Словосочетание «гражданская лирика» порой понимают слишком узко, обозначая так либо прямые высказывания по насущным политическим вопросам, либо саморефлексию «гражданина», человека, постоянно озабоченного гнетущими социальными вопросами своей страны. В этом случае «гражданин» ограничивает себя готовой рамкой настоящего, создавая себе образ человека, говорящего о самом важном.
Но может быть и другая, свободная лирика, в которой гражданин не «уже человек», не отдельный аспект человеческой жизни, где он не равен бытовым представлениям о человеке. Мы говорим «свободная» не в смысле берущаяся за любые темы, но показывающая, что опыт человека не ограничивается лишь прагматикой жизни.
Гражданскую позицию в этом случае можно понимать как прорыв, как радикальный и смелый выход за пределы своей обычности, как выход за рамки рутинного настоящего, которые и образуют для многих из нас бытовые компромиссы. Например, для одного — это спасти человека, для другого – научить человека или познакомить с искусством, для третьего – примирить враждующих. И это вовсе не «малые дела», но единственный способ действовать смело и бескомпромиссно в мире компромиссов.
Тогда (если брать русскую поэзию) не только гневный Некрасов, но и импрессионист Фет — вполне гражданский лирик, а его мысль о запредельном есть попытка разграничить земное и небесное гражданство: где мы принадлежим эпохе, а где – природе и вечности (природе перед судом вечности). Если голос эпохи – это отражение гражданского действия, то призыв свыше – это то, чем только и могут быть оправданы усилия многих поколений сделать жизнь вокруг нас человечнее: «То, что вечно, – человечно».
В этом смысле гражданская лирика разделяет судьбу религиозной лирики: она точно так же может оказаться узким свидетельством личного благочестия в приземленных формах, но может быть и настоящим рассказом о благочестии, переполняющем небо и землю, благоговении стихий и ангелов, радости вселенной, ликовании совершившегося спасения.
Если мы попробуем «расщепить» слово «гражданский» на значения, то вспомним подряд три. Во-первых, гражданин всегда вовлечён в дела своего города, государства, ближних и дальних. Во-вторых, гражданин всегда «героичен», не только в смысле готовности совершить подвиг, но и в смысле противостояния обстоятельствам, инертным и гнетущим. В-третьих, гражданин всегда милостив, и милость здесь не временное сочувствие, не порыв души, не избыточная снисходительность, но необходимость гражданской жизни. Гражданская жизнь – это та, в которой не поощряется чрезмерная импульсивность, поспешность, переходящая в агрессию. То, что мы называем «гражданским достоинством», – это те сдержанность и благоразумие, без которых немыслима добродетель, без которых всякая реакция будет слишком слепой и мстительной.
Современный поэт, поэт нового христианского призыва, по сути, производит «пересборку гуманизма» в том смысле, в каком современный социолог Бруно Латур говорит о «пересборке социального»: в отличие как от старого гуманизма (который выводил добродетели из отдельных биографий великих людей) , так и старой социологии ( выводившей общественную жизнь из норм и установлений), новый гуманизм требует выяснить, как соотносятся друг с другом и могут оказаться «переводом» друг друга сдержанность и смирение или достоинство и преданность.
Если новая социология выясняет, как по-разному действуют люди и какие разные программы действия обеспечивают существование общества, новый гуманизм сближает христианскую аскетику и светскую этику, показывая, где возможен «перевод» одного в другое.
В стихах Олега Охапкина мы встречаем все три смысла гражданственности: “вовлечённый”, героический и милостивый, или (как мы бы сказали, вспоминая систему жанров) элегический, одический и лирический. Элегичность Олега Охапкина, разговор об утраченном и несбывшемся – это всегда внимание не только к былым обстоятельствам жизни, но и к нынешней ситуации: «круги годовых колец / Внутри ствола» – как иначе сформулировать, что ты уже не только предстал року, но и несколько раз померился с ним? Одичность Олега Охапкина – тоже никогда не просто воспевание величественного и поразительного, а всегда отработка дикции, аскетическое «блюдение души». «…это / Написал я в преддверьи света» – здесь перед нами и метафора стояния на ночной страже, и отсылка к первому блоковскому сборнику, но еще и мужество писать во тьме, для живых современников. Наконец, лирическая милость – разговор с Россией, с усопшими и живыми: «Наш верный путь – стезя душевной боли». И это не просто горечь или сказанное в муке, но еще и переживание того, что надо идти вперёд, когда сами звуки лиры не могут и не должны замолкнуть.
Дикция гражданской лирики Олега Охапкина всегда несколько убыстренная, в «джазовом» ритме, обязанном отчасти Иосифу Бродскому. Но также это и умение набраться дыхания сразу, с первой строчки, чтобы потом несколько раз “выпалить”, как в описании известной со школы Невской битвы:
В годину невзгоды, во время
Позора батыева плена
Запомнило русское племя
Военные шведов знамена.
«В годину невзгоды» – созвучие, «этимологическая фигура», требующая набрать воздуха сквозь плач, как бы на долгое время, на целый год. И словно пушечные выстрелы смысла:» русское племя» – как все сбившиеся, держащиеся друг за друга, пытающиеся выжить, «военные шведов знамена» – не хоругви, не символы, а орудия боя, как копья и стрелы. Поэтому стихотворение сразу превращается из рассказа о побоище почти в житие: племя страдает, знамена грозят новыми пытками, и нужна не месть, а память, чтобы пережить все муки времен «позора батыева плена».
Поразительно »устроены» стихи о миссии поэта в истории. Они никогда о том, как поэт столкнулся с событиями, это не о гражданственности в узком смысле как правильном и достойном действии в сложных обстоятельствах. Скорее мы имеем здесь дело с гражданственностью как единством классических «гражданских» добродетелей (мудрость, мужество, терпение и справедливость), с постоянным самоотчётом, не прощающим никаких отступлений от смелости и от милости. Такова есть гражданственность в широком смысле, «пересобирающая» мир не просто в решительных действиях, а в аскетически строгой работе над собой. Исторический поэт Олега Охапкина – не певец во стане воинов, не необходимый свидетель, а ангел, вестник, сообщающий, насколько строго была выполнена работа, всегда ли замысел совпал с исполнением:
Сыпучая чужбина, где твой Рим?
Передо мной встаёт барханов дым.
Что, нищета, твой посох? Не цветёт?
Зато пустыня отчины метёт.
Ясно, что такие вопросы может задать только ангел, поэт обычно смиренно берёт посох или воспевает пустыню так, чтобы она расцвела. Здесь посох нищеты Мандельштама и расцветший посох Аарона оказываются одним посохом, посохом, который точно указывает цель, который и есть мера. В этом мире, мире поэта, мера, строка, ритм, список грехов и добродетелей, шаг и посох оказываются частью одной сложной системы.
Мы знаем, что «стопа» – это и шаг, и поэтическая единица, что «строка» бывает в стихе и в бухгалтерской ведомости или списке приготовления к исповеди, что «мера» может измерять параметры мироздания, а может задавать ритм стихового высказывания. Но это отдельные параллели, помогающие понять поэзию, тогда как «гражданская лирика» требует не просто понимания, а «пересобирания», свертывания больших реальностей в единые образы, умения очень хорошо помнить происходящее, аскетическая «память смертная» и одновременно «культурная память». Как на иконе ангелы сворачивают небо, уже тщательно прописанное, со звёздами, так и в поэзии Олега Охапкина поэтическая речь, её вопросы (не случайно знак вопроса напоминает тот самый сворачиваемый свиток с иконы) рассказывают о том, что произошло и с Римом, и с Москвой, и с Петербургом.
Такая» свернутость» и автономия образа позволяют соединить одичность и сатиричность в поэзии Олега Охапкина не как у других поэтов (обращением к стилистике русского XVIII века, где было место и тому и другому), но особым образом: благодаря цитатности, центонности (наличию сразу нескольких цитат рядом), самовопрошанию, почти списочному анкетированию себя, проверке того, как работают старые, если так можно сказать, «литературные конструкции». Невозможно цитировать что-то расхожее без улыбки, но невозможно, улыбаясь или негодуя, хотя бы немного не рассказать «одично» о происходящем. Так, в стихотворении, посвященном Державину, мы сразу опознаем цитату из Тютчева:
Всю, всю тебя, земля родная,
Небесный Царь благословил!
И древней святостью от края и до края,
И мглой священною могил.
Созвучие «мглой… могил» уже не соответствует этимологии, но противоречит ей, именно потому, что святость не «укоренена» в могилах, хотя могилы – место поминания. Святость коренится в небесах, поэтому она развернута от края и до края, как купола Равенны, где мозаичные звёзды оказываются звёздами бесчисленных святых, где на тонкой грани от античности к средним векам гражданская добродетель сошлась с христианской, и мудрость и мужество стали пониматься как необходимая часть созерцания божественной жизни.
В сказке человек должен вроде бы состариться, пока идёт до тридевятого царства, однако возвращается всё равно молодым к брачному пиру. Но то, что возможно в сказке, возможно и в поэзии, которая созывает всех услышать одни и те же слова, независимо от приобретённого опыта, благодаря стройности самих слов.
Так что это вроде бы приношение поэтам, но на самом деле архитектурно организованная строфа, где есть верх и низ, купол и столпы, где мы не можем прочесть, не задав вопрос, в каком именно месте мы находимся, если святы и начальный высший замысел о мире, и цель жизненных стремлений. Задача «гражданской лирики» не просто научить человека ориентироваться по звёздам добродетели, но научить видеть себя между начальной и конечной точками: альфой святого первотворения и омегой святого спасения.
Олег Охапкин берёт из XVIII века не стиль протяженных описаний и продуманных разговоров, но живописный принцип, близкий ломоносовским мозаикам: фабула уже известна, но на доске разместятся и сюжет, и его зрители условно (и Пётр, и свидетели его побед, и Петербург в качестве как главный свидетель). Строфа, как «артикулирование» сюжета, а не просто закругленность мысли, позволяет этот принцип реализовать, например,
И днесь в Воскресный наш канун
Я, восклицая: «Благодарствуй.
Душа моя!», — и, мирных струн
Слегка рокочущий Перун,
Смиряю перед Божьим Царством,
Грядущим в Славе по мытарствам,
Как бы волны морской бурун.
Струны уже рокочут, тогда как «воскликнуть» благодарность нужно, и еще нужно смиренно поработать после этого громогласного возгласа. Гражданская лирика окружает себя смиренными свидетелями, которые знают, что таинство жизни их уже настигло, и поэтому любой, даже милостивый их взгляд рокочет как труба спасения. Это особая одичность: не сообщение о победе и не программа триумфа, но ода как милостивое пение, как радость от того, что «пересборка» добродетели осуществилась как раз вовремя, в канун Воскресения.
Поэтому и в новый век эти стихи звучат особо милостиво:
Быть может, наше слово отзовётся
Сочувствием, как древле — благодать.
Так пой, поэт, пока ещё поётся!
Пусть будущее над тобой смеётся,
Ты в вечность жизнь обязан передать.
Опять цитата из Тютчева, опять воззвание к поэту явно не от коллеги, но от ангела, потому что никто не вправе заставлять поэта «петь пока поётся», даже он сам, но только ангелы, как мы уже сказали, ведут настоящий учёт поэтическому пению. Так сходятся ода и сатира, ода не просто воспевает, а сообщает о вечности, и сатира не просто обличает, но говорит о несбывшемся настоящем. Таков гражданский гнев и такова радость спасения, слившиеся в громогласном звучании самой добродетели, поручающей человеку Новую жизнь и требующей передавать её другим. Услышит ли народ это? – вопрос грамотного прочтения поэзии, не больше и не меньше.
Впервые опубликовано: Олег Охапкин. Гражданская лирика. СПБ: Русская культура, 2019. Предисловие.
На заставке: Эвелин де Морган. Аллегория Милосердия и Правды, Справедливости и Мира. 1900-е годы.»Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася» — милость и истина встречаются, правда (справедливость) и мир целуют друг друга (Пс. 84, 11);
© А.В.Марков, 2019
© «Русская культура», 2020
