В издательстве «Русская культура» выходит в свет книга лингвиста Мелвара Рафаеловича Мелкумяна «Обоснование морфоносемики. Язык в отличие от речи». Готовилась она более пяти лет и представляет основные работы ученого, обосновывающие открытое им новое направление в лингвистике. Хотя издание по типу научное, но касается важных вопросов миропонимания и мироустройства. Поэтому адресовано не только лингвистам, но и широкому философскому сообществу.
Прошлое, как известно, даже не воспринятое современниками (или тем более − не воспринятое?), имеет шанс актуализироваться в настоящем. Если, конечно, возникает потребность.
Сегодня эта потребность артикулирована как новый поворот к языку, или лингвистический поворот.
Но почему тогда новый?
Сам термин лингвистический поворот появился в конце 60-х годов прошлого века (К. О. Апель, Р. Рорти), обозначив, прежде всего, логико-философскую тенденцию перехода от проблемы исследования и понимания устройства мира к проблеме сказывания об этом устройстве. (И здесь несомненны результаты аналитической философии, Б. Рассела и Л. Витгенштейна). Однако ко времени рождения термина проявилась новая волна философских исследований языка, ставших идеологической основой постмодерна. Обычно этот период называют вторым лингвистическим поворотом.
И в эти же годы М. Фуко выстраивает концепцию закономерной смены эпистемы, то есть определённой конфигурации знаний, которая предстаёт как общая почва позитивности возможных мнений, теорий и наук независимо от кажущейся противоположности их направлений. В основе эпистемы – отношение между словом и вещью: от совпадения этих двух концептов в ХVI веке через формирование зоны опосредования, занятой в ХVII – ХVIII веках представлением, а в ХIХ и ХХ – сразу тремя концептами. Это жизнь, труд и система языка (точнее – система грамматики текста). Однако с начала ХХ века язык всё более сосредотачивается на себе, притягивая внимание исследователей различных областей реальности. Фуко прямо ставит вопрос о бытии языка, о том, чем же должен быть язык, чтобы он мог структурировать нечто, не являющееся само по себе ни речью, ни дискурсом, чтобы сорасчленяться с чистыми формами познания.
Не намечен ли этим вопросом третий лингвистический поворот?! Безусловно! Но чтобы чётче разглядеть контуры нового образа языка как уникального, чисто человеческого инструмента познания, необходимо сделать шаг, а может быть, и два, и три шага назад для нахождения реперных точек, открывающих построение верной перспективы. Шаг назад – два шага вперёд: известный принцип нелинейности истории.
История философских, лингвистических и семиотических концепций хорошо изучена. Мы упомянем лишь несколько моментов, имевших, как нам кажется, важное значение для формирования того направления исследований языка, к которому принадлежит автор книги.
Прежде всего, это незримый диалог двух людей, заложивших современные основы семиотики на грани ХIХ и ХХ веков. У Ч. С. Пирса была разработана логика акта познания, в основе которой знаковая система языка. Наступление неопозитивизма, фактически, свело на нет достигнутые им результаты в описании процесса мышления. Основатель структурной лингвистики Ф. де Соссюр впервые после В. фон Гумбольдта представил целостный образ языка в его внутренней, подлинно семиотической форме и деятельности. О результатах невероятной популярности структурализма упомянем после.
Вторая пара гениальных философов и исследователей языка – это, конечно, М. Хайдеггер и А. Ф. Лосев. Достаточно упомянуть «Философию имени», «Диалектику мифа» Лосева и основной принцип его поиска: символизм есть апофатизм и апофатизм есть символизм. Антропный принцип устройства Вселенной преображается, под этим углом зрения, в образ бытия, найденный М. Хайдеггером, когда увиденные им исконные экзистенциалы человеческого существования – со-бытие, бытие-при, бытие-к и бытие-в – становятся всё более осознаваемыми трендами жизненного мира человечества. И каждый из людей – творцов этого жизненного мира – являет собою тонус напряжения и сопряжения двух планов бытия: физического и смыслового. Единственным инструментом размыкания смыслов, по Хайдеггеру, а значит, их форматирования ради понимания, и оказывается язык.
В физическом плане мы, может быть, и врозь, но в плане смыслов работаем совместно, хотя и не так, как принято думать. Недаром ещё Гумбольдт утверждал, что в разговоре мы не только не передаём друг другу никаких смыслов, но даже не выстраиваем с собеседником общего для нас содержания. Мы всего лишь нажимаем у партнёра по диалогу на те же клавиши языкового механизма, которые в этот момент работают у нас.
Из этого следует, что, постоянно находясь в поле смысловых энергий, мы можем, благодаря языковым конфигурациям, усвоить и осознать такую глубину смысла, которую способны воспринять. И бесчисленные следы этого процесса – так называемые телá смыслов, резонанс с которыми даётся за счёт встречных усилий индивидуума. Таким образом, уровень мыслительной деятельности целиком зависит от способностей и возможностей конкретного человека, от его осознанных или неосознанных психических установок, от степени развития его личности.
Традиция подобного отношения к языку восходит, по-видимому, ещё к Гераклиту («Мир устроен согласно истинному рассуждению») и уж тем более отражена в трудах стоиков, считавших, что грамматические категории – это воплощение Логоса в языке. Периодически она прорывается на поверхность в неожиданных, на первый взгляд, открытиях, постепенно отстаиваясь в принятых в науке строгих логических формулировках. Как и во всех других областях человеческого знания (кстати, невозможных вне языка), в языковедении свои известные и неизвестные герои. О последних и пойдёт речь ниже.
И дело не только в их открытиях. Логика развития науки такова, что открытия эти обязательно дублируются со временем, в период, когда большинство будет способно понять явленное новое и, более того, – ощутить ответственность за добытое знание. Дело, прежде всего, в людях, оказавшихся способными совершить эти открытия и творивших собственную жизнь соразмерно увиденному.
Но сначала дадим общую характеристику развития языкознания в ХХ веке, безусловно, пристрастную (без учёта сравнительной индоевропеистики).
Стоит отметить, что лингвистика тогда была сосредоточена, прежде всего, на поиске языков описания, которые совершенствовались, постепенно усложняясь и охватывая не проанализированные ранее структуры. Как в математической лингвистике, так и в формально-логических моделях осуществлялась подгонка описания под результат, то есть под реалии речи/текста.
Материалом, конечно, служил текст. Речь воспринималась как процесс порождения текста. Ведь речь длится, а значит, развивается во времени (?!). Фактически, в знаменитой оппозиции Ф. де Соссюра язык как система ↔ языковая деятельность ↔ речь (langue ↔ language ↔ parole) языковая деятельность выпала из первичного соотношения, уподобившись третьему члену – речи, а в русских изданиях даже термин был переведён как речевая деятельность. Смещение акцентов, обусловленное господством бинарной научной логики и восприятием речевого процесса как самодостаточного, привело к невольной подмене ненаблюдаемого прямо объекта (языка и языковой деятельности) наблюдаемым. «Речь» как некоторая комбинаторика исходных единиц стала, с лёгкой руки Н. Хомского, материалом многочисленных логико-математических моделей «языка». Однако реальным объектом исследования оказались при этом формальные языки описания и их возможности относительно моделирования текста. Лингвисты подменили объект исследования, даже не заметив подмены.
Неудачи этого направления и вовсе закрыли соссюровскую проблему языка как знаковой системы, динамика которой обеспечивает нам возможность думать и говорить. Акцент окончательно сместился на речь, на ситуацию речевого взаимодействия, или на коммуникативный акт. Проблема понимания привела лингвистов к необходимости анализа смыслов. Теоретическим фундаментом этого процесса стала аналитическая философия, с одной стороны, и, с другой, – новая оппозиция, сформулированная Н. Хомским и внешне чрезвычайно похожая на оппозицию Ф. де Соссюра в её бинарном варианте. Язык, по Хомскому, представлен на двух уровнях: поверхностном и глубинном. Но поверхностный уровень, объективирующийся в речи, это уровень языковой формы, а глубинный уровень содержит смысловые структуры.
Позитивистский отрыв формы от содержания растаскивал язык в разные стороны, вновь и вновь толкая лингвистов на путь их искусственного соединения или вообще игнорирования этой проблемы (к чести Н. Хомского, заметим, что позднее, прочитав труды Гумбольдта, он вообще отказался от исследований языка, перейдя к другому виду деятельности). Именно в такой драматической ситуации невостребованности концепций языка как целостного естественного образования стали активно развиваться области когнитивной и коммуникативной лингвистики, в которых вновь встал вопрос о языках описания.
Круг замкнулся. А ведь сегодня на повестке дня объект, сложность которого осознаётся всеми: дискурс. Наука подходила к нему в течение всего ХХ столетия. Но пока учёные прорывают траншеи в языке на основе общепринятых (понятных, а значит, удобных!) парадигм и всякий раз оказываются перед фактом отсутствия того, что искали, нагнетается массовая ситуация, о начале которой писал ещё Г. Маркузе: практики программирования поведения людей словом становятся повседневной реальностью. Выход один: искать новый образ языка, более близкий действительности, и делать его достоянием каждого, так как только осознание реальных механизмов связи человека с человеком и человека с миром может спасти от подмены и, в худшем варианте, от гибели. В этом, по-видимому, и заключаются необходимость и сущность третьего лингвистического поворота.
А теперь о тех, кто прокладывал путь.
В начале 70-х в МГУ проходили знаменитые научные семинары и симпозиумы по семиотике и информационным системам. Их проводил руководитель Проблемной группы по семиотике Александр Георгиевич Волков. Естественно, что центральной проблемой стала философия естественного языка как наиболее универсальной знаковой системы и отношение между естественным языком и другими знаковыми системами, которые бурно развивались в связи с возрастанием роли массовых коммуникаций. Редактором-составителем сборников по этой тематике был М. Р. Мелкумян.
М. Мелкумян. Портрет работы Р. Хачатряна, 1976
Именно там, в Москве, Ленинградской группой лингвистов окрестили участников семинара по металингвистике при кафедре математической лингвистики филологического факультета Ленинградского государственного университета. Руководила семинаром доцент кафедры Лидия Николаевна Засорина, а душой и вдохновительницей его была сотрудница кафедры Елена Сергеевна Андреева.
Вокруг Л. Н. Засориной собрались люди, каждый из которых привнёс не только свою область интересов, но и свою выстраданную тему, и результаты многолетнего поиска.
В. Д. Писцов, логик и математик из Ташкента, следовал традиции содержательной логики М. И. Каринского – В. Н. Мороза, находя возможные формализмы для структур, порождающих смысл высказывания.
Л. А. Голубев, приехавший из Владивостока, разрабатывал семантическую структуру патентной формулы, исследуя механизмы порождающей семантики текста.
Областью интересов В. Н. Съедина (Белгород) был, прежде всего, естественный механизм порождения корней – номогенез. Открытый им принцип организации ноуменального поля был проверен и подтверждён на множестве языков. В основе открытия, совершённого Съединым, лежали идеи классика немецкого языкознания И. Г. Гердера.
В. И. Ролич, пожалуй, первым в стране обратился к исследованиям языкового звукосимволизма, продолжив опыты В. Хлебникова и А. Белого. Его знание русской лингвистической традиции и, прежде всего, работ славянофилов Г. П. Павского, К. С. Аксакова и Н. П. Некрасова, а также интерес к феноменологии Э. Гуссерля, чрезвычайно помогли осмыслению того, что делалось всеми.
Особую роль в этом собрании играл Мелвар Рафаелович Мелкумян, получивший сначала физическое, а затем филологическое образование в Ереване. Он сочетал в себе академическую образованность, великолепное знание индоевропеистики, истории науки и философии (в том числе и русской философии серебряного века, почти недоступной в те времена). Редкий по глубине и качеству исследовательский талант позволял ему не только заниматься своей, уникальной, темой, но и, благодаря постоянной рефлексии, обобщать происходящее на семинарских занятиях и вокруг них. Вместе с собственным исследованием армянского глагола и открытием на этом материале первичного высказывательного комплекса, порождающего всё богатство категориального устройства языка, Мелвар Рафаелович внёс традицию археологии и типологии языка Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова, о которой старались не вспоминать в университетской среде того времени.
Лекции и спецкурс по порождающей грамматике локативных конструкций Л. Н. Засориной собирали тех, кто интересуется моделированием процесса в языке. Именно этим занималась и я, будучи сначала студенткой, а затем – аспиранткой Лидии Николаевны и основываясь, в том числе, на концепциях В. фон Гумбольдта и А. А. Потебни.
Результаты нескольких лет работа семинара частично отражёны в сборнике «Вопросы металингвистики».
В логике движения науки о языке нам выпало на долю в завершающий период экстенсивного развития языкознания показать возможность иного виденья языка, взгляда изнутри. И это свидетельствует о непрерывности традиции целостного подхода к объекту исследования.
Можно с полным правом сказать, что в процессе внутренней реконструкции языковых архетипов мы вполне подтвердили тезис В. фон Гумбольдта о наличии трёх категорий в исходе языковой системы – категории лица, пространственных отношений и местоимения – в их простых, формульных, сочетаниях. Эти-то сочетания и обусловливают логику исходных взаимодействий субъектов познания в процессе конструирования ими собственного жизненного мира семиотическими средствами естественного языка.
Самая возможность получения нами результатов была обусловлена стойкой позицией на почве языка, той позицией, которая известна сегодня как включённое наблюдение. Нас объединяло принципиально иное, чем впоследствии у когнитивистов, отношение к структурной лингвистике и порождающим грамматикам, когда структурализм не превращается в тотальную идеологию, которая должна быть преодолена, но используется как необходимый уровень аналитики, недостатки которого, отрефлексированные в верном направлении, позволяют увидеть неконтрастную (по Н. Кузанскому) логику языкового роста.
Акцент на объективировании собственно языковой логики производства речи позволял каждому из нас видеть подобную логику развития и в другом материале, в других областях знания, а, значит, и формировать целостный образ мира.
Попробую перечислить общие особенности лингвистического восприятия и поведения, которые обеспечили не только единство группы, но и возможность объединения результатов:
– переход от структурно-функционального описания с использованием разных методов к внутренней реконструкции языковых порождающих механизмов через процедуру резонанса материала с собственной языковой интуицией;
– виденье языка как реальной семиотической системы, внутренней формы, механизмы которой, скрытые в подсознании, порождают речь и отражаются в структуре речи/текста как в своей финальной «линейной» проекции;
– отсутствие метаязыка как отдельного образования; пояснения – через речевые развёртки языковых синтезов;
– принятие и осмысление опыта внутренней реконструкции языка как опыта жизни, а не только науки; обретение другого взгляда на жизнь, вне субъектно-объектной оппозиции (рефлексия в потоке творения);
– совершение серии открытий, интерпретация каждого из которых менялась, углубляясь с возрастанием опыта.
Работы моих друзей и коллег мало известны или не известны вообще. Но именно их идеи и результаты, я уверена, будут востребованы и востребованы уже.
Новый лингвистический поворот как способ преодоления кризиса в языкознании не может не привести к переосмыслению результатов других наук, и, прежде всего, гуманитарных, акцентирующих сегодня технологии в ущерб сущности исследуемых объектов. Ведь язык – дом истины бытия.
С этих позиций издание книги Мелвара Рафаеловича Мелкумяна очень своевременно. Тщательное, глубоко профессиональное построение далеко не тривиальной концепции языка поможет вдумчивому читателю не только увидеть архитектонику внутренней формы этого уникального объекта, но и представить новый, целостный, образ мира. Вспомним: в начале было Слово…
В заставке использован портрет М. Мелкумяна работы А. Шилова, 2009.
© Л. Шишкина-Ярмоленко, 2018
© НП «Русская культура», 2018
