Поэзия как текст имеет такую же троичную структуру, как и сам человек. У неё есть тело — это собственно стих, душа — оживляющая тело стиха (эта составляющая, собственно, и есть Поэзия в строгом смысле слова, которая может существовать и вне текста),и дух, который производит нравственную работу в читающем эти тексты. Прилагательное «нравственный» я употребляю в церковно-славянском смысле, происходящем от существительного «нрав». А нрав или «норов» бывает как добрым, так и испорченным. Как это работает в культуре, подробно рассматривает о. Владимир Соколов в своей книге «Мистика или духовность».1 В рукописи Олега я нашла один его комментарий к поэме «Песня песней»: «1973, весна, март. Написано одним дыханием за один присест, не дочитав „Песни Песней“ далее тех слов, которые автор и взял из славянской Библии». («Душа моя изыди в слово его». — Т. К.) Подобное узнавание пережила и я, изучая исагогику Ветхого Завета. Дойдя до раздела «литературные жанры пророческих книг», я была поражена тем, что почти все эти жанры присутствуют в творчестве Охапкина. Этим открытием на примере конкретных текстов,с очень небольшим погружением в теорию вопроса я и хотела бы поделиться.
Специалистами определено семь жанров: обличительные речи, покаянные и благодарственные псалмы, эсхатологические и мессианские пророчества, послания, притчи, автобиографические свидетельства, предсказания о бедствиях и плачи. Боговдохновенная поэзия была авторской и строилась по определённым литературным законам, которые нам известны через греческую античную литературу, их унаследовавшею. Хотела бы акцентировать внимания на характеристике — «авторская».
Авторство поэтического творчества пророков означает совсем иное, чем авторство в современном понимании. Сегодня за этим
стоит произвол личности человека и передача переживаний, опыта, в подавляющем большинстве не связанных с абсолютом или
Богом-личностью.
В то время единственной целью поэтического творчества пророков была именно передача опыта личной встречи с Богом-личностью (триипостасном по христианскому учению). Как показывает опыт, самое сложное объяснить другому, что значит «личная встреча с Богом». Это было не просто всегда. Древние и новые пророки сталкивались с одним и тем же типом непонимания. Пророки не были похожи на языческих прорицателей или на восточных мистиков, которые теряли в экстазе собственную личность. Они всегда сохраняли ясное самосознание, даже когда предстояли Богу. Это отразилось в их поэтическом творчестве. На нём лежит печать их дарований, человеческих характеров и жизненного опыта: крестьянского, как у Амоса или Михея; высокопоставленного царского сановника в случае Исайи; священнического в случае Иезекииля или Иеремии. В этом и заключается их авторство.2 Но что значит — «предстоять Богу»? Само слово «пророк» — «нави» переводится как «призванный (Богом)». Подчас пророки изнемогали под бременем непосильного служения: всё время обличать людей и предсказывать бедствия, навлекая на себя их гнев и раздражение.
У Караваджо есть работа «Призвание апостола Матфея», одна из поздних. Там психологически точно передан момент этого при-
звания. Матфей — единственный среди собравшихся, кто видит, что перед ним какой-то необыкновенный человек. Остальные,
погружённые в свои дела, холодно равнодушны. Именно ему Господь как бы говорит: ты пойдёшь. И он простодушно удивляется:
Я? Это я? Почему я?
Таким образом, всё, что Господь открывает человеку через призвание, открывается с согласия человека, с учётом его свободного
выбора. Откровение Божие записано не автоматическим путём, под диктовку (хотя феномен автоматического письма существует
до сих пор), оно преломляется в конкретной личности посланца.
Один из представителей парижской богословской школы — протоиерей Алексей Князев пишет: «на известных ступенях духовности человеку могут становится понятными определения о нём Божественного Промысла… Это тоже входит в дар всеобщего пророчества». Подобно древним пророкам, в потенциале каждый христианин может постигать волю Божию, ибо мы уже «не рабы, но сыны Царства» (Ин 15: 15). Поэтому совершенно естественно предположить, что и среди наших современников есть такие «призванные». По моему глубокому убеждению, Олег Охапкин был одним из них.
Духовное зрение отличает многие его тексты с самого раннего периода. Однако собственно пророческие интонации в них появляются не ранее 1977 года. Связано это и с личным ростом, и с определёнными жизненными обстоятельствами, а именно участием Охапкина в религиозно-философском семинаре Пореша-Огородникова (1974–1980); в журнале «Община», где он был литературным редактором, что определило его писательскую судьбу; рядом личных драматических коллизий. В поэтическом творчестве это отражено сменой языкового стиля. Олег называет её «поэзией третьего тома». Образчиком этой поэзии может служить стихотворение «Забытый нгел», от 16 июля 1977, которое никогда не публиковалось, даже в самиздате, и здесь приводится впервые:
Не ангел ли с забытым другом
Вновь повидаться захотел.
М. Л.
О, если б я переродился весь
И, с миром восстанавливая связь,
Не помнил тяжести угрюмой,
Воспитанной надрывной думой,
И не желал иных свобод,
Лишь созерцанья без забот,
И в будущность на миг поверил!
Но я стучу в глухие двери,
И в буесловии кромешном и слепом
Кляну свой век, в отчаяньи влеком
Куда-то к вечному распутью
За эти вещные черты
Словесной мстительной тщеты.
Но есть, бывает пробужденье.
На сердце грусть, и видно далеко.
И на душе легко, легко,
Как бы полёт без принужденья,
Когда возносится молитвенная речь
И Ангел, низлетая встречь,
Виднеется забытым другом.
Тогда минувшее вдруг обступает кругом,
Лета блаженные, младенчество надежд,
Лета незамутнённой воли.
И яснозрение всплывает из-под вежд,
И нет стеснения и боли
В ещё сновидческой груди,
И дверь открыта впереди.
Не Ангел ли забытый пролетел,
Покуда я не помнил эти годы
И не узнал ниспосланной свободы,
И увидать её не захотел?
Вот жанры поэтического творчества пророков, которые встречаются в поэзии Олега Охапкина: 1) обличения, 2) плачи, 3) псалмы благодарственные, 4) пророчества, 5) притчи: малые поэмы, большие поэмы, 6) автобиографические свидетельства. Обличительные речи — это свидетельства борьбы пророков с остатками двоеверия, с религиозным формализмом, с национальным превозношением и ханжеством. Это борьба за чистоту веры и национальное достоинство. Но есть сюжеты в поэзии этого жанра, которые буквально совпадают с тем, что у нас принято считать гражданской лирикой. Пророки обличали социальную несправедливость и любую форму тирании.
Самые известные гражданские тексты Охапкина раннего периода («Квадрига», «Санкт-Петербургъ», «К Чаадаеву») отличает ушкинская ясность мысли и чеканность формы. Но в них он идёт дальше Пушкина (возможно, и в разрез последнему), определяя духовный диагноз социального зла:
Триумф когда-то горнего орла —
Звероподобье, в коем умерла
Прообраза божественная часть —
Над зверем человеческая власть.
<Квадрига, 1972>
Или:
В кромешной тьме носился тёмный ворон,
Беснуясь, чернь чернила белый снег.
Уклад земли до основанья взорван.
Над бездною поставлен человек.
<От ямщика до первого поэта… 1969>
В 1978 году он определил его как «великодержавный соблазн». Во 2-м номере самиздатовского журнала «Община», в предуведомлении к публикации «Ленинградского апокалипсиса» Даниила Андреева он пишет: «Поражает и рассказанным в ней (поэме) событием, и чистотой, и силой языка, и точностью нравственного суда: указанием на демона великодержавия и его действия в нашей истории поэт обличает один из главных русских соблазнов».
Личное покаяние превращает гражданские тексты в пророческие. Пророки приравнивали моральное зло к идолопоклонству, исходя из Декалога.
На земли совершилось жестокое дело.
Стала рабством свобода и ужасом жизнь.
Душной плотью размножилось тёмное тело,
Превзойдя в материале материализм.
<1978>
108
Самые красивые, на мой взгляд, поэтические тексты, совершенные по форме, написаны в жанре Плачей (здесь: «О, Господи, в ми-
нуту отпадения…») и Псалмов (здесь: Воздыхание Богу). В количественном отношении — это едва ли не половина всего творчества
Олега Охапкина.
О, Господи, в минуту отпадения
Души от жизни, жизни от души
Не отойди и силу Провиденья
В деяниях моих не сокруши!
Одна она, куда бы я ни падал,
Теряя твердь духовной нищеты,
Подымет в рост и Лазаря, и падаль,
И явит вновь, чтоб в них проглянул Ты.
И мне тогда достаточно вглядеться
В прообразы того, что стало мной.
И вот я Твой. И никуда не деться,
Иду к Тебе и плачу стороной.
<1972>
<…>
Прости меня! Не покидай в беде!
Ты видишь: раб нуждается в труде.
Воскресни, Боже мщенья, и отмсти!
Я нерадив, но рабство мне прости!
Что делать, если Ты не дашь мне сил?
Прости, что я взываю из могил!
И более того, прости за прах,
А также за погибель, рабский страх!
И сделай так, чтоб я просил всегда,
И Ты карал, хотя бы иногда!
И если Ты убьёшь меня, я Твой.
Но дай мне жить, и я, хотя б травой
На кладбище иль где-нибудь, но здесь,
Перед Тобой взрасту, склонённый весь
От лёгкого дыханья Твоего,
Не помнящий от счастья ничего!
<Воздыхание Богу, 1972. Фрагмент>
Псалтирь Давида, дух которой впитан Олегом Охапкиным в полной мере, — не только важная часть всего Библейского предания,
не только главная богослужебная книга в православной литургической традиции, она, при всём своём величии, ещё и очень личная
книга. Она свидетельствует о личном духовном росте человека «от силы к силе», или о восхождении по десяти сфиротам (сферам) в еврейской традиции. В психоанализе сфиротами называют и архетипы состояния сознания. В этом восхождении главное — победа над собой предыдущим, освобождение. Царь Давид, который буквально провёл всю свою жизнь
на войне, в сражении и хлопотах, обретает покой в Боге. Этому же пути следует и Олег Охапкин. Чего он достиг, проходя свои испытания и битвы, — это тема отдельного исследования. Как известно, Псалтирь Давида (X век до н. э.) дополнялась другими авторами в течение восьмисот лет. Это как раз доказывает саму возможность продолжения традиции в Духе и Истине.
Жанр Пророчества менее уникален в мировой поэзии, в отличие от Псалтири. Нет ни одного значительного поэта от Данте до Блейка в европейской традиции, и от Державина до Мандельштама — в русской, в творчестве которых не было бы нескольких выстраданных текстов пророческого содержания. Это также тема отдельного исследования. Здесь же хочется акцентировать внимание на пророчествах в свете христианской эсхатологии.
<…>
Красный Восток стал совсем лилов.
Черное солнце
Светом червонным кресты куполов
Окровавляет. Сколько голов
Катит наш век, а всего-то делов —
Порубаем оконце,
Щель, не в Европу на этот раз
И не в Царьград, чай, —
В небо — спастись, — захламлённый лаз
Чаем расчистить, и пробил час,
Стадо удержит смиренный Спас
Яростью отчей.
<На смерть патриарха,1970. Фрагмент>
Главное евангельское откровение — «Смертию смерть поправ» — последняя Надежда мира явственно преобладает над обличениями и проклятьями в системе ценностей Олега Охапкина, которых, по страстности натуры, в его текстах не мало. Соучаствуя в чужом страдании, скорбя и стеная, он, тем не менее, держит перед своим внутреннем взором свет Воскресения Христова, и не просто как надежду для всякого человека, но как нечто очевидно ожидаемое, нечто уже свершившееся, но скрытое до срока.
Эта уверенность, традиционно называемая крепкой верой, облагораживает, не идеализируя, историческую реальность, вырывает
из отчаяния внутренней реальности.
<…>
Но вызрел в ране гноевой
И в срок разлопнулся, как бомба,
Нарыв греховный, болевой,
И выпали кристаллы в ромбах.
Топаз и сера и барит,
И надо всем, как пепел — стронций.
И чудо, рана не болит,
И светозарней светит Солнце.
И всей Вселенной пламенна
Играют ликом огнецветным.
Преобразились времена,
И звёзд сияют имена
Над Миром Числ Новозаветным.
<Метаплазия мира, 1978. Фрагмент>
Тексты двух последних жанров: притчи и автобиография, связаны друг с другом в духе своего времени — конца 1960-х, 1970- х
годов: поиском социальных люфтов для нового религиозного мировоззрения и мирочувствования. Многие темы, как исторические, так и богословские, возникавшие на религиозно-философских семинарах того времени (В. Пореша — А. Огородникова, Т. Горичевой — В. Кривулина, К. Бутырина — С. Стратановского), имели развитие в стихах. Это можно проследить, анализируя публикации в самиздатовских журналах «Община», «Диалог», «Обводный канал», «Беседа» в свете тогда «текущих событий», биографических
в том числе. Важно отметить, что весь этот диалог вёлся на очень высоком интеллектуальном и образовательном уровне, поэтому
текстов «на злобу дня» там встретить невозможно. Это всегда актуальный дискурс культуры, не политики, продолжение диалога
с предшественниками. Поэтому актуализировались в разной степени Константин Леонтьев и Даниил Андреев, Лев Шестов и Николай Бердяев, Сёрен Кьеркегор и Мартин Хайдеггер. Энциклопедическая образованность Олега Охапкина не лишает его тексты
доступности для читателя, ибо являют итог (не процесс, как чаще встречается) большой внутренней работы. В своих текстах-притчах на Евангельские сюжеты: «Мария Магдалина», «Вход Господень в Иерусалим», поэмах «Испытание Иова» и «Судьба Ионы» и других, он прямо ставил просветительскую задачу. По признанию самого Олега, в отсутствии доступа к текстам Евангелия, его поэмы должны были не только пересказывать сюжеты, но одновременно давать богословские их трактовки, усвоенные им из церковного опыта и образования, чего не было почти ни у кого из людей его поколения. Более того, когда Библия и Добротолюбие стали в свободном доступе, он считал свою творческую задачу исполненной.
Есть одно общее свойство всех текстов вышеперечисленных жанров, — их трагичность. Многим этот «надрыв» Охапкина кажется лишним и даже невыносимым. Откуда же берётся трагизм? Секуляризм мировой культуры, усиленный оптимизмом советского строя, вытеснил один объект на периферию сознания, как нечто неудобное, неловкое, от чего надо решительно отмежеваться, глядя в светлое завтра, — и этот объект — смерть.
В 27 лет Охапкин напишет пронзительное стихотворение «Новое вино», где документально опишет свою собственную смерть:
«Во гробе нищим я лежал/Друзьями наскоро отпетый. / Нет, червь, и тот не обижал / Живой недвижимости этой. / Другое. Жутко
было мне / И, наконец-то, одиноко. / Всего на свете в стороне, /Я ждал: Всевидящее Око / Найдёт меня. <…> Направь и не оставь нигде, / Ни даже здесь, когда Ты рядом. / Я пред тобой тону в воде, /И Ты меня спасаешь взглядом. / И эта аква мне легка / Лишь потому, что это бремя / Твоё, и наступило время / Доплыть к Тебе издалека». В его творчестве смерть обретает свой онтологический смысл — она суть разъединение с Богом. Он не отворачивается от жути смерти телесной, не боится идти навстречу трагедии.
Но христианская эсхатология лишена страха смерти, ибо Христос «смертию смерть попрал». Это живое чувство победы над смертью Олег сохранил до последнего своего часа и передал в своём творчестве. Это особенно важно сейчас, в наше время, когда
потребительство, акционизм побеждает и в сознании христиан, а из христианского менталитета в целом уходит (по мысли о. Александра Шмемана) эсхатологическое видение.
____________________________________________________
1. Св. Владимир Соколов. «Мистика или духовность?» Ереси против христианства. М.: Данилов мужской монастырь, 2014.
2. Мень А. Исагогика. Ветхий завет. М., 2003. С. 314–315.
На заставке: Эль Греко. Снятие пятой печати. 1610-1614
© Т.И.Ковалькова, 2018
© Русская Культура, 2021
