ТАМАРА БУКОВСКАЯ
«Смотрю в пучину в жуткой жажде чуда…»
Я хочу поразмышлять о круге Олега Охапкина, об эстетических контаминациях одного поколения.
Я увидела Олега впервые на Малой Садовой. Но на Малой Садовой он как-то не прижился — что тому виной, бог весть, — натужное неофитство «религиозных подвижников» братьев Танчиков или игровое поведение хеленуктов… Из этой встречи запомнилось — то ли спортсмен, то ли античный герой, поющий в хоре Ленинградского радио, «литовец» из «Голоса юности» при ДК «Трудовые резервы», то ли увлечённый яхтенным спортом, то ли несущий службу на корабле. Смесь преизбыточная. Да и речь его была преизбыточна. Если Довлатов не без иронии описал монолог Олега, длившийся семь часов, то я была свидетелем монологического сообщения часов этак на десять. И монологи эти были свободным включением в культуры разных веков и разных этносов. Но, удивительным образом, напрочь были лишены даже намёка на менторство.
Он не был ни вожаком, ни религиозным просветителем, которых в избытке — в поколении новообращённых. Но могу видетельствовать, что был Олег поэтом, который с восторгом свидетельствовал о даре и словесных удачах друзей. Так, однажды пришёл он к нам с Валерой Мишиным, только что перебравшимся из «Домика в Коломне», из моего «родового» Кустарного переулка, в Дачное, с машинописным, но переплетённым в ледериновые толстые «корочки» сборником Дмитрия Бобышева, и оставил на несколько дней. Аттестовал стихи по «высшему разряду», колеблясь, как мне кажется, кто же — Бродский или Бобышев — лучший поэт. Влияние каждого из них несомненно присутствует в ранних стихах Охапкина, но присутствует так же, как влияние Державина, Сумарокова, Капниста, Тютчева… Это — как воздух, наполнивший лёгкие и перешедший в состав крови. Или — как разрешение себе самому писать так, как не принято, иначе,свободнее литературных канонов, ибо так и пишут те, чьи стихи обжигают.
Если менторство или религиозное просветительство Олегу свойственно не было, во всяком случае, мной он в этом замечен
не был, то желание поделиться новым литературным знанием было искренним и скорым. Так, однажды принёс он ещё не опубликованную монографию Пигарёва о Тютчеве, которому доводился автор, кажется, правнуком, и долго говорил о том, как
автор тонко понимает тютчевские «неправильности» в русском ударении и словообразовании, мотивируя это длительностью пребывания Тютчева вне живой языковой среды.
Дружеский круг Олега был чрезвычайно широк — это и музыканты, и балетные (он водил дружбу с молодым и ещё не уехавшим Барышниковым), и учёные (академик Николай Александрович Козырев, создавший новую теорию времени, так поразившую поэта), Иван Фёдорович Мартынов, и художники — Шагины, Жилина, Шемякин, Геннадиев, Мишин, Овчинников, и поэты — Бродский, Бобышев, Кузьминский, Кривулин, Куприянов, Миронов, Стратановский, Ожиганов, Лён, Чейгин, Лихтенфельд, Беспалько, Слепакова, Пудовкина, Буковская… Разумеется, список может быть продолжен. В разное время разные круги общения рекрутировали и другие фигуры, другие имена. Из тогдашних «молодых» могу вспомнить Шигашова и Шешолина,напечатанных в сборнике «Майя», которыми тоже какое-то время «болел» Охапкин и приносил на прочтение. Но какое-то время именно эти поэты вместе ли, порознь ли создавали тот «звуко- и словоряд», который питал стихи 1960–70–80-х годов. Питал взаимно. И нет нужды предаваться филологической склонности дознавательства — кто у кого «скопировал» и «вставил» в свой текст ту или другую строку. При склонности читать друг другу новые стихи «вживую» или по телефону, как это было на протяжении почти всей жизни, задача безнадёжная. Все влияли друг на друга, разве что с разной интенсивностью.
В сущности, весь круг можно было бы очертить по стихотворным посвящениям, коли все они были бы опубликованы.
Но полный свод текстов Олега Охапкина составить невозможно — и причина тому уничтожение огромной папки со стихами 1980-х
годов. Будучи в состоянии тревоги, связанной с «домогательствами „гебухи“», он утопил в Фонтанке белую папку с завязками,
о чём и рассказал мне по телефону. В той самой Фонтанке, на дне которой Борис Иванович Тайгин и Григорий Леонович Ковалёв
(Гришка-слепой) утопили типографские литеры, которыми набирались самиздатские книги издательства БЭТА.
Олег и его тревожные состояния, спровоцированные «гебухой», тема отдельная и тяжёлая, но именно домогательства КГБ
и «усилия» неадекватного лечения усилили и ускорили переход тревожных состояний в более тяжёлую фазу. Я помню разговор
с лечащей докторицей из больницы в селе Никольском, где Олег лежал не однажды и подолгу. На мои уверения, что он большой
поэт и его состояния — это не столько болезнь, сколько «душевное новообразование», ответила она коротко и с туповатым смешком: «Да бросьте, конечно же — больной! Он же в Бога верит».
В каждом литературном поколении есть личности, которые «магнитят» и притягивают к себе. А есть те, что «оправдывают»
своё время при всей мерзости каждодневного существования. «Магнитили» — К. К. К. и Кривулин. Вот там-то, на бульваре Профсоюзов, у Константина Кузьминского, и на Пионерской, у Виктора Кривулина, и возрастала слава Олега Охапкина. Удивительным образом в нём сочетались наивность, даже «косноязычность» стихового письма, с предельной точностью сопряжения впечатлений бытия, человеческих страстей и словесным их обличьем. «Давно так не звездило по ночам» — первая строка «Летучего Голландца», всерьёз «услышанного» едва ли не в день его написания, повторялась в дружеском кругу и с иронией, и с завистью — на языковые вольности, нет, на языковую свободу, даёт право только большой дар. Вообще, есть такое удивительное свойство у ранних стихов настоящих поэтов — в них заложены все особенности их будущности. И вот в этом — в «Летучем… » — как бы на лету уловлено то, чем особенны стихи Олега. Прямота и простота бытовых «включений» и сила философского высказывания («ужас наводящая, свобода», «свободен дух, но и скитанье — плен»). Поэт — пророк собственной судьбы, и в одном из ранних своих стихов Олег Охапкин напророчил себе самому: «И плаванье не обратить к началу, /Когда ещё бессмертье впереди».
Глубина истинной и укоренённой в нём веры, мучительные сомнения и сопротивление этим сомнениям — одна из особенностей его поэзии, её покаянной силы. Не будучи очень открытым человеком, достаточно строго оберегая от внешнего мира и взгляда свою частную и душевную жизнь, в стихах он был предельно откровенен в самых сложных и важных для поэта мирочувствованиях.
«Душа глубокая не знает
Порой, как выразить себя.
Сквозною раной в ней зияет
Вся жизнь, рыдая и скорбя»…
ВАЛЕРИЙ МИШИН
Прошлое, особенно советское прошлое, вспоминается с ностальгическим ужасом. Ностальгия неизменно присутствует, потому что это наша жизнь, какой бы она ни была, безвозвратно ушедшая. «Ужас настоящего» — понятие, зафиксированное русскими философами (так назывался и один из сборников стихов Тамары Буковской), оставляет мало надежды на то, что будущее, став настоящим, будет лучше.
Так случилось, что я был крещён дважды. Олег Охапкин — мой второй крёстный отец. Кто был первым, не знаю. Мой настоящий, не духовный отец, давший мне жизнь, был из беспризорников, с помощью рабфака выбился в школьные учителя начальных классов, свято следовал советским богоборческим канонам. Крестила меня тайком набожная бабка, мать моей матери. Об этом узнал много позже, после смерти родителей, сестра моей матери передала мне крестильный крестик.
Охапкинское крещение состоялось в 1979 году в однокомнатной квартире на улице имени Третьего Интернационала (таковы рудименты эпохи). Купелью служила детская ванночка. Священник был евреем по национальности, принявшим православие. Обряд проходил на дому по двум причинам, во‑первых, чтобы не накликать на себя общественное порицание, во‑вторых, батюшка к тому времени ещё не имел своего прихода и небольшая денежная сумма возможно являлась неким вспоможением.
Крёстный отец был на несколько лет младше сына. Однако будучи человеком воцерковлённым, Олег Охапкин намного опережал меня в духовном развитии и, так вышло по жизни, оказал существенное влияние на моё духовное становление.
Писательством я занимался издавна, общался со многими поэтами, от Кривулина, к примеру, ничего не скрывал, мы часто читали друг другу. Но Охапкину, не знаю почему, показывать тексты не решался. Сын, очевидно, боялся неодобрительного отзыва отца.
И только однажды, незадолго до смерти Олега, на поэтическом вечере в музее Пушкина на Мойке 12 прочитал «Три весны в Апрашке». Олег подошёл ко мне, пожал руку и восторженно сказал: «Это ты написал? Поздравляю! В нашем полку прибыло».
Привожу эти стихи, довольно корявые и сумбурные. В них как-то отразилось то время. Но особенно они дороги мне тем, что
понравились моему крёстному отцу.
Три весны в Апрашке
Переулок Мучной
переходит в Апраксин,
я почти не больной,
если думать абстрактно.
Меня грипп не прошиб,
не сразила простуда,
я держу в уме шифр,
а точней номер кода
от парадных дверей,
я иду к тебе в гости,
и как старый еврей
волоку свои кости.
Обхожу за версту
стояки и сосульки,
будто пиво несу
в трёхлитровом сосуде.
Суетится народ –
покупает, уносит.
Продают корнеплод,
продают папиросы
покупают штаны
и от вшивости средство.
Ощущенье весны
разлито повсеместно.
Переулок Мучной
переходит в Апраксин,
вероятно со мной
тратишь время напрасно.
На шершавой стене
растворяется краска,
к теневой стороне
расползается вакса.
Я с утра позвонил
и иду к тебе в гости,
нам с бутылкой «чернил»,
согласись, будет проще.
Захожу в магазин
и беру «Саперави».
Два, четыре, один –
двери сразу направо.
На Апраксин ползёт
полосатая туча,
не забыть бы твой код,
будет тот ещё случай.
На глаза наползла
полосатая кепка,
не держи в сердце зла,
что полоска — что клетка?
1999
На заставке и в тексте: Тамара Буковская и Валерий Мишин на первых Охапкинских чтениях 12 октября 2014 года.Музей-усадьба Г.Р.Державина. Фотографии Татьяны Горд.
© Альманах «Охапкинские чтения», 2015
© «Русcкая культура», 2020
