У этих двух поэтов больше различия, чем общности. Поэтика Михаила Сопина построена на традицинной русской песенности, поэтика Олега Охапкина — на классической традиции стихосложения. Михаила Сопина подростком обожгла война, Охапкин родился в конце войны и был наделён новой витальной силой послевоенного поколения. Михаил Сопин свои университеты проходил в тюрьме и вошёл в литературу почти сорокалетним. Охапкин – в двадцать три года уже один из лидеров литературного подполья Ленинграда, богема, желанный гость литературных салонов двух столиц. Но есть определённая часть их лирики, где архетипическое начало русского характера проявляется столь мощно и выразительно, что забываются всякие исходные различия.
Первая черта – это обострённое чувство справедливости, которое выражается через пронзительность и точность поэтического высказывания.
Михаил Сопин:
Митингуют бедные распято: / «Защитим / Святыни / От распада!» / И слова как будто бы милы, / Но в устах толпы — / Венец хулы. / Всё давно отыграно: / Парады / Транспаранты, / Маски и щиты… / Защити меня от дряхлой правды, / Умоляю, Боже, / Защити. / Я тону в людской словесной ржави, / Не кочевник / И не вечный жид: / Жизнь моя принадлежит / Державе, / Смерть моя принадлежит / Державе, / Что же лично мне / Принадлежит?
Резонансно приходят на память другие строки, хорошо известные в переводе Маршака:
Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой…
У Сопина абсолютно шекспировская интонация. Он Гамлет советской эпохи, второго по жёсткости её периода, и вполне сопоставим в этом смысле (и текстологически) с Гамлетом третьего периода — Владимиром Высоцким.
Если по шекспировской системе координат Сопин – Гамлет, то Охапкин – бедный Йорик:
Неужто азиат? / Нет. Россиянин ты. / Тому свидетель мат / Отменной чистоты. / Тому свидетель нрав / Смиренный и крутой. / Себя перелистав, / Ты вспомнишь нечто. Стой! /…Да кто же ты? Бандит? / Бродяга или вор?- / Да русский я, пиит. / Не лаю на забор.
Это хорошо известное стихотворение Охапкина 1969 года раскрывает нам образ юродивого, шута, который благодаря шутовской иносказательности не теряет своего правдивого и мощного голоса.
Биография обоих поэтов трагична, а жизни срок оказался довольно длинным, за долготерпение. Сопин ребёнком прошёл с наступающей армией до Потсдама. Его переживания того времени, запечатлённые в стихах много позже, – незарастающая рана. Образ состарившегося душой ребёнка, который стоит перед нашим внутренним взором после «Иванова детства» Тарковского, получил развитие в творчестве Михаила Сопина. Мы видим, что сталось с ненужными, беспризорными детьми войны. В двадцать лет получил он свой первый срок, а потом второй, всего 16 лет лагерей.
Олег Охапкин, кроме голода в послевоенном Ленинграде (который он описал в поэме «Голод», пока утраченной) испытывал на себе с сорока лет гнёт советской карательной психиатрии.
Конечно, надрыв произошёл и у того и у другого, несмотря на их богатырский склад и физический и духовный. Произошёл надрыв, но не срыв. Они оба выдюжили! Отсюда лаконичность языка и афористичность формы их гражданской лирики. Есть стереотип восприятия гражданских поэтических текстов как идеологических. Стереотип этот сложился в советское время из-за вмешательства в литературный процесс жёсткой политической цензуры. Советская интеллигенция (вполне социально устроенная), ориентировалась на Серебряный век и потому явно недолюбливала Николая Алексеевича Некрасова, гражданского поэта номер один, которого чтила не только Советская власть, но совершенно от неё независимо, сам Достоевский! Это и понятно. Ориентация творческой личности Серебряного века на самоё себя, увлечение игрой в жизнь никак не совмещалось с гражданственностью, понимаемой обычно как верноподданичество. Наш Серебряный век гораздо более широкое понятие, чем «art nouveau», и в духовном отношении вполне сопоставим с отдельными течениями в европейском постмодернизме. Лишь в эмиграции у нашей элиты густо антисоветская позиция стала приобретать оттенки гражданственности, хотя и понимаемой по-разному.
Примерно тот же процесс происходил и во внутренней эмиграции, в которой по вышеуказанным причинам находились и М. Сопин и О. Охапкин.
Справедливости ради надо сказать, что Н. А. Некрасов, хотя и зря был отвергнут, но всё же не по злому умыслу. Стилистика его поэтического высказывания выдаёт нам человека благополучного, барина, который, впрочем, вполне искренне и горячо откликается на чужое страдание. Резко изменившийся мир смог адекватно описать только Достоевский, благодаря личному опыту страдания.
Текстов, передающих личный опыт страдания, и у Охапкина и у Сопина в преизбытке.
Вот стихотворение Михаила Сопина «В семье единой»:
Мне страшно: а вдруг я неволю / Живущих живым сострадать? / Я жалуюсь / Белому полю, / Чтоб голос мой / Слышала мать: / «Мне холодно, мама, / Я стыну. / Мой голос звучит или нет?» / Торжественно. Людно. Пустынно. / Ни слова, ни звука в ответ. / Россия, родимая, стыну. / Метелит в бурьяне быльё. / И в снежную тонет пустыню / Прощальное / Слово моё. / Бессмысленно-медленно стыну. / И нет многолюдью конца. / Убитому / Жалуюсь / Сыну / На участь Живого отца.
Есть и другие яркие тексты, такие, как «Живя в народе не был я народом…», «Говорила, помню, мама…»
А это опыт Олега Охапкина. Окончание стихотворения 1970 года «К душе своей»:
А ещё, и эта мысль страшнее могилы,
Мать-старуха жива… Хватит ли ей силы
Схоронить меня, когда, душа, к Богу в руки
Попадёшь, не дотерпев распятия муки…
Гордость твоя, христианин, дух мой полунищий,
Не гордыня – горечь всех, живых твоей пищей.
А посему будь честна, душа моя, пой же
И на кресте, пусть одна, зато боли больше.
Множество оттенков этой мысли есть в стихах: «Благодарственная молитва на жизнь грядущую», «Тяжёлые крылья» и многих других.
Поражает вывод и у того и другого поэта из личного опыта страдания. Точнее, поражает их единомыслие в этом: ни тени осуждения, озлобленности, мстительности. Не возникает у них вопросов «кто виноват?» и «что делать?». Личное страдание делает их душу чувствительной к чужой боли, со-страдающей.
Вот строки Сопина:
Я – / Зыбкость сугробов, / Накат раскалённой волны. / Я – / Детская обувь / На мёртвых дорогах войны. /Я – / Стан измождённых / В застенках / В рудничной пыли / Я – / Вопль нерождённых / В раздавленном / Чреве / Земли.
А это Охапкин. Финал длинного стихотворения «Из гостей» 1970 года:
Я вспомнил злобные тела — / Друзья по всем приметам… / И, одинокий, у стола, / Слегка зевнул при этом. / И ни с того, и ни с сего / Захохотал невольно. / Любить? Зачем? За что? Кого?… / – Да всех. Затем что больно.
А это вновь Михаил Сопин, как бы подводит итог:
Приходят боли, / Отступают позы: / Друзья, борьба, / Анафема и гимн. / Сжигают сердце / Невидимки-слёзы / Не за себя – / От жалости к другим… / Желаю вам не маяться виною, / Что я тюрьмою / И войной пропах. / Мой близкий – / Одиночество земное / Со скепсисом улыбки / На губах.
Учитывая факты биографии невозможно упрекнуть авторов в пафосности, а их поэтическое высказывание назвать литературной фигурой речи. Это спокойная, практически документальная передача опыта.
Итак, личное страдание не ломает человека, а порождает сострадание. Это очень русская черта, точнее, лучшая черта русского характера. Именно способность к состраданию порождает прощение.
У Сопина читаем:
За всё, что выстрадал / Когда-то, / За всё, чего понять не мог – / Две тени – / Зэка / И солдата – / Идут за мною / Вдоль дорог. / После боёв / Святых и правых / Молитву позднюю творю: / Следы моих сапог кровавых / Видны – / Носками / К алтарю. / Есть в запоздалом разговоре, / Есть смысл: / За каждый век и год, / Пока не выкричится в горе, / Пока не выплачется в горе, / Любя, душа не запоёт.
Примиряюще звучат и строки Олега Охапкина в стихотворении «Художник» 1969 года:
Итак, в стихию времени войду,
Едва накат стиха со мною схлынет
В часы отлива, в роковом году
Когда страна сынов своих покинет…
Слух мыслящий имеет власть мгновенья.
Он – время, сам из времени и в нём —
Сосуд, среда, стихии содроганье,
Где прошлого с грядущим не сольём,
Но бытия найдём превозмоганье.
Описанный поэтами опыт бесценен. И Сопин и Охапкин это полно-ценные люди, то есть цельные личности, а значит сохранившие чистоту. В контексте надвигающегося паноптикума, блестяще описанного Юрием Мамлеевым в своих последних романах, особенно в романе «После конца», их пример стояния в правде чрезвычайно актуален. Их мысль лишена дуалистической советско-антисоветской растерзанности. Она прокладывает новый, третий путь, который вполне укоренён в традиции русского бытия (об этом свидетельствуют песенные мотивы многих текстов, но это уже иная тема).
Если использовать политическую терминологию, то выбор этот вполне можно было бы назвать лево-консервативным. Недостаточно «убрать Ленина с денег». Без акта осознания и называния конкретных грехов (в духовном смысле) невозможно изменение социального устройства, но для этого общество должно ощутить себя народом. Покаяние же без сострадания — невозможно. К такому выводу пришли эти два настоящих поэта, для которых поэзия была частью бытия, отпущенного каждому из них Богом. В их гражданской позиции нет сиюминутных политических смыслов. Она построена на понятии Родины, которое недвусмысленно отделено у них от понятия «государство». Но важно подчеркнуть, что различение это сделано мужами с государственным мышлением.
На заставке: Владимир Сычёв. Из серии «Репортаж. Россия 1970-х».
© Альманах «Охапкинские чтения» №1, 2015
© НП «Русская культура», 2021
