Всеволод Рожнятовский. Влияние Олега Охапкина на круг псковских поэтов

Рожнятовский Всеволод Михайлович (СПб) – поэт, искусствовед. Родился в 1956 во Пскове.Умер в Москве в 2018. Более 20 лет выполнял обязанности хранителя памятников монументальной живописи XII-XV вв. в Псковском музее-заповеднике. Написал диссертацию: «Дневное освещение как самостоятельный элемент декорации древнерусского храма». Преподавал историю искусств в Европейском университете. Публиковался в самиздате: альманах «Майя», журнал «Сумерки»; в журналах и антологиях: «Сельская молодёжь», «Литературная учёба», «Зинзивер», «Антология русского верлибра», «Нестоличная литература», «Петербургская формация», «Скобари»; «Собрание сочинений. Антология питербургских поэтов». Автор трёх книг стихов: «Царь великий год, или Бестолковый типикон Севы Рожнятовского», Москва-Псков, 2000; «Батискафные глаза барокко», СПб.,2009; «Мирожские стихи», СПб., 2013; книг с авторскими иллюстрациями художника Николая Дронникова-Коновалова: «Мирожа», Париж, 2003; «Le Massacre des Innocents», Paris, 2005; Михаила Карасика — «Алоэ Эола», СПб, 2014; Анны Реймер — «Алоэ Эола» СПб, 2015. Был инициатором Охапкинских чтений в СПб и Шешолинских чтений во Пскове.http://seminart.ru/sobitiya/vecher-pamyati-sevyi-rozhnyatovskogo.-pskov-czentralnaya-gorodskaya-biblioteka-(na-konnoj).-22-iyunya-2018g

Круг журнала «Майя»: Мирослав Андреев, Евгений Шешолин, другие авторы

Для истории неофициальной поэзии 1980-х годов имена поэтов-нонконформистов М. Андреева и Е. Шешолина значимы – поскольку они были основателями и соредакторами (вместе с Александром Соколовым-Нестеровым из Фрунзе, до середины 1980-х) первого и наиболее известного в ту эпоху во Пскове, Фрунзе (ныне Бишкеке) и в различных неофициальных литературных кругах других городов самиздатского поэтического альманаха «Майя». Подчеркнём, что появление самиздатского альманаха «Майя» обусловили именно контакты псковских поэтов Е. Шешолина и М. Андреева с Олегом Охапкиным. Редакторы-учредители всегда помнили о подсказавшем идею самоиздания О. Охапкине как отце-вдохновителе и поставщике поэтических текстов высокого качества от различных авторов.
Как замечает Мирослав Андреев в статье 5-го номера: «Наибольшую для нас гордость составляет уже четырёхномерное ‘’гостевание’’ …Ожиганова… чью «Стрекозу» милостиво предоставил нам “заметивший нас” патриарх, самый близкий из чопорных, в основном, петербуржцев, любимый человек и поэт Олег Охапкин, “последняя капля” в чашу созревшей в своё время идеи “Майи”…» (Майя №5, 1990. С. 303).

Говоря о воздействии личности и убеждений О. Охапкина на молодых поэтов «Майи», с разницей в возрасте в 11 лет Шешолина и автора статьи Рожнятовского, в 7 лет Соколова-Нестерова, в 16 лет М. Андреева, заметим естественность уважительного прозывания Охапкина «патриархом», «мэтром» и вовсе, дружески для себя и панибратски: «стариком Охапкиным». К сказанному добавим, что в №1 Майи одно из стихотворений соредактора альманаха А. Соколова-Нестерова посвящено Охапкину.

Возможно, сегодня читателям, не знавшим тех условий бытия поэта в социуме, трудно в полноте оценить отвагу и деятельную целеустремлённость авторов самиздатского альманаха «Майя». Однако отмечаем письменные свидетельства о том, что избранная поэтами позиция выбрана зряче.

Например, вот строки Е. Шешолина из предисловия к № 4 «Майи» (1987 г.): «…Перестраивающееся каре официоза? Расширяющиеся контакты? А мы пьём из живых ветвей неочищенный, с мякотью, сок современности и не знаем девальвированных лавров. Мы – подсознательный голос народа, – да покажется это нескромным!»
Определённо, позиция противостояния официальной идеологии и подцензурной литературной жизни, самоубеждённость в правильности пути псковским молодым поэтам продемонстрировал в жизни и стихах поэт О. Охапкин – это второе, но по существу (их дальнейших биографий) главное воздействие его личности и поэзии на молодых поэтов как на деятелей независимой культуры, на решительное становление их голоса, характера, тона высказывания.

Сравним декларацию Шешолина «Мы – подсознательный голос народа» с высказываниями в стихах Охапкина: «Я из этого народа. Молчанье – моя страна.» (Песня о побережье. 1970.); «Здесь, в России моей родимой, / Нищетою непобедимой, / Окаяннной, святой, дремучей / Завещаю на всякий случай: / Схороните живую душу / В нашей речи!» (Завещание. 1972.).
Определённое мессианство, идущее во многом от декларативной позиции Охапкина, проявилось в художественном облике в творчестве псковских поэтов. Вот заключительные строки стихотворения Шешолина, посвящённого М. Андрееву: «Последние воины тайного слова, / хрустальные всадники мыслей напрасных / идут напролом и не ищут иного, / и чуть воспалённая синяя ясность» (Тёплый вечер в октябре), или «Но зорок глаз: беда моя со мной. / Вот мы встаём, вот мы уходим в сагу» (сонет «Богатый мох струится по оврагу…»)

Третьим фактором воздействия, уже не на выбор подвижнического пути, но на духовное становление авторов «Майи», следует назвать религиозную одухотворённость стихов Охапкина в целом, а также его биографически естественную воцерковлённость, как это представил В. Кривулин в Предисловии к книге стихов Олега 1989 года. Здесь в добавление к предыдущему пункту о влиянии Охапкина на выбор нонконформистской позиции поэтов «Майи» скажем, что в силу убеждений и склада характера Охапкин являлся воинственным борцом за свободу совести и вероисповедания.

По определению Виктора Кривулина: «В начале 70-х годов, после отъезда Бродского, Охапкин – один из самых влиятельных поэтов Ленинграда. Его поэзия переживает взлёт. К нему тянутся молодые авторы. Это связано и с направленностью его творчества, где всё отчетливей обозначается религиозная тема, и с харизматическим воздействием его личности, его человеческого примера – примера героического стояния личности перед безличной силой окружающей нас казёнщины… Стихи Охапкина 70-х годов пронизаны религиозными мотивами, и воспринимать их нужно в контексте того процесса, который принято называть “Новым русским религиозным возрождением”… Его деятельность выходит за пределы поэтического творчества: в конце 70-х он – участник религиозного семинара Пореша — Огородникова, один из редакторов православного самиздатского журнала «Община», разгромленного после выхода первых двух номеров».

Итак, подчеркнём, что религиозная направленность поэтики авторов «Майи» в дальнейшем и у каждого в индивидуальном контексте происходит именно от примера позиции и, так сказать, «учительства» О. Охапкина.

Евгений Шешолин

Мне не известно точно, когда Евгений Шешолин познакомился с Охапкиным, ясно только что в Ленинграде в середине 1970-х годов: или когда учился в Политехническом в 1975, или в ближайший год, приезжая сюда. Как раз пик известности поэта Охапкина приходится на эти годы. Рассмотрение в хронологической последовательности тематики стихов Шешолина показывает нам, что большинство стихов Евгения на прямо евангельские и ветхозаветные сюжеты создано во второй половине 1970-х годов. Притом замечаем, что Шешолин в начале знакомства и сближения с поэтом Охапкиным в последующие годы (1976-80) был в том самом возрасте, в котором в 1968-72 гг. самим Охапкиным были созданы стихи религиозной тематики вплоть до прямого переложения евангельских сюжетов. Поэтому очевидно, что религиозная взволнованность и тональность стихов Олега была особенно близка Евгению, хотя в дальнейшем Шешолин ищет свои пути религиозного и исповеднического высказывания.

Вот примеры того, как интонации Охапкина получают прямой отклик в стихах Шешолина.
Охапкин: «Время ночное, время ночное!» (Апрель 1976. Между прочим, опубликованное в № 1 Майи).
Шешолин: «Снег Брондингнега, о снег Брондингнега!» (в стихотворении «Маленьким, хрупким, рассыпчатым телом…» 1980).

Охапкин: «Россия! Вертоград сожжённый мой!» (Белый конь)
Шешолин: «О моё разорённое нищее царство!.. …Как я втюрился в эту равнину –Муравию / в междометьях проплешин, что ваша Монголия?»
Охапкин: «Эх, Московия! Далеко от моря, / столичная толпа, нутром гуторя…» (Вдалеке от моря).
Шешолин: «Ненадёжный, пишут, июльский вечер. / Прибалтийское чахлое лето…» (Муравьиная казнь).
Охапкин: «…Но нет, не проклят я! Мой стих – молчанья схима. / Он – ясновиденье мирского серафима» («О, нет, я не скажу магического слова»).
Шешолин: «Голубое вино расплескал, / голова закружилась от звёзд, / и тебе Тот, кого ты искал, / перекинул серебряный мост» (Голубое прозрачно вино).

Отчасти заимствованы, по моему мнению, у Охапкина, может быть непроизвольно (хотя, конечно, и не только у него) интонации выкрика, грубоватого вскликивания.
Вот начальные периодические строки стихотворения Охапкина, посвящённого А. Ожиганову: «Оттого ли, что нищ твой Христос и незрим…»; «И за то, что нищ твой Христос и незрим…»; «Но за то, что нищ твой Христос и незрим» .
А это высказывание Шешолина в стихотворении «Мне снится невиданный праздник…»: «… Почто? / Почто на разбитой дороге / не встретится русский Христос: / в багровой росе его ноги, — / зане, что беззлобен и бос».

Здесь подмечая сходство декларативных высказываний, отмечу, что чертой страстного характера Жени Шешолина была состязательность, и потому ему было естественно в своих стихотворных сочинениях определённое состязание с поэтами различных эпох и художественных ареалов, исключительно для души и личной поэтической кухни, вовсе не для читателя. Шешолин регулярно для себя пытался написать стихи — в темпе, форме, интонации и даже в стихотворном описании, — точно так (или желательно лучше), как у очередного поэта, заинтересовавшего его. Такая соревновательная практика нам известна у юного Пушкина. В большой степени вероятности как раз из этой творческой кухни у Е. Шешолина родились его дальнейшие эксперименты с формой стиха различных художественных канонов.
Чтобы удостоверится в этом, сравним тональность стихотворения одного из авторов «Майи» из Новосибирска Игоря Бухбиндера: «Жил бедный еврейский мальчик, / за крайним окном у входа, / жил бедный еврейский мальчик, / а солнце жило поодаль…»

А это стихотворение Шешолина «Еврейское кладбище в Резекне»: «Моисей, дурачок с базара, / Соломон — угрюмый сапожник…»; « И где-то под Яффой он понял, / что город его не примет, / что жители бросили город, — / он спал, а они уходили / ещё до восхода солнца / понуро, будто в могилу».
Этот пример подкрепляет выше замеченную общность типа поэтического высказывания в поэтике Шешолина и Охапкина.
Заметна аналогия стихотворного высказывания и молитвенного типа. Так, «Благодарственная молитва на жизнь грядущую» Охапкина 1972 г. перекликается с «Подражанием заамвонной молитве» 1983 г. Шешолина, которое, правда, в отличие от стихотворения старшего друга, склоняется к канонической форме и является буквальным переложением литургического чина молитвы благодарения.

Отметим сходный тип тематического высказывания-изложения житийных сведений вослед агиографическому архетипу в стихотворениях у Е. Шешолина («Псковские вирши», «Феодор, Христа ради юродивый», «Крыпецы») и у О. Охапкина, например, в стихотворении «В ночь на Невскую сечу».
Однако при этом замечаем нюансы различия: тема самоуничижения с привлечением юродствующих интонаций в стихах Шешолина намеренно артикулирована и тематически оправдана, например, когда Шешолин допускает ненормативное словцо, в понятийности юрод-похаб: «…Это грех, белый сокол – бел, / это – хер, берегите хлеб…» (Феодор, Христа ради юродивый). Но в стиховом высказывании Охапкина опредёленная вольность исходит из иной области, достаточно чуждой Е. Шешолину – скорее близкой к барочной эстетике в соединении с определёнными элементами эстетики авангарда, давно внедрившейся в классицистскую традицию. «Куда мне притулиться с собачьим умом? / Приклоню ли голову между женских ног…» (К другу моему. К. Кузминскому). Или: «Исаия, ликуй! – пою сквозь слёзы, / кобенясь, точно ария Мендозы…<…> …Столичная толпа, нутром гуторя, / Снуёт в слепой кишке метро, сминая / Саму себя в кредитках, как Даная. / Но если б Зевс поял её!.. Куда там! / Солдаткою по улочкам горбатым / Узывно шевеля бесстыдным задом, / Мошну кобла в чаду ласкает взглядом» (Вдали от моря).

Это уточнение можно пояснить двумя искусствоведческими определениями. «Во всех подобных случаях – а их множество в поэзии барокко – напрашиваются определения вроде таких, как “искусная грубость” или” изящная брань”, т. е. таких, что в логическом смысле попадают в класс парадоксов, а в поэтико-риторическом смысле обнаруживают свойства оксюморона» (Даниэль С. Кончетто. Изображение и слово в искусстве барокко // Статьи разных лет. СПб., 2012. С. 45).
С другой стороны, сама же неоклассицистская техника стиха Охапкина, ориентирующая читателя на высокий слог высказывания, предполагает использование грубости лишь в категории приёма, для оживления традиционного риторического устройства текста, для читателя создавая образ автора как персонажа девиантного поведения и вполне в нормативе опознания героя эпохи поставангарда. (Даниэль С. Авангард и девиантное поведение // Статьи разных лет. СПб., 2012. С. 221).

[«На всякий случай поясню, что термин «девиантное поведение», употребляемый преимущественно в психологии и социологии, связан с отклонением (лат. deviatio) от поведенческих норм, регулируемых моралью и правом… речь идёт о том, что в области искусства авангард заявляет о себе именно как резкое отклонение от существующей нормы, какой бы она ни была» (Даниель С. Указ. соч. С. 221)].

Названная особенность поэтики Охапкина парадоксальна и этим интригует. Поскольку через такие средства Охапкин создаёт определённый брутальный фон своим стихам, молодые псковские поэты не могли пропустить его умения и по-своему использовали опыт мастера. Например, прямо (Шешолин: «Тут эпоха, конечно, не сахар, / но бывает и вовсе такой, / что пошла ваша бабушка на хер, / говоря как с живыми живой» (Письмо из котла), но в основном, отстраняясь от брани к буквальному воплощению мужества, так сказать: вот склонный к формальным стихотворным нормам Е. Шешолин создаёт цикл из восьми стихотворений «Четверостишия возвращения», где все 158 строк подряд рифмуются мужской рифмой.

Ещё одно свойство, развитое в поэтике Е. Шешолина, и основание для которого тоже имеется в поэтике Охапкина – это его отношение к стиховому тексту как к мистической области присутствия Логоса, области Божественного знания и Божественного слова. В поэтике Охапкина такое отношение к стиху обнимает границы: от понимания стихов как Снисхождения Свыше, то есть Небесного дара с его требовательностью – до буквальной материализации слова в надписи строк.

Например, сравним у Охапкина: «…Чёрт маячит впереди. / Я хотел его в строфу. / Задымилась тут бумага…» (Наваждение);
«И предо мною крутизной / Христова Сошествия во ад клубится время, / И откровенье явленного Слова / Зияет мне, моё сжигая имя…» (Слово);
«…Или просто звучанье глагола, /Что во мне сам собою запел.» («То ли муза ко мне заходила…»).

Так же будет и в поэзии Шешолина, он буквально одухотворяет саму стиховую форму: «Мы с газелью в шубе рваной / с репутацией туманной…» (До чего мы так докатимся); «Тёмным вечером осенним / шёл он к нам стихотвореньем…» (Памяти Игоря Бухбиндера);
или же говорит о Божьем даре: «Мне кто-то подсовывал тему, мне кто-то на миг / дарил ускользающий, незабываемый лик» (Четверостишия возвращения).

Объединяет поэтику Шешолина и Охапкина визионерство в стиховом проговаривании.
Охапкин: «Всё сбывается, вижу, как знал / до того, как пришлось мне увидеть…» (Доживая до лучших времён);
Шешолин: «Хоть всё это видел когда-то…»;
«Не я ли далёких эпох молодой человек? / …Не я ли предчувствовал этот тяжёлый разбег?» (Четверостишия возвращения);
Охапкин: «… Что времени плывущий слой / Водой в глазах стоит, / И ты ундиною на дне / В прозрачной глубине / Мерцаешь призрачней вдвойне, / Чем время при луне…» (Твой образ, время, обратив);
Шешолин: «Я знаю, что кто-то сторонний, / едва я почувствую, враз / отводит свой чёрный, вороний / и злом обжигающий глаз» (Во сне ль по хохочущим ивам).
Если сблизить лирику Охапкина и Шешолина методическими приёмами сопоставления, то видим: композиция строится из ассоциаций от впечатления, из театрализованного сюжета, из прямого обращения к любимой или другу.

Мирослав Андреев

В 1979 году Е. Шешолин знакомит с Охапкиным Мирослава Андреева, который младше Олега на 16 лет. Кроме общих влияний личности, характера поэта Охапкина, в стихах Мирослава Андреева трудно вычленить прямые художественные решения, происходящие от стихов Олега. К тому же учтём, что Мирослав вообще не поддавался какому бы то ни было влиянию, если только не решал принципиально работать в ключе иного автора. Так, если удавалось убедить его на сокращение текста (а одно его стихотворение без абзацев сплошным набором может занимать до нескольких страниц), то Мирослав садился и сокращал – он ночной автор, — и на другой день торжествовал от улучшенного текста произведения, которое при том стало ещё длиннее. Может быть, характерный для питерцев неоклассический стих, мастером которого является Охапкин, оказал воздействие на творчество Мирослава, стих которого так же стремится к традиции. Ещё Мирослав считал важнейшим фактором своего писания ритм – он писал ритмической прозой пьесы, а уж о стихах размышлял как о ритмической фиксации иных, может быть, космических ритмов. «Бесконечное празднество ритма» — один из его подзаголовков. Разнообразие размеров и ритмов Охапкина безусловно научали многому. Например, инверсия в строчке, изысканно проявляющаяся в стихах Охапкина, с годами становится постоянной, даже мешающей восприятию смысла, — в стихах Андреева. Поэт Андреев писал и редактировал по ночам. Поэтому можно тему ночи и писания проследить у него сходно охапкинским стихам: «Что мне нужны стихи длиною в ночь, / Чтоб не себе, так другу чем помочь.» (О.Охапкин. Иосифу Бродскому. 1970.). Но главным для максималиста, оголтелого нонконформиста Мирослава, был всё-таки пример жизнетворчества поэта Охапкина как борца и независимого автора.

Всеволод Рожнятовский

С поэтом Олегом Охапкиным меня познакомил Евгений Шешолин в марте 1990 года. Почему Евгений Шешолин считал, что мне необходимо быть познакомленным с поэтом Охапкиным, я понимал из знакомства с христологическими и библейскими темами поэта и в дальнейшем с его пристрастиями – к поэзии, в частности, XVIII в., слушая как Олег наизусть читает длинные периоды Антиоха Кантемира или Державина. Дело в том, что когда мы познакомились и подружились с Шешолиным в 1986 году, я сочинял стихи повышенной метафорики и нарочитые, которые соотносил со своими увлечениями барочным искусством, в итоге такие стихи составили сборник «Батискафные глаза барокко». Затем я попал в музейный отдел хранителем Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря, и там под воспитательным воздействием византийского собора родились иные стихи и иная тематика, как можно посмотреть в сборнике «Мирожские стихи». Итак, Евгений Шешолин, — зная стихи Охапкина библейской тематики, даже может быть, зная и как участника православного движения, — но в то же время ощущая питерскость Охапкина, его строгое озорство в стиле петровского барокко – очевидно посчитал, что такой тематический дуплет и меня с моим барокко и новым византийским христианством как-то поддержит или укрепит в усилиях, вызовет эхо выстрела и сочетание в залпе, что отчасти и произошло. На решение Шешолина нас познакомить повлияло, может быть, ещё одно биографическое сближение, выразившееся и в стихах, – сходный разрыв отношений из-за обстоятельств «железного занавеса» и наезда КГБ и следовательно, крушения любви.

При знакомстве Олег подрил мне свою первую книгу, на подписи «Дорогому Всеволоду Рожнятовскому в день знакомства» в книге стихов Олега стоит дата 13.3.1990. Через полтора месяца Шешолин будет убит в Даугавпилсе. В день знакомства мы были с поэтом Охапкиным на «Вы», поскольку нам с Женей было по 35 лет, и одиннадцать лет разницы ещё казались значимыми, по инерции с юности, ну и вообще-то мы культурные люди. В дальнейшем как-то само собой тон наших с Олегом бесед при редких встречах стал ещё более тёплым и на «ты». Хотя некую декларативность Олег позволял в общении, но я не перечил, поскольку она ему шла, была свойственна и к тому же принуждала Олега к месту наизусть и длительно декламировать стихи различных поэтов барокко и классицизма, что, кстати, у Охапкина получалось великолепно, а мне очень хотелось такие выступления слушать. В 1990-х годах я редко приезжал в Питер, порой не находил Олега дома, порой было некогда. Наши беседы касались как тем богословия и стихов, так и событий внешней среды или близких. Вот характерная подпись 21 марта 1992 г. на фотографии Олега с дочерью: «От папы Охапкиной Маши – папе Оленьки Рожнятовской с благословением». Вообще для Олега свойственна определённая благословляюще-пророчествующая интонация, не только в стихах, но и в наших собеседованиях. Тогда в 1992 г. в Петергофе мы беседовали, конечно же, о вечности, в запале я предложил рассмотреть будущую могилу в принципе как окоп на передовой духовной брани после смерти. Тогда, провожая и прощаясь в дверях, Олег с поднятой рукой провозгласил: «И вот тебе моё пророчество – ляжешь в могилу, как в окоп!». По возвращении во Псков, в продолжение наших прений того вечера, у меня родилось стихотворение «Нет мне пурпурных чернил!», которое посвящено Олегу и ныне опубликовано в сборнике «Мирожские стихи». Другое стихотворение, ещё не опубликованное, «Печоры Псковские», я впрямую написал длинным, как Олег это любил. С 2000 года я по делам перебрался в Питер, встречи стали не чаще, но регулярней. В день отпевания поэта В. Кривулина мы встретились. Вскоре на вопрос, какие тут в городе есть объединения и достойные круги поэтов, Олег мне посоветовал не присоединятся к каким-либо группам и ЛИТО, поскольку «они никого не любят». Очевидно, что в наших дружеских отношениях определённое наставничество с его стороны продолжалось, как началось в день знакомства. Если говорить о влиянии личности, то замечу, что в последнюю встречу в день погребения поэта Охапкина, написалось ещё одно стихотворение, посвящённое ему:

…
Памяти Олега Охапкина
в день погребения

теперь Тебе
очерствело сердце моё
хоронил друзей
и любови
мотаешь меня пестиком в ступе
что ещё за беду заваришь
в очередной раз думаю о Тебе
напрасно как всегда
Чудовище Ты еси
чудовищное Ты моё
много нас было
на Твоём берегу стою

Ты же чреват бедою
моей и моего друга
я лишь однажды попробовал
взглянуть
Твоими глазами
разодрала меня боль Твоя
Чудовище
спасибо Ты лучше знаешь
чую Твои побуждения
знаю почти сообщником
вижу Твоё преступление каждый день
почему не убил до сих пор не знаю

м.б. следователя Тебе нет
кроме Самого ну и как Ты
там всегда одно
Один
я давно бабой Тебя обрыдал
но думаю мало: ну
что наши крохи Тебе
чудовищное Твоё таково
что сколько к Тебе не ползи
будет ещё хуже
посмотри
сколь красивы те

кто спорил с Тобой
в конце за всё отвечаешь
Ты
что нам прочая еда жизни здесь
когда-нибудь призовусь я
к Тебе приду к Судие
и Тебя спрошу
сколь подашь

На заставке: Илья Сёмин. Набережная реки Великой.

© Альманах «Охапкинские чтения» №1, 2015
© НП «Руская культура», 2018