Выходит в свет последняя книга трёхтомника Олега Охапкина — «Гражданская лирика»,
с предисловием и комментариями
д.ф.н. Александра Викторовича Маркова (Москва).
РУССКАЯ ЛИРА
Памяти Г.Р.Державина
Есть несколько стихов на памяти народа.
В них вся душа его судьбы.
Какая боль, печаль, отрада
Ждать Гаврииловой трубы!
Всю, всю тебя, земля родная,
Небесный Царь благословил!
И древней святостью от края и до края
И мглой священною могил.
Истории летейский шёпот
В твоих недрёмных камышах.
В державинских стихах – орластый клёкот
И речь смиренья в падежах.
И рабство, и труды, и клич военный,
И грация, и дремлющая мощь
В судьбе твоей коленопреклоненной,
И ширь степей, и говор рощ…
И посвист вынужденный бунта.
Несмысленный, нещадный вой,
И красного метанье банта
В тоске имперской, площадной…
И очистительный Крещенья
Трескучий благовест – мороз.
И бесполезное землевращенье
Истории колёс…
И снова мощью Святогора
Колеблемая твердь.
И слух надмирного в соборе хора,
И смертью попранная смерть.
Преображённая святыня
В преображённой глубине,
Ужель тебе –» Россия» имя,
Душа на Белом скакуне!
Дракон, твоим копьём пронзённый,
Сжимает кольцами хвоста
В тоске железной и зелёной
Невесту Господа Христа.
Но есть на памяти народа
Вселенской горечью облитые стихи.
В них дышит мир, терпенье и свобода –
Богосвидетельство стихий.
И правдой лиры пробуждённой
Звучит Божественный глагол
В душе судьбы твоей земной и прирождённой,
В устах, запечатлевших боль.
И я, оратор твой смиренный,
Земля словесности родной,
Над пажитью твоей нетленной
Шепчу: «Пой, жаворонок, пой!»
1975
Комментарий
В предсмертном стихотворении Г. Р. Державин сопоставил звуки «лиры и трубы» как обозначение вдохновенной и при этом действенной поэзии. Лира есть в названии, труба появляется как апокалиптическая труба архангела Гавриила.
В первой строфе говорится о том, что память о Державине эмоционально насыщена, но ни одна из этих эмоций до конца не передаёт христианское содержание поэзии Державина, которое только ещё предстоит раскрыть в стихотворении.
Во второй строфе цитируется манифест русского народного христианства (стихотворение Тютчева «Эти бедные селенья…») и одновременно пушкинская «любовь к отеческим гробам». Тем самым подчеркивается, что христианство Державина нашло продолжение и идеальное выражение в позднейшей русской поэзии с её размышлениями о смерти и жизни, истории и судьбе.
Третья строфа с архаизмами и поэтологическими размышлениями («речь смиренья в падежах» – иначе говоря, в отличие от эгоцентризма позднейшей авторской лирики, постоянного «я» в именительном падеже, Державин мог говорить «меня», «мне», вписывая себя в ситуацию, а не создавая только свои субъективные ситуации) конспектирует обычные подходы филологов к Державину. Учёные часто понимают его не как различимо звучащего в наши дни поэта, а как принадлежащего давней истории стихотворца. Творчество поэта тогда просто служит характеристикой екатерининской эпохи. Его страстные монологи и вопрошания, звуковое богатство понимаются просто как ресурс для дальнейшей поэзии, частно избыточный. Филологи говорят о риторичности Державина, о его поэтике антиномий и контрастов (таких как «смиренный камыш» и «гордый орёл»), но думают, что Державин слишком схематичен, тогда как настоящий лиризм антиномий был достигнут только у Тютчева. Охапкин явно считает филологический подход недостаточным и ставит целью показать, что Державин и Тютчев ведут с нами один и тот же разговор о величии мироздания, смирении человека и способности живой поэтической речи вмещать и величие, и смирение.
Четвертая строфа – кратчайший конспект державинских тем и образов.
Пятая строфа напоминает о Державине как о государственном деятеле, участвовавшем в подавлении бунтов, и о том, что бунт может приобретать поэтому поэтический и эпический размах. Охапкин видит, что здесь нужно продолжать разговор, тогда как обычно на политической деятельности Державина его оканчивают, говоря либо о том, что поэтическое творчество и государственная деятельность особо не пересекались (влияние романтического мифа о «двоемирии»), либо что Державин был патетичен и в государственной деятельности (влияние модернистского «жизнетворческого» мифа). Охапкин считает, что оба эти мифа не объясняют значения Державина в русской культуре.
Шестая строфа как раз подчеркивает ошибочность обоих мифов: нельзя говорить о двоемирии, если крещенские морозы как указание на Крещение и на судьбы России оказываются одновременно поэтическим и социальным фактом. И нельзя говорить о жизнетворчестве, если закономерности движения истории столь же неумолимы, сколь и закон вращения земли. Значит, нужно по-новому осмыслить статус поэтического высказывания.
В седьмой, восьмой и девятой строфах появляется уже знакомый корпус образов: богатырь Святогор как посвящение народом себя святой земле, собор святых как необходимая мольба за народ, Воскресение как победа святости, воспринятой и унаследованной народом, как воцерковление народа, для которого нужны беседы и святых, и ангелов. Невеста Христова – Церковь.
Последние три строфы последовательно раскрывают язык Державина способом, альтернативным филологическому анализу, как язык ангельский, язык человеческий и язык любви, в соответствии с императивом апостола Павла в послании Коринфянам: «Если говорю языками человеческими…» Державин – не медь, а медный колокол, не кимвал, а созвучие лир и труб.
Ангельская речь включает в себя скорбь о грехах, свидетельство о Боге, благовестие мира, призыв к терпению и побуждение к свободе. Человеческая речь способна вместить богословие только благодаря наличию в ней высшей правды, без чего она превращается в набор небогословских частных утверждений, ограниченная несовместимыми с богословием понятиями, такими как «судьба», и выражением эмоций, таких как «боль». Наконец, речь любви оказывается, по апостолу Павлу, речью долготерпения и смирения, и поэтически она отождествлена со смиренной и при этом пробуждающей к новой жизни песней жаворонка.
_________________________________
РЕЧЬ ПАЛОМНИКАМ В КИЕВ
Лицемерия власть ныне
Даёт право попранной святыне
Сбор денег делать многий.
В Киеве скажет любой двуногий,
Как пройти до святой Софии.
То-то! Ныне дела лихие
Доходны , как никогда , стали.
И не то, чтобы хамы наш храм засрали,
Очевидно вполне, расчистка фресок
В эпилоге чистки рядов классов —
То же самое лицемерье. Мерзок
Такой оборот, ибо храм Спасов
Не нуждается в большей славе,
Чем та, которою нас в державе
Крестили во имя Отца и Сына
И Духа Святого. Итак, малина
Разворована бысть. Бог в помощь!
Но Левиафана страшна немощь.
Гниющая туша уж тем заразна,
Что рыло воротит всяк дыханья
Имущий прелесть — соблазн оргазма
В миг удушья, в момент чиханья.
Будь здоров, комсомолец! Храму
Нужен звук от души идущий.
Иначе плату за вход в яму —
В пещеры киевских чудотворцев,
Равно под своды Софии пьющий
Росс назовёт налогом. Ларцев
Потайных с замком пудовым
Не имеем. Порядком новым
Премного довольны. Чихнуть пускают
В места святые, даже таскают,
Дабы поднять культуру в массах,
Благо, билеты найдутся в кассах.
И всё-таки маху дают. Леность
Благословенных веками сводов,
Как бы весточка с воли в крепость,
Превышает статью доходов.
Форма жизни есть форма тела.
Чем стройней — моложе вроде.
Исключенье души в уроде
Подозрительно. Всё ж для дела
Нашей жизни пригодна форма
Богова, как говорит Писанье.
Храм же даётся не для прокорма
Закона, скорее, как обрезанье
Его на веки веков. Точка.
Форма закона — всё та же вздрочка
Нашего быта. Знает всуе
Всяк понаслышке об аллилуйе.
Но величия не охватят
Разумы, что за вход платят
Медью бряцающей. Лепта свыше —
Наша расплата за крест на крыше —
Лицемерье охраны святынь места
Славы пращуров — лицемерье жеста.
Но власть Господня — лёгкое бремя.
Его дуновенье — века, время.
Потяжеле татар иго.
Но власть от Бога всегда, ибо
По заслугам даётся. Жестокой эре —
Лицемерье — флаг по жестокой вере,
Дабы то, что выбрал народ в битве,
Научило его не хвальбе — молитве.
1970
Комментарий
Обличение лицемерия на Руси было делом святых юродивых, нарочито изображавших безумие, чтобы обличить притворство и двурушничество современников. Лирический герой стихотворения – не юродивый в старом смысле, скорее он «всех живущих прижизненный друг»; говоря словами Мандельштама, живущий так же, как «любой двуногий», но не терпящий никаких подмен и пустых слов. Слово для него должно стать делом, тогда как отношение к старине как к музею, превращение усыпальницы святых киевских пещер в зрелище – это не просто кощунство, это некоторое отрицание «дела нашей жизни», убивающее «форму жизни».
«итак, малина разворована бысть…» – Малина – притон, здесь имеется в виду, что злонамеренные наслаждения всегда ложные и обманчивые.
«соблазн оргазма в миг удушья…» – Тема борьбы с удушьем была важна и для Иосифа Бродского. Охапкин её связывает с темой зловонной, иначе говоря, злонамеренной власти, покушающейся на духовную свободу паломников.
«храм даётся не для прокорма закона, скорее, как обрезанье его на веки веков…» – В конце стихотворения устанавливаются отношения между Законом Ветхого Завета и Таинством (Свободой) Нового Завета на основании «типологической аллегорезы», соотносящей события Ветхого Завета как прообразы с истинами Нового Завета как настоящим исполнением этих прообразов: новозаветный храм есть не место ритуала, а место воцерковления, «обрезания сердца» (Рим 20, 29).
Левиафан – образ антицерковной власти, претендующей и на совесть подданных, здесь – советская власть.
«жестокой эре – лицемерье – флаг по жестокой вере…» – немилосердной, фанатичной.
