». Получается, что Мефистофель соблазняет героя нравственностью! И это совершенно неординарное решение проблемы, я бы сказала, пророческое… Это, собственно, и отличает эту «фантастическую» литературу от литературы советской, ибо она вне принятых канонов соцреализма того времени.

В 1990-е вышла ещё одна повесть, — «Кладоискатель». Это такая новая проекция на тему «Пиковой дамы» Пушкина. Тоже стоит обратить на это внимание. В 1990-е у Звягина вышли всего две книги. Это «Кладоискатель» и книга эссе «Письмо лучшему другу. Литературная критика».

Сейчас довольно трудно установить, когда именно было написано то или иное произведение, ибо печатались они спустя некоторое время. Датировка ещё в процессе установления. Но, похоже, что большие вещи он закончил писать в 1990-х годах. А в 2000-х выходили только такие коротенькие зарисовки, которые он назвал «фиоретуры». Фиоретуры — это музыкальный термин, украшения основной мелодии. И это было описание, очень поэтичное по своей природе, незначительных событий и фактов из частной жизни людей ближнего круга, этакие  «украшения» из петербургской жизни. Я думаю, что образец их, как раз можно будет услышать.

ТП: Да. Наверное, мы сможем послушать одно из таких произведений.

«Внутри».
Посвящается Сергею Стратановскому.

Вот бывают однако такие вещи. Как бы и не вполне существующие. Ну, скажем, пуговица пиджака. Пока не оторвалась, вроде и нет её. А, когда оторвётся, тут ты и скажешь: была, а теперь йок. Прореха образовалась. Полы свисают.
Или, ну, памятник Барклая у Казанского. Каждый вам питерский скажет, что его, как бы и нет. А, возьми и убери. Сразу весь кругозор исказиться. Захочется сей отрезок пространства, как-нибудь застегнуть. Но мы, существа простодушные и лояльные, не балуем объекты внешнего мира, чересчур напряженным вниманием. Да оно и не безопасно. Сами поймёте, старательно всё обдумав. А, не поймёте, так вот вам историйка в назидание.

Жил да был в нашем граде один несчастный поэт. Виду он был совсем неказистого. Худенький, не высокорослый. Издали глянешь, ха, совсем ребёнок. Ну, разве что голова нормальных размеров и, формы, надо сказать, весьма благородные. И потому ли, или ещё по каким-то сопутствующим причинам, ходил он всегда одинокий такой, не весёлый. Детальнее трудно об этом высказаться за неимением более точных данных. Да пойди и разберись, отчего в глазах у поэта стоит тоска? Жил он, как раз недалеко от Казанского и, частенько мимо прогуливался. Иногда и сиживал в скверике среди роз, опустив к земле свои прекрасные очи. Какие тут мысли его одолевали, сказать не берусь. Ну, что-то про эпоху, или, эпохи, кажется. Но это не точно, а так, на глазок. Прикидочно, что ли. Так вот. Однажды, в тёплую летнюю пору, он шагал мимо памятника Барклаю. Ну, вдоль знаменитой кружной колоннады. И вдруг, на потылице постамента, он заметил скромную железную дверцу. Дверцу вроде бы небольшую, но, надо сказать, специфическую. И не только, что специфическую, но и функциональную. Да, вот так и никак иначе. «В чем же сей дверцы предназначение»? — тотчас подумал он. Потянул на себя маленькую холодную скобку и дверца открылась. А за ней было темно и пусто. Тут он, недолго думаю, втиснулся в полную темноту и, разобравшись в её изгибах и разветвлениях, сообразил, что торчит он внутри бронзового служаки и повторяет его благородную позу. Надел, стало быть на себя литого болвана, вроде пальто с капюшоном. И так хорошо оказалось ему внутри. Так премило. Много часов простоял он всё в той же позе, даже соснул ненароком. И, то ли металл экранировал, или что, ну в общем, грустные мысли в его голову не залетали. Так вот и повелось. Устав от своей многодумной жизни, ну, вспомните «эпоха, эпохи»…, он забирался в полюбившуюся ему металлическую скорлупу и отдыхал. Иногда ему чудились битвы, хоругви, пробитые пулями неприятели, императорские орлы на штандартах, яркие золотоголосые трубы. Всё это освещало его перегруженную раздумьями голову. И всё бы шло как по маслу, если бы не такая несчастная заковыка.
Однажды эту дверцу заделали. Заварили так причём аккуратно, что и следа не осталось. Вопрос: был ли внутри искомый поэт? Очнулся ли он, замурованный? И бился ли в жестоких объятиях бронзы, не имея даже возможности постучаться? Или, придя к месту любимого уединения и, не найдя входа в него, поливал слезами бессильной обиды границы бесчувственного постамента?

ТП: Рассказ Евгения Звягина «Внутри» читал Юрий Елагин.
Ну, а мы продолжаем разговор с критиком Татьяной Ковальковой.

ТК: Надо сказать, что вот в двухтысячных его стали переводить. Действительно, он был довольно хорошо переведен на английский  Джоном Николсоном. Он издал замечательную книжку, которая называлась «Другой Петербург». И там, начиная от прозаиков Серебряного века, в частности Даниила Хармса, в этом контексте был представлен и Евгений Звягин рассказом «Ученик».

В двухтысячных годах он также вёл колонку в газете «Петербургский литератор», где рассказывал об очень редких, совершенно забытых произведениях или авторах. Например, о прозе Коллонтай.

ТП: Александры Коллонтай, да?

ТК: Да, Александры Коллонтай. Конечно, текст парадоксальный и ироничный, но открывает нечто новой об этой неоднозначной личности в истории. Или, например, О Леониде Соловьеве, авторе романа о Ходже Насреддине, или о поэзии Александра Миронова, которого он очень любил и дружил.  В двухтысячные годы, таким образом, Евгений занялся продвижением своих друзей по литературному цеху, наперсников  по «Бронзовому веку».

ТП: Ну и совсем недавно, всё-таки общественность отмечала юбилей Евгения Звягина, который ушёл из жизни в 2018 году.

ТК: Да, но это было довольно скромное собрание в Союзе писателей. В аудитории, которая состояла в основном из ближнего круга писателя, была, на мой взгляд, некоторая растерянность. Вообще на мемориальных вечерах царит ясность, в том смысле, что всем присутствующем «всё ясно». От этого их выступления скучны и банальны по большей части. Нужны научные Чтения, где всегда есть открытия и много вопросов. Поэтому самое главное, — это чтение и прочтение, сиречь понимание книги и её автора. У Евгения Звягина это ещё впереди.

© Татьяна Ковалькова, 2022
© Радио «Россия», 2022
© НП «Русская культура», 2024