Поэма О. А. Охапкина «Fliegend Holländer: петербургская повесть» («Летучий голландец», 1972)
Вступительная статья, подготовка текста и комментарии А. Г. Корсунской
Впервые публикуемая поэма яркого представителя неподцензурной литературы советской эпохи О. А. Охапкина «Fliegend Holländer» («Летучий голландец») входит в составленную, но так и не опубликованную лирическую книгу поэта «Посох» и является ее третьей, заключительной частью. В соответствии с представлениями Охапкина о собственной творческой эволюции и авторским замыслом «Собрания сочинений», поэма была включена в первый том запланированного, но не вышедшего издания. Хронологически «Fliegend Holländer» является финальным произведением первого тома. Данная поэма завершает начальный период литературной жизни Охапкина продолжительностью в шестнадцать лет (1956–1972). Сюжет поэмы аккумулирует в себе предшествующую культурную традицию – известную легенду о корабле-призраке «Летучий голландец» – и факты биографии самого поэта.
Abstract: The first published poem of the bright representative of uncensored literature of the Soviet era O. A. Okhapkin «Fliegend Holländer» («The Flying Dutchman») is included in the poet’s compiled but never published lyrical book «Staff» and is its third final part. In accordance with Okhapkin’s ideas about his own creative evolution and author’s plan for the Collected Works, the poem was included in the first volume of the planned, but not published edition. Chronologically «Fliegend Holländer» is the final work of the first volume. This poem completes the initial period of Ohapkin’s literary life lasting sixteen years (1956–1972). The plot of the poem accumulates in itself the previous cultural tradition — the famous legend of the ghost ship «The Flying Dutchman» – and the facts of the biography of the poet himself.
Олег Александрович Охапкин (1944–2008) – русский поэт последней трети ХХ в., яркий представитель неподцензурной литературы. Исследовательский интерес к его творчеству в настоящее время растет: «Олег Охапкин – особая фигура в петербургской метафизически серьезной поэтической традиции. Наиболее ярко из всех поэтов питерской неофициальной (да и официальной) культуры он выразил православную, литургическо-космическую сущность русской души» . В истории отечественного литературоведения его имя ассоциируется прежде всего с окружением И. А. Бродского периода 1960–1970-х гг. В конце 1960-х гг., наряду с В. Б. Кривулиным, К. К. Кузьминским, Б. Л. Куприяновым, А. Ф. Ожигановым и другими, Охапкин участвовал в литобъединении Г. С. Семенова при Союзе писателей . В начале 1970-х был участником неофициального салона Кузьминского и Религиозно-философского ленинградского семинара , членом редколлегии самиздатского журнала «Община» .
Поскольку поэзия Охапкина отражала христианское мировоззрение, путь в официальную советскую литературу 1960–1980-х гг. оказался для него закрыт. «Как и многие его сверстники, Охапкин начал писать стихи еще подростком <…>. Желание стать опубликованным поэтом, кажется, оставалось у него дольше, чем у других, – пишет английский исследователь, – он подал в “Лениздат” сборник еще в 1978 году, но отказался выполнить просьбу рецензентов о внесении изменений. Похоже, это был момент, когда он оставил все надежды стать опубликованным поэтом» . Он оказался среди писателей андеграунда, стал участником самиздата обеих столиц, одним из значимых поэтов неофициальной культуры советского времени. Стихи Охапкина печатались как в известных в России неподцензурных машинописных журналах «Обводный канал», «Часы», «37», так и в не менее известных зарубежных русскоязычных журналах «Грани», «Время и мы», «Эхо», «Вестник РХД».
В настоящее время литературное наследие Охапкина исследовано далеко недостаточно: малая доля текстов опубликована, ряд текстов утрачен, другие находятся на хранении в труднодоступных частных собраниях. Такое положение вещей обусловливает особую значимость личного архива, хранящегося у вдовы писателя, Т. И. Ковальковой, немало сделавшей для публикации и популяризации творческого наследия Охапкина .
В 2019 г. в архиве Охапкина была обнаружена поэма «Fliegend Holländer», вошедшая в составленную автором в начале 1970-х гг., но так и не увидевшую свет лирическую книгу «Посох». Многие тексты, созданные поэтом в данный период, утрачены. Новонайденная поэма «Fliegend Holländer» позволяет более полно исследовать особенности его раннего творчества и изучить закономерности становления его авторской поэтики. Настоящая публикация поэмы «Fliegend Holländer» будет способствовать наиболее полной реконструкции начального периода творчества Охапкина (1956–1972) и его творческого пути в целом.
Лирическую книгу «Посох», работа над которой была завершена 13 декабря 1972 г., сопровождает «Примечание автора», в котором данная датировка комментируется следующим образом: «“Посох” – шестая книга моих стихотворений. В нее вошли произведения, написанные мной в 1971 и 1972 гг. В первой части помещены стихи 1971 года, во второй – стихи 1972 г., а в третьей – поэма “Fliegender Hollӓnder”, написанная мной в 1972 г. осенью. / Книга посвящена В. Б. К. – ленинградскому поэту и моему другу. Ему же посвящены два стихотворения, обрамляющие композицию двух частей книги. Все стихи расположены в привычном для меня хронологическом порядке. / 17.5.74. / Сосновая Поляна» .
«Fliegend Holländer» имеет подзаголовок «Петербургская повесть». Аналогичный подзаголовок сопровождает еще две поэмы Охапкина – «Душа Петербурга» (1969) и «Крысолов» (1975) . Три «петербургские повести» изобилуют топонимами, которые в каждом отдельном случае позволяют реконструировать ленинградскую «карту поэмы» . Таким образом, присутствующий в каждой из трех поэм «петербургский текст» позволяет говорить об их интеграции в своеобразную поэмную трилогию.
«Fliegend Holländer» в переводе с немецкого языка – «Летучий голландец». В контексте творчества Охапкина образ корабля-призрака возник не впервые. Он встречается в стихотворении «Летучий голландец» (1968), посвященном «Ю. Ш.» . Далее в 1969 г. в «Песне рулевого», посвященном Сергею Довлатову, также упоминается этот мифический корабль: «Возвратите мне душу, Летучий Голландец! / Сэр Ван Страатен, тошно молчать у руля!» . Оба стихотворных текста имеют ярко выраженную идейно-тематическую связь с поэмой «Fliegend Holländer», что убеждает в едином творческом замысле автора и последовательной его реализации.
Интерес к хорошо известному сюжету о «Летучем голландце» мог быть связан с тем, что некоторое время Охапкин был моряком и служил подшкипером на легендарной барке «Седов» (предположительно, с 1966 по 1975 г.), когда парусник находился в ведомстве Министерства рыбного хозяйства:
И я пошел тянуть дурацкий трос
На парусник, похожий на тюрьму,
И зиму прослужил на нем. Кому?
Увлеченность поэта морской тематикой прослеживается и в другой архивной находке. По устному свидетельству Ковальковой, в квартире Охапкина в Сосновой Поляне на протяжении многих лет над кроватью висела репродукция картины «The Cutty Sark». Авторство картины установить не удалось. На иллюстрации расположен печатный текст: «Copyrigh the Gerlach Barklow Co. / Joliet Ill. U. S. A.». На полотне под кормой корабля с трудом различается приписка: «1972», которая совпадает с годом создания «Fliegend Holländer». В настоящее время репродукция находится на хранении в архиве Охапкина (Частное собрание Т. И. Ковальковой).
Заголовочный комплекс поэмы Охапкина включает заглавие поэмы, посвящение и эпиграф. Немецкоязычное название произведения может быть обусловлено влиянием культурных источников, и прежде всего текстом известной легенды о корабле-призраке, упомянутой в поэме:
Простите мне! Но я еще вернусь,
Хотя бы небылицею в стихах.
Любимою легендою клянусь!
Но я приду во всех моих грехах.
Более того, в поэме имеется отсылка к гравюре, на которой изображен Летучий голландец:
Ван-Страатен у мачты все стоит,
Сребристые манжеты на груди
В молчании скрестив, точь-в-точь на вид –
С гравюры, лишь зюйдвестка позади.
Данное описание является экфрасисом. Скорее всего, Охапкин имел в виду немецкую гравюру Джохана Джертса «Der Fliegende Holländer» (1887), которая была помещена в качестве иллюстрации к легенде о «Летучем голландце», воспроизведенной в книге немецкого собирателя легенд и сказаний П. Г. Хеймса «Духи моря: суеверия, сказки и небылицы в кругу моряков» (1888) . Необходимо отметить, что библиотека Охапкина не сохранилась, однако его начитанность позволяет предположить, что достаточно популярное издание Хеймса могло быть ему знакомо.
Вместе с тем номинация поэмы, данная на немецком языке, может отсылать к творчеству Бродского, для которого были характерны немецкоязычные вкрапления в его собственные поэтические тексты. Косвенным доказательством этого является эпиграф из стихотворения Бродского «Фонтан» (1967), предваряющий «Fliegend Holländer»: «Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие / люди / и голубки в ковчег».
Посвящение поэмы: «Наташе с грустью» (сохранена пунктуация автографа), предположительно, связано с Натальей Юркевич, окончившей филологический факультет МГУ и в 1975 г. эмигрировавшей в США .
Кончается ноябрь, и я сижу,
Не то, что в трюме, нет, в каюте, да,
В каюте, то есть в комнате. Вода
Стекает по стеклу, и я гляжу
На карту … Где же я? – Penobscot bay .
Сюжет поэмы «Fliegend Holländer» развивается в двух планах – биографическом, отражающем обстоятельства личной жизни Охапкина, и мифологизированном, в котором фрагментарно воспроизводится событийный ряд известной легенды. Биографический план проявляется в отсылке к конкретным событиям из жизни поэта и в то же время – к ситуации, сложившейся в городе: осенью 1956 г. в Ленинграде было наводнение, вызванное паводком. Из-за сильного ветра с Финского залива Нева вышла из берегов. Это событие отражено в поэме.
И это я узнал еще тогда –
В те, ныне баснословные года,
В ту осень небывалую, когда
К нам хлынула чухонская вода…
Охапкин учился в одной из школ Ленинского района г. Ленинграда , и его маршрут действительно мог проходить по набережной Крюкова канала через площадь Труда на Благовещенский мост, откуда открывался вид на Адмиралтейство и на золотой кораблик на его шпиле:
Сигнал призывный слышал я. Он звал –
Кораблик дивный на златой игле –
Петровский парус, океанский вал…
Мифопоэтический аспект поэмы обнаруживается при анализе композиции поэмы «Fliegend Holländer», которая состоит из пяти частей, названных поэтом «письмами»: «Письмо с посвящением», «Письмо с воспоминанием», «Письмо в бутылке» , «Письмо с голубкой» , «Письмо с плащом» . Формат письма сразу же отсылает читателя к сюжету легенды, в которой родственники моряков продолжали получать письма с пропавшего корабля даже спустя годы после их гибели. Наименование частей поэмы воссоздает ситуацию путешествия на «мнимом» корабле и охватывает «шестнадцать осеней», то есть период с 1956 по 1972 г. из жизни автора.
Здесь значимы обе крайние даты: 1956 г. – начало творческого пути Охапкина, а 1972 г. – знаковый для литературного андеграунда год, отмеченный эмиграцией Бродского. Образ капитана корабля «Fliegend Holländer» Ван-Страатена, по-видимому, также связан с Бродским и с его влиянием на творческую биографию Охапкина. Между тем эмиграция в 1972 г. прервала дружеское общение двух поэтов, а переживания, связанные с утратой друга, воплотились в другой «петербургской повести» Охапкина – «Крысолов», написанной тремя годами позднее.
Поэма «Fliegend Holländer» имеет особое значение в контексте всего литературного наследия Охапкина. В тексте произведения фрагментарно представлено становление поэта и осмысление сделанного в юности выбора. Поэма насквозь биографична и последовательно раскрывает ряд основополагающих событий, впоследствии оказавших значительное влияние на формирование творческой индивидуальности поэта: вступление на литературный путь, знакомство с И. А. Бродским, деятельность в неофициальных литературных объединениях .
В архиве поэта хранится запись, сделанная, вероятно, в 1982 г.: «Я стремился уйти от того языка, которым писал в первом томе, создал другой – язык второго тома, но по дороге обнаружил, что хочу отказаться и от этого языка. Так я пришел к тому, что есть. Хочется уйти и от языка, каким пишу, чтобы найти еще один, наиболее адекватный тому внутреннему миру и человеку, который ныне пред Вами преображается» . Под «первым томом» Охапкин понимал свое творчество до 1972 г. Соответственно лирической книгой «Посох», составленной в том же году, мог завершаться «первый том» «Собрания сочинений» Охапкина, а поэма «Fliegend Holländer» могла стать его финальным произведением.
Поэма Охапкина «Fliegend Holländer» публикуется по авторизованной машинописи, хранящейся в архиве Охапкина в Частном собрании Т. И. Ковальковой. Текст поэмы воспроизводится в соответствии с современными орфографическими и пунктуационными нормами.
Выражаю искреннюю благодарность Т. И. Ковальковой за предоставленную возможность работать с архивом О. А. Охапкина и разрешение на публикацию поэмы.
Автор гравюры «Der Fliegenden Hollander» (1887) немецкий иллюстратор Johan Gehrts. Гравюра является иллюстрацией к книге сказок и легенд, собранных немецким поэтом и автором духовных стихотворений — Paul Gerhardt. Гравюра, естественно, иллюстрирует легенду о Летучем голландце. Сама книга опубликована в 1888 году в Лейпциге.
«Fliegend Holländer»
Петербургская повесть
Наташе с грустью
Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие
люди
и голубки в ковчег .
И. Б.
1
Письмо с посвящением
Пока еще в моей каморке тишь,
И ты, моя любовь, за стенкой спишь
Так безмятежно, что избави Бог
Тебя будить, мой сон из рук вон плох.
Пока еще ты спишь, пока со мной,
Хотя бы и за стенкою, в мольбе
О тишине кладу поклон земной,
Молюсь на кухне, друг мой, о тебе.
Да ниспошлют молчанье небеса
Душе твоей! Уж скоро три часа,
Как жизнь моя, прощаясь с тем, что есть,
Глядит в окно, не в силах глаз отвесть.
Там за окном деревья на ветру.
Они в тебе нашли свою сестру.
Там за окном звездит, и в свете звезд
Осенний океан встает окрест.
Я посвящаю эту ночь тебе,
Возвышенное соло на трубе
В последний раз играя перед тем,
Как потеряю лад высоких тем.
Тоскует сердце. Господи, почто!
Меня уже не радует ничто:
Ни жизнь моя, ни слава, ни любовь.
Дай истощенья иль надежды вновь!
А ты, моя красавица…Тебя,
Как никого нежнее не любя,
Уже не в силах боль опережать,
Я не могу душою удержать.
Осенний океан встает в глазах.
Моя душа… Ее лицо в слезах.
Скитания магическая власть
Зовет ее самой пучине в пасть.
Затем, что завтра в море ухожу
И ухожу, быть может, навсегда,
Хоть мысль об этом дикой нахожу,
И даже самый смысл, но никогда
Еще не тосковалось так. Затем,
Что я люблю, но жуть… Кому повем
Сомнения мои в самой любви!
О, Господи, мгновенье оборви!
Прощанье… Эта тяжесть свыше сил.
Плыть навсегда – убить. И я убил.
И если Каин брата порешил ,
То я себя при жизни пережил.
И если убивают навсегда,
Сама любовь убьет меня, когда,
Не выдержав зиянья пустоты,
Пойму, насколь невосполнима ты.
Но – навсегда – не значит ли ушел?
И, как бы ни был сей предмет тяжел,
Поднять его решился я. И что ж?
Я понял: Навсегда – для смертных – ложь.
А это значит, что уйти – солгать.
И все же ухожу. Но весь ли? Знать
Об этом уходящим не дано.
Но я ушел, увы, давным-давно.
И что об этом я могу сказать?
Да, я ушел, но связи оборвать
Со Временем , откуда нет вестей,
Едва ли смог. Зиянье пропастей,
Какие мы безвременьем зовем,
Пугает, но в беспамятстве моем
Есть нечто, что грустит меня, и грусть
Мне жизнь напоминает наизусть.
И берег дальний … Пушкин говорил.
А это значит – взял и отворил
Ту дверь, куда войти – увидеть свет,
Который светит нам за далью лет.
Там Время отстоялось, как вода,
Что мне и позволяет навсегда
Сказать, поскольку берег за плечом,
И мы с тобой, увы, тут ни при чем.
Затем, что навсегда – почти что дом,
В который мы с тобою не войдем,
Поскольку, отверзая столько дней,
И дверь уже не сыщем, перед ней
В последний раз блуждая, не найду
И самый вход, в который не войду,
Поскольку ухожу, и скоро даль
Тебя на берегу в горизонталь
Береговой полоски обратит,
И вот уже ничто не обратит
Дыханья твоего, каким дышу,
И потому сие к тебе пишу.
Мне остается времени лишь ночь.
Норд-ост листву с дерев сдувает прочь.
В пустых углах каморки – колотун,
И сердцу лирных не хватает струн.
Балтийский бриз фрамугой дребезжит.
От холода душа во мне дрожит.
Из-за плеча, но здесь ты ни при чем,
Сырая тень топорщится плечом.
Затем и тороплюсь, что навсегда
Уйду под парусами. Капитан
Мне под руку бормочет кое-что,
И надо торопиться мне. О, да!
Ван-Страатен , Вам странный жребий дан.
Такого не сподобился никто.
Подите прочь! Сегодня ночь моя.
И вообще, зачем Вам нужен я?
Но он меня торопит. Боже мой!
Я чувствую себя как старец Ной
На скарбе незадолго перед тем,
Как борт смоленый станет в темноте.
«Идем, Олег», – иду, мой капитан!
Но что за странность – рыба Лабардан?
Кормил абракадаброю кота.
Не выдержал. В ковчеге есть места.
Хозяин плох, когда бегут коты,
А палуба плоха, когда бегут,
Подобно крысам, женщины, и ты,
Корабль мой, плох. Видать, и мне капут!
Но ты одна, любовь моя. К тебе
В последний раз на голубой трубе
Моя импровизация идет,
И это капитан мой переждет.
В последний раз пишу на берегу,
Что о тебе я память берегу –
Единственное, что еще со мной,
Поскольку ты одна тому виной.
Прощай, голубка! Holländer спешит.
Прочти рассказ, который надлежит
Мне рассказать, пока еще сквозят
За толщей дней шестнадцать лет назад .
Я видел их, когда тебя еще
Эпоха не коснулася плащом ,
В котором я, прощаясь, ухожу
И за плечо зюйдвестки не гляжу.
Когда еще, живя в Москве своей ,
Ты не могла увидеть кораблей,
Что были к нам (все флаги к нам в окно) ,
Их видеть мне уж было суждено.
То было так давно, что я уже
За временем в былой моей душе
С той, что в слезах, шестнадцать лет спустя
Едва ли связь найду, хотя б грустя.
Но то, что мне явилося тогда,
И по сей день зовет меня туда,
Где о граниты плещется Нева,
Грозя покрыть собою острова.
Там на мосту порой и по сей день
В ненастье промелькнет мальчонки тень:
Кепчонка и короткое пальто…
Но мало ли во мгле мелькает что!
Пускай себе от площади Труда
Торопится, продроглый, в никуда!
Я ухожу. Ну, что ты!.. Не грусти!
Там на мосту душа моя. Прости!
2
Письмо с воспоминанием
Еще я что хотел тебе сказать…
Ты знаешь, мне тогда двенадцать лет ,
Как понял я… Да, вспомнил: завязать
Нам надо бы, хоть выбора уж нет.
И это я узнал еще тогда –
В те, ныне баснословные года,
В ту осень небывалую, когда
К нам хлынула чухонская вода ,
И я бежал с уроков на Неву,
Чтоб видеть то, чем по сей день живу.
В то памятное утро я бежал
По Крюковке до площади Труда,
И если дождь меня не удержал,
То ветром, знать, гнало меня сюда.
Не помню, что стряслось тогда со мной,
Но я не мог бежать к себе домой.
Уж слишком дик был сумрак дождевой,
И в проводах не прекращался вой.
Тот вой, как бы в снастях на корабле,
Напоминал о кругосветной мгле,
Какую видел я. Но где? Когда?
Но помню – эта мгла была всегда.
Сигнал призывный слышал я. Он звал –
Кораблик дивный на златой игле –
Петровский парус, океанский вал…
И я забыл о нищенском тепле.
То был свободы ледяной озноб –
Стихийные глаголы этой мглы
И жуткий, неспрягаемый галоп
Глаголов моря, парусов углы.
Мне и поныне памятен потоп
И тот из школы первый мой побег,
И это буйство стихотворных стоп,
Как ныне вещий Пушкина «Олег».
Тогда мне все казалось неспроста:
И то, что волхв Олега упредил
В словах своих, и вещие уста
Олега, даже череп без удил ,
И эти кости, даже эта пыль,
И то, что ветер волновал ковыль.
Тогда-то и явилась эта мгла
И свет – ее прошившая игла.
Послушай, я хотел тебе сказать…
Игле той суждено не угасать
В душе моей, и если ею сквозь
Твоей души пройду, то все сбылось.
Но за плечом, я помню, океан,
И перед ним уже мельчит пеан.
Но за плечом… – Иду, мой капитан!
Мою звезду поймал его секстан .
И высота звезды моей ему
Сказала кое-что, и потому
Там за плечом его угрюмство мне
Становится понятнее вдвойне.
Прости меня, но я его люблю.
С ним я скитался все шестнадцать зим
И все шестнадцать осеней, и все
Шестнадцать лет и весен были с ним.
Прости меня, но я его люблю.
Корабль наш во всей его красе
Ужасен, может быть, но он любим,
И больше, он прекрасен и в грозе.
Прости меня, но бегство в никуда,
Наверное, и есть его беда.
Но, может быть, зовет как раз она,
А не зануда грешный – сатана.
Тот, может быть, полуденным и был,
Когда полудни в парусине взвыл,
Но, разорвав тем самым связь времен,
К бессмертию позвал уже не он.
Полуденному бесу парус наш
Обязан тем, что вечный ералаш
Соленых волн с годами солоней.
Да ведь не нам и распускать слюней.
Свобода сатане едва ль сестра.
Уж слишком на губах она остра –
Морская и таинственная соль…
Такой на вкус должна быть только боль.
А что такое боль, когда не скорбь,
Какую посылает нам Господь,
Чтоб мы забыли наш греховный скарб –
Безвольную и немощную плоть.
Пучина оттого и солона,
Что чрез нее мужчинам не дана
Дорога слез, но доблести, и в ней
Свобода за плечом еще страшней.
Вперед же, Fliegend Holländer, вперед!
За нами черт, когда молва не врет.
Но впереди туманный древний понт ,
И рушится о ростру горизонт.
А ты, моя любовь, меня прости
И в море, море с миром отпусти!
Не женское то дело – не прощать.
Но вижу, суждено мне обнищать.
Тебя я потеряю, уходя.
Не объяснить рыдания дождя.
Но я свободен, ухожу к тому ж,
И потому уже не мальчик – муж.
Кляни меня, но я не проклят, нет!
В глазах моих незаходимый свет .
Я вижу то, что видеть мне дано:
Пространство. Морем зыблется оно.
Вперед же, Fliegend Holländer! Vivat!
Корабль наш… Сам черт ему не брат.
Корабль наш на парусах беды
Не ведает нам чуждыя среды.
Свобода – вот единый нам закон.
И это есть и будет – испокон
За нами утвердившаяся гиль,
И наш корабль, не гляди, что гниль,
Не гибнет оттого и по сей день –
Погибель предвещающая тень.
Команда наша – парни хоть куда.
На каждого из всех – одна беда.
На каждого в беде – судьба одна,
И потому нам не увидеть дна.
Мы – каторжные духи корабля.
По каждому из нас, поди, петля
Тоскует где-то там на берегу,
Но у нее мы все еще в долгу.
Корабль-приведенье тем хорош,
Что безнадежней судна не найдешь,
При этом нет надежнее его.
Он в мире не боится ничего.
О капитане я еще скажу.
Но он за мной, и потому дрожу.
Какая-то промозглая тоска
И этот странный холод у виска.
Он говорит, что медлить до утра
Уже нельзя, и потому, сестра,
Старушка мама, бабушка и ты,
Наташа, поспешите сжечь мосты!
С собою мешковины дайте мне!
Когда-нибудь сгодится. И белье
Мне приготовьте чистое, и не
Глядите так!.. Сокровище мое,
Прости меня! И ты, и ты, и ты,
Семья моя!.. Родимой нищеты
Вот этой, что глядит из ваших глаз,
Мне не забыть, хоть покидаю вас.
Простите мне! Но я шестнадцать лет
Тому, как потерял дорогу в дом,
И потому я не виновен в том,
Что мне уже назад возврата нет.
Простите мне! Но я еще приду,
Хотя бы привидением в ночи.
Но не пугайтесь! Я не приведу
Его с собой. Мучитель мой, молчи!
Простите мне! Но я еще вернусь,
Хотя бы небылицею в стихах.
Любимою легендою клянусь!
Но я приду во всех моих грехах.
Едва ли я смогу тогда застать
Вас, милые, на месте, но, придя
Туда, где не найду сестру и мать,
И бабушку, и, главное, тебя,
Любовь моя, застану все, как есть –
Чужой уют – земли сухую месть,
И подыму глаза мои к звезде,
Светившей мне, где б ни был я, везде.
Сомнамбула, магическая тень,
Застану ль я родительскую сень
Знакомою, такой, какую знал,
Иль этот круг покажется мне мал?
Скорей всего, но оттого грустней
Останется любовь, и тем тесней
Сожмется сердце. Отчина моя,
Тебя другой, унылой помню я!
Но это было там, откуда мне
Пришлось уйти не по моей вине.
Там все неколебимо, но узреть
Прошедшее, что двери отпереть
В кладовку, что зовется Навсегда,
Где толща лет слоится, как вода,
Подкрашенная синькою, пока
Не выровняют Времени века.
Тогда и отражусь я в той воде…
Но где же сам пребуду, как нигде?
Старинною легендой меж людей
Блуждать останусь, избежав судей.
Но он меня торопит. Поспешу.
Лишь кое-что на память напишу
Тебе, моя любовь, покуда ты
Во сне еще хранишь мои черты.
Я думаю, ты письма сохранишь.
А потому, пока еще ты спишь
Там за стеной, мне следует сказать,
Что нас никто не может обязать –
Одна любовь, но и она не столь
Обязывает нас, насколько боль
Утраты – грустной памяти о том,
Что взыщет с нас когда-нибудь потом.
А впрочем, что хранить, когда меня
Ты станешь вспоминать день ото дня
Все чаще, потому что мой уход
Среди пустынных питерских болот,
Которые откроются очам,
Еще заметней станет по ночам.
Уход мой – не метафора, но явь.
И потому за мной пускаться вплавь,
По меньшей мере, – то же, что, прости,
По водам, яко по суху грести.
Шестнадцать лет уходу моему.
Едва ли вступит в голову кому
Нагнать меня за далью этих лет,
Когда меня в дали простыл и след.
Еще я что хотел тебе сказать…
Когда бы я и мог с собою взять
Тебя, моя морячка, дать комфорт,
Необходимый даме, разве черт
Помог бы, но ему, едва ль юля,
Я не доверю этого руля.
Каких сокровищ в трюмах не хранил,
За давностью наш капер столь прогнил,
Что все пораструхал, поди, в штормах,
А потому, как есть, увы и ах…
Корабль полузатоплен, хоть ему
Из всех судов, пожалуй, одному
Погибелью пучина не грозит,
Но остов решетом уже сквозит.
Почти скелет, как есть – ихтиозавр,
Чернее, чем шальной шекспиров мавр ,
На медном ростре – вековая цвель,
И на бушприте – водорослей хмель.
Огни святого Эльма – весь блезир .
Настолько этот мир пространства сир
И до того в скитаньях обветшал,
Что кажется и призрачен, и мал.
Как знать, на этом плане бытия,
Быть может, стану призрачен и я,
Но, силами Природы не разъят,
Мой образ повторит себя стократ.
Носимый в беспредельности времен,
Хотя бы тенью, но проглянет он
В кромешности материи родной,
Со мною схожий хоть чертой одной.
Я думаю, что можно повторить
Прошедшего существованья нить
Уже хотя бы в грусти, то есть в том,
Что станет нашим призраком потом.
Примерно это в памяти храня,
Ты сохранишь мой дух – всего меня.
И потому тебе не удержать
Того, что было мной, но вот опять
Бежит куда-то вспять, к тому мосту,
Откуда привидением расту.
Там, вырастая мачтами во мгле,
Стоял корабль, что на златой игле.
Набрякшая от ветра синева
Чухонские давила острова.
Река заметно обращала вспять
Свой темный ток, являя жуткий вид.
Казалося, Нептун себя явит
Средь города с трезубцем, весь увит
Зеленой бородищей. Что писать!
Едва ль сравнишься с Пушкиным. Куда!
Вот разве что мутней при нас вода,
Да погрозней, осталося сказать.
Нева ползла низины затоплять,
Мазуты прибивая к берегам.
Отмщеньем за Гангут и за Гренгам
Балтийски хляби встали на дыбы
И двинулись на штурм, нахмуря лбы .
Залива круп в Нептуновых вожжах
Час от часу вспухал, как на дрожжах,
Опарою пузырясь и пыхтя,
Бушуя, как Топтыгин , не шутя.
Квадрига черной дельты, чуть треща,
Уж рушилась, утробою плеща.
Разлопнулась Маркизова квашня ,
Как вдруг разжалась невская клешня
И наш Петрополь, мглой варяжской взят,
Стал шхерами, куда ни бросишь взгляд.
Тогда-то и вошел в него фрегат
Предвестием того, что наугад
Эпохой послабленья назову,
Поскольку, пережив ее, живу.
Предвестием сомнительных свобод
С бедою к нам явился призрак тот.
И если он – знаменья непогод,
То их чреда не превзошла черед
Моих мытарств за те шестнадцать лет,
В течение которых силуэт
Летучего голландца, капитан,
Над бездною танцуя, как шайтан,
Не предвещал мне доброго, увы…
Все дождь хлестал, да ветер дул с Невы.
Но с детства не забыть мне образ Ваш,
С которым и умру, пожалуй. Что ж!
Хоть не сказал бы, что морской пейзаж
Я предпочту другим, но эта дрожь
На берегу, когда знобящий бриз
Поет в моей душе в который раз,
Особенно, когда гремит карниз
В ноябрьский день, я думаю о Вас.
Особенно, когда дождит всю ночь,
Я вспоминаю образ Ваш, точь-в-точь
Таким, как в первый раз явились Вы
Мальчишке на мосту среди Невы.
Тогда на иностранном языке
Вы что-то мне сказали на потом.
И если я не понял Вас, в тоске
Я предузнал, что потеряю дом.
И Ваш корабль, который мне запал
Тоскою в душу, стал моей мечтой.
И если я мальчишкою попал
На парусник со шпиля золотой,
То жизнь моя сбылась, как я мечтал,
И потому доселе не пристал
К тому, что называется причал,
И Ваш корабль меня не укачал.
И если Вы за мной пришли теперь,
То это правда, что открылась дверь,
И Вы незримо встали за плечом,
Шепнув мне кое-что, сказать о чем
Я не решусь, и потому уже
Молчу, читая грусть у Вас в душе.
А ты, моя любовь, ночной привет
От капитана не сочти за бред
Тоскующей души, ведь я ушел,
И это он, не я в себе нашел.
Нас ждет корабль. Быть может, это миф,
Но я ушел уж точно на залив.
Не вздумай забираться в тростники!
В болоте можешь встретить огоньки.
То – с корабля ужасного бичи.
И в сумерь понапрасну не кричи!
Я от тебя действительно ушел.
И, как бы ни был жребий твой тяжел,
Увы, не позавидуешь тому,
Кто служит капитану моему.
Прощай же! Не могу тебя будить.
Вакх Ариадне, а Тезею – нить
Скитанья, Минотавр и Лабиринт .
И если я выкидываю финт,
Прости, дружочек, не моя вина.
Тут больше, чем зануда сатана.
Призвание на доблесть – это жуть,
Какую мне с плечей уж не стряхнуть,
И потому, раздавлен, под мечом
Я ухожу, и Наксос за плечом
Таков, что я уже не обернусь
И никогда, ты слышишь, не вернусь.
Прощай! Меня зовет мой капитан.
Тебе румяный Вакх судьбою дан.
Завидую ему, его козлам,
Но свой уход я не считаю злом.
Ведь, если ты пошла бы вдруг за мной…
Но что там говорить, когда иной
Дороги я не знаю. Ты юна.
И не для женщин с судьбами война.
Не огорчайся, милая! Теперь
Я все сказал и выхожу за дверь
Куда-нибудь… – Иду, мой капитан!
Свободна ты. Прости мне этот стон!
Да, вот еще! Любовь моя с тобой,
Наверно, остается… Что беречь!
Не лучше ли… Но я кончаю речь.
Прости же! Начинается прибой.
3
Письмо в бутылке
Воистину в пространство, в пустоту,
Перешагнув незримую черту
Отчаянья, пишу из глубины
Безвестности, где гибну без вины.
Отсюда безразличен адресат,
Поскольку не придет ко мне назад
Ни это вот посланье, ни ответ,
И потому в молчанье смысла нет.
Но что-то есть в бессмысленности той,
С какой пишу за мнимою чертой
Погибели, в которой все равно:
Куда письмо и для кого оно.
Надежда ли? Быть может… Но бутыль
Имеет шанс разбиться, впрочем, иль
Доплыть, хотя бы до… Стихийный ток
До берега донесть ее бы мог.
Не полагаясь, впрочем, на волну,
Я называю город и страну,
Куда пишу, короче, верю, что
Судьбам не воспрепятствует ничто.
Россия. Так зовется та страна,
Где Питер помнит наши имена:
Голландца и мое. Они найдут
Знакомцев. И пароль меж нами тут,
Конечно, – Fliegend Holländer. Итак,
Я верю, что пишу не просто так,
Но, как всегда, надеясь дописать
До сердца тех, кто в душу мне влезать
Не станет: почему и отчего.
Я к ним пишу. Прочтут ли? Что с того,
Что не прочтут! Я выполнил свой долг
И все сказал, и если не умолк,
То скоро море скажет отчего,
А мне уже не страшно ничего.
Пути Господни не исповеди-
мы… Оттого, поди, и не вреди-
мы в этом свете разве письмена,
Каких не стерты небом имена.
Сохранно только то, что есть Господь
В творениях людских – не тварна плоть
И не безбожный бред, но дар Творца –
То, что в себе хранит черты лица.
Исчезнет человек, но дух небес
Пройдет пучины сквозь, прославлен чрез
Неторные пути, и, явлен там,
Где ждут его, дождется славы сам.
Примерно в это веруя, в дыре,
В прорехе государства ли, в норе
Забившись ли – в подполье тех квартир ,
Которые бряцаньем вольных лир
Прикованы к галере, Арион
На коей не бывает испокон
Не граблен и не вынесен за сим
Дельфином, отпивая керосин
Из этой вот бутылки, где «самтрест»
Напоминает мне знакомых мест
Пейзаж среди сторонних государств
Пейзажей, измытаренный мытарств
Кругами, здесь, на плане бытия
Души моей, в письме, которым я
Не то что бы уж очень дорожа,
Но все-таки, на сквозняке дрожа,
И не читая то, что под пером,
Пишу на языке слегка сыром
В соседстве моря то, что я могу
Еще понять в среде, на берегу
Зовущейся пучиною морской –
Все, что слывет невнятицей в мирской
И забубенной речи, то есть то,
Чего понять не силился никто –
Размытые и грустные слова,
И вижу сам: затея не нова.
Но, будучи пучиной обречен,
Мой слог свободен, то есть отвлечен
Заведомо понятного тому,
Кто станет возражать не по уму
Предложенной оказии писать
В пространство, в коем слогу просвистать
Не то же ли, что крылья обрести?
И потому, читатель мой, прости!
Не лезь в бутылку, ты, кому она
Придется не по вкусу! Быстрина
Несла ее, увы, не для тебя.
Свободен я, и потому, трубя
В бутыль, импровизирую трубу,
От коей повернешься и в гробу,
Ты, критик мой, кто б ни был ты, тебе
Так не сыграть на горькой сей трубе!
А ты, моя любовь, которой нет
В ковчеге сем, в котором стольких бед
Я избежал, беды не устрашась,
А ты что молвишь мне вдогонку? Ась?
Не слышу. Разыгралась чтой-то желчь.
Не лучше ли письмо с мостами сжечь?
Да что там! Разве я и вовсе зверь?
Достаточно, что я не помню дверь
Туда, откуда нам возврата нет,
Где были мы, но вот простыл и след
Обоих. Никого. Пустынный понт.
Забвения необозримый фронт.
И все-таки я отписать готов
Тебе, хотя меж нами нет мостов,
И я забыл само названье мест,
Куда они вели. Последний мост
Сжигая, что же вижу пред собой?
Не сумрак ли пространства голубой?
Не что иное, как… Но опишу
Его, поскольку им одним дышу.
С тех пор, как ты спала за стенкой, а
На кухне твой тогда еще слуга
Покорный, если можно так назвать
Того, кто предпочел навек порвать
Не то что с госпожой, но и вассал,
Я ничего тебе не написал,
Что и понятно. Непонятно то,
Что все ж пишу, хоть мне уже ничто
Порукой быть не может, что к тебе,
Но, я надеюсь, что твоей судьбе
Я направленье правильное дал,
А потому доселе не устал
Писать по направлению на ост –
Туда, где тлеет между нами мост
Последний, полагаю, – этот год,
Который лег меж нами, точно плот.
Сгорит ли, если столь намок в среде,
Которая пылает лишь на глаз?
Едва ли… Но в пылающей воде
Есть что-то, обжигающее нас.
Закат, закат – написано в кругах,
Какие разбегаются округ…
И в этой зыби, точно в берегах,
Стремится миг, в котором тонешь вдруг,
Как если бы во сне на быстрину
Заплыл, и вдруг попал в водоворот,
Который увлекает в глубину,
И вот нельзя очнуться, – тонешь от
Бессилия, очнуться ибо все ж
Ты помнишь о реальности иной,
Но, утопая, что одно и то ж,
Что становясь прозрачной быстриной,
Ты вдруг очнешься… Господи, прости!
Погибели такой не допусти!
И что же видишь? – Сумерки. И в них
Объем дыханья сумрачен и тих.
Итак, не утонув еще, скажу,
Что жизнию своей не дорожу,
Но в этом-то и вижу главный грех –
Отчаянья на горле влажный смех.
Сжимает глотку лапищей кошмар,
В котором липкий ужас, хладный пар
Выбрасывает в сумерь не слова.
От качки помутилась голова.
Ужасен, представляю, образ мой
С не по годам торчащей сединой
Из бороды всклокоченной, усов,
А главное с глазами на засов
Закрытыми, что видят – не поймешь,
И с головой нечесаною, сплошь
Поросшею, сказал бы я, травой,
Настолько стал космат знакомец твой.
Здесь на Голландце бриться – то же, что
Глядеться в воду, то есть в решето,
Из коего лицо твое тотчас
Просеется, мгновенно расточась.
При этом видишь ты: искажено
То, от чего и было решено
Бежать – личина то есть, твой же лик
Слоится там в воде в единый миг,
Едва ты глянешь сам себе в глаза.
Не держит отраженья бирюза.
Но что там отражаться! Нынче ночь.
А в ней и я стал призрачен, точь-в-точь –
Мой капитан, от коего бегут
И сами крысы на Голландце тут.
Не знаю, что за притча, только их
В подполье столько, что какой-то псих
Из каторжной команды влез на Марс
И вдруг завыл по-волчьи. То-то фарс!
Но чумный дух распространился, и
Завыла вся команда, что твои
Шизоиды на Пряжке , будто крыс
Не видели, и я, конечно, скис.
Но, размышляя все ж примерно так, –
Мол, передохнут все, ведь, как-никак,
Мы духом живы, крысы же едой,
Я не рехнулся, справился с бедой.
Расчет мой оправдался. Крысий визг
На днях затих, и разве жалкий писк
По трюмам раздается. Даже вдруг
Я пожалел кошмарных сих подруг.
Но вот беда! Команда по ночам
С тех пор взяла за правило влезать
На мачты, не внимая тем речам,
Какие всякий раз хочу сказать
Им в посрамленье. Что ни ночь, они,
Хотя и приведенья, тем страшней,
Святого Эльма гиблые огни
Зовут безумной песнею своей.
И вспыхивает свет по нокам рей,
По клотикам и на бушприте… Жуть!
И чем тоскливей пенье, тем верней
Мерцает зыбь, тяжелая, как ртуть.
И глубь фосфоресцирует. И мне
Становится понятнее вдвойне
И каторжная, жуткая тоска,
И пенье их, сколь гибель ни близка
Сознанью моему, кидая в дрожь,
Так трогает, что с ними запоешь,
И, то ли слезы брызнут из-под век,
Не то волна, оканчивая бег
И налезая тяжко на фрегат,
Плеснет в лицо тоскою наугад,
Так, потрясая душу, леденит
И кровь саму стихии этой вид.
Ван-Страатен у мачты все стоит,
Сребристые манжеты на груди
В молчании скрестив, точь-в-точь на вид –
С гравюры , лишь зюйдвестка позади
От ветра трепыхается, да взгляд
Блестит… А впрочем, здесь не говорят
О капитане. Что-то в нем темно
И застарело, и не мудрено:
Четвертый век легендою о нем
Ненастный океана окоем
Колышется, шатаясь и плеща,
И если я сподобился плаща
С его плеча, то с тяжестью его
Я принял гнет молчанья, от чего
Досель не свобожден, обязан ждать,
Когда меня коснется благодать,
И я сойду на берег, просветлен,
До тех же пор я темен, точно он.
А посему о нем не говорю.
Но он мне обещался к январю
Кой-что сказать, и этот интерес
Влечет меня отчаяния чрез
К далеким берегам, откуда я
Ушел, не зная в чем моя вина.
И все-таки я жгу последний мост –
Раскаянье за гиблый мой побег,
Поскольку оглушительный норд-ост –
Не я на вест направил сей ковчег.
Куда меня несет? – Не вем, увы!
Но помню, ветер дул тогда с Невы.
Безумен, говорю, мой разговор.
И все же это плаванье с тех пор,
Как я взошел на палубу, ни с чем
Нельзя сравнить, и парус ветром полн,
И, если не погиб я, этим всем
Обязан я игре соленых волн.
И в ней сказался Промысел Того,
Кто участью писанья моего
Распорядится, я уверен, Сам.
И потому скитальческим глазам
Не страшен этот сумрачный простор,
Где всюду смерть, куда ни бросишь взор.
И, посылая эту вот бутыль
Посланницей, на водяную пыль
Смотрю не без сомненья, но уже
Спокойно. Что-то есть в моей душе,
Что говорит мне: мужествуй и верь!
Перед тобой пучина – та же дверь
С почтовой закрывашкой. Опусти
Письмо твое, и доброго пути
Куда-нибудь до случая узнать,
Угодно ль было Господу пригнать
Письмо твое туда, где ждут его –
К суровым дюнам берега того,
Откуда нет вестей, поскольку ты
Безвестен, и письмо из пустоты
Ужасно тем, что вверено вполне.
Но это и по-божески вполне,
Поскольку исчезает разве то,
Чего не сохранить нам ни за что.
Плыви же, почта жуткая моя!
С тобой, быть может, выплыву и я,
Когда обоим выплыть суждено:
Тебе в Отчизну, мне же не дано
Предугадать куда, но, впрочем, будь
Той почтой, по которой виден путь
Пославшего ее, и дай ответ
Куда-нибудь, где мой отыщешь след!
Письмо мое, простимся! Нам судеб
Не избежать, но где б я ни был, где б
Не обрелось и ты, откликнись, что ль!
Ты просишься к читателю? Изволь!
4
Письмо с голубкой
С голубкою к тебе, любезный друг,
Я посылаю все, что разом вдруг
Летит из-под пера… Куда? Зачем?
Но вот не остановлено ничем.
Кончается ноябрь, и я сижу
Не то, что в трюме, нет, в каюте, да,
В каюте, то есть в комнате. Вода
Стекает по стеклу, и я гляжу
На карту… Где же я? – Penobscot bay…
А впрочем, не припомню, хоть убей.
Голубка тут прибилась к парусам.
Как видно, берег нас находит сам.
Не знаю как, но с голубиной сей
Оказией дойти к тебе, моей
Последней почте, ибо наш ковчег
На этот раз заканчивает бег.
Итак, ты помнишь, я ушел во тьму.
Корабль наш воистину тюрьму
Плавучую представил мне собой.
Но вот к земле прибил его прибой.
Вдали уже, не то, чтобы огни,
Но зарево. Лишь голову нагни,
И сквозь иллюминатор вдалеке
Мигнет просвет огнем на маяке.
Но, оглядеться, в комнате моей
На всем печатью пройденных морей –
Опустошенье сыростью. Хаос
Осенней паутиною зарос.
Я у стола. Поодаль от меня
Сдыхает крыса (некуда бежать
От голода), и, по стеклу звеня,
Бежит ноябрь, и слез не удержать.
С тобою мы простились. Ни к чему
И вспоминать о том, что прощено.
Но все-таки пишу. А почему?
И для чего? Ответить мудрено.
Ты позади – там, где тебя уж нет,
Тем более меня: обоих нас,
И все-таки я шлю тебе привет
И ото всей души на этот раз.
Мне весело и грустно вместе с тем.
И это потому, что позади
И то, что было мною, но затем
Утратилось в скитаньях и, поди,
Уж стало привидением, и то,
Что ты сама не сможешь ни за что
Припомниться уже себе самой,
Не то, что мне, и я тому виной.
Уход мой навсегда, и потому
В нем что-то есть от гибели в морях.
И если я покамест не тону,
То в памяти на мертвых якорях
Стою не у одной твоей души –
У всех, кому сейчас я напиши,
И содрогнутся, так я согрешил
Противу той, единственной, кого
Зовут Надеждой… Впрочем, пережил
Я и ее, и много… Итого:
Свободен я и мертв на этот раз.
Бессмертие мое не смертный пляс
Таких-то волн, не волны вообще,
Они зовут к бессмертью, но вотще,
Не самый зов бессмертья, но – оно,
И это в нем самом заключено.
И если поточней определить,
Окажется: незримой жизни нить –
Бессмертие и есть. Итак, живем!
Иначе гибель и не назовем.
Надличное послание мое –
Свидетельство погибели. Ее
Post mortum вспоминая, говорю
О том, что было мною, и дарю
Все это лишь тебе, моя любовь,
Не очень-то надеяся на вновь
Тобою возвращенные дары.
Они давно пошли в тартарары.
Не буду вспоминать. Пространство дум –
Все то же злое Время, в коем шум
Каких-то волн без удержу уже
Разбушевался в брошенной душе.
Что делать, мне встречается она
Порою в океане тишины.
Полуночного бдения полна,
Скиталица в сознании вины
Встает на легендарном корабле –
Том самом, что когда-то на игле
Так дивно повернулся на ветру…
Прости!.. Я только дымку с глаз утру
И разгляжу кораблик тот, как есть…
Он отомстил мне гибель. То-то месть!
Сияет чуть пожухлый и летит
Над конченною гибелью моей.
Он продолжает плаванье… Верней,
Уплыл туда, откуда воля мстит.
Каюта… То есть комната моя…
Мой капитан, ужели проклят я?
Такое запустение на всем,
Что мы на корабле еще несем:
На мачтах полусгнивших (от чего
Не ведаю), на реях, кое-как
Повернутых, но более всего
На палубе и в трюмах, в коих мрак
Так плещется, что кажется порой:
Корабль наш с бездонною дырой
И чудом до сих пор не утонул…
А впрочем, зря туда я заглянул!
Лишь паруса, как ни трепало их,
Прекрасны в развороте. Ветер лих.
Забыл названье. Может быть, пассат…
Лишь паруса… Корабль вперед-назад,
Ну, галсами там движется, и крут
Непостижимый с палубы маршрут.
Прощайте, капитан! Теперь сойду
На первом же причале. Что-то есть
И в пораженье. Слова не найду,
Но глаз от той полоски не отвесть.
Как бишь ее зовут? Хотя бы мыс.
Не то что бы наш парус пообвис,
Но как-то жутко стал над головой,
Не то, чтобы белеть, но ветра вой
Подхватывать, по-песьи на луну
Тоскуя, то есть, как бы тишину
Вбирая парусиной, стал белей,
И потому не радует, ей-ей.
Он призрачней становится, а я,
Нет, весь не умер, но и не тая
Погибели своей, не весь же – миф!..
Хотите, разобью корабль о риф?
И что-то мне ответил капитан.
Не понял я… вернее, не постиг.
Он что-то обещал, что по пятам…
Но замолчал, о чем-то в тот же миг
Задумавшись… Потом сказал: «Ты прав».
И мне как будто «Смертью смерть поправ»
Почудилось… Но это обойдем
Молчанием. То было под дождем.
Он что-то буркнул. Ветер помешал.
Ноябрь конец скитанью приближал.
Так верилось. Но что там впереди?
Обманешься во тьме, того гляди.
К голубке возвращаясь, напишу:
Как быть – на корабле еще решу,
Когда вернется вестница в ковчег
И принесет масличный ли побег,
Другую ли какую все же весть
Оттоль, где та же тьма, но что-то есть.
5
Письмо с плащом
Мой капитан! Я возвращаю Вам
Тяжелый плащ, в котором я стоял
У Вашего руля в теченье лет,
Преобразивших душу в силуэт
Летучего голландца где-то там,
Где временем разлад пространства стал.
Увы, повязка тьмы не помогла!
Прозрачной предо мной предстала мгла.
И то, что я увидел в этой мгле,
Нас привело на чудном корабле
Туда, откуда сквозь повязку я
Глядел, провидя отчие края.
Возьмите и ее! Разбить фрегат
Я не умел. Блуждая наугад,
Как видно, я глядел помимо глаз.
И потому я покидаю Вас.
Быть на штурвале без повязки Вы
Не разрешите. Я зайду в Невы
Большую горловину . Мы в виду
Санктъ-Петербурга. Судно на ходу,
И якоря готовы. Все, как встарь.
Лишь только ветер с Балтики ударь,
И город вновь зальет большой потоп.
Но что я говорю! Полегче! Стоп!
И так всю осень катится залив
На Ленинград, и, если этот миф,
Который мне покою не давал,
Реализован будет, я пропал.
Меня как раз в потопе обвинят…
А посему в ушах моих звенят
Обрывки разговора на мосту
Шестнадцать лет назад, когда я Вас
Увидел в Ленинграде первый раз
И понял: Петербургу быть пусту .
И то, что до сих пор пустует он,
Мне говорит свирелькою Мильтон .
Впоследствии мне привелось прочесть
(Об этом не одно сказанье есть),
Что город наш затем и станет пуст,
Что по ночам в нем костный слышен хруст.
Не это ли проклятие костей
Накликало в Петрополь к нам гостей,
Которых леденящий душу свист
Становится все более речист?
Как много дум наводит эта трель,
Прославившая бунта колыбель
На много поколений в ширину,
Опустошив речную быстрину!
Столь живописно быв оживлена,
Увы, не помнит невская волна
Ни лодок, ни других каких затей,
Не радует ни взрослых, ни детей.
Куда ни поглядишь – одни менты.
Завинчены и гайки, и болты.
Балтфлотом знаменитое окно
Страховано от сглаза под сукно.
И все же европейским пустырем
Гуляя, до сих пор не нагляжусь
На город, что глядит нетопырем,
Хоть сам давненько пустошью держусь.
Люблю его заброшенную спесь
И то, что в нем с гравюрой сходство есть –
Такая же пространства немота,
А главное, акустика пуста.
Положенный, как будто под стекло,
За временем, что как-то утекло
Из перспективы, чуть пожухлый вид
Астральную гармонию хранит.
Люблю его бредовую красу,
Которую в душе своей несу,
И этот чуждый человеку строй
Души его, что стала мне сестрой.
Люблю его пространныя струи
И улиц неумолкные рои,
И в пустоту подъятые мосты,
Тем более, что в ней давно пусты
Кожуры пообглоданных дворцов –
Пустынные конуры праотцов,
Ночные навигации гудки
И рыболовов глупые садки.
А осенью – степенные дожди,
От коих просветления не жди,
Люблю, когда любить возможно то,
Чего не миновать нам ни за что.
Случилось как-то раз о той поре,
Когда озера морщит во дворе
Традиционный питерский сквозняк,
И человек, продроглый, как червяк
В купели ледяной набряклый плащ
Плетется как-нибудь, сколь ни таращь
Ему за ворот зенки, не проймешь –
Настолько ворот с переметом схож ,
Заброшенным утопшим рыбаком,
Что вряд ли дрогнет шляпка поплавком
(Владелица плаща и самый плащ
Обглоданы дождем, тверды, как хрящ).
Так вот, примерно столько лет назад,
Что я забыл прохожей той фасад…
Я наниматься брел на некий барк…
Ван-Страатен, Вы помните тот парк,
В котором я тогда Вас повстречал?
Он так похож был с виду на причал,
Что я не удивился Вам, а Вы
Одним кивком угрюмой головы
Ответили тогда на мой вопрос,
И я пошел тянуть дурацкий трос
На парусник, похожий на тюрьму,
И зиму прослужил на нем. Кому?
Не ведаю. Но Вас на нем тогда
Не видел я. С тех пор прошла чреда
Скитальческих, непоправимых лет,
В течение которых силуэт
Покинутого мною корабля
Не сдвинулся. Намытая земля
С тех пор отвоевала у болот
Окрестности, в которых призрак тот
Стоит и по сей день, как есть – обман.
Я так и не пустился в океан .
Возьмите плащ, в котором столько грез
Последний наш поход с собой унес.
Окончен путь на мнимом корабле.
Я видел гибель в кругосветной мгле.
И если сломлен я на этот раз,
То мне хватает воли сдвинуть с глаз
Повязку, чтобы видеть то, что есть:
Мир за окном, в котором звезд не счесть.
Довольно я гляделся в пустоту!
В скитаньях есть гордыня, и тщету
Карает Бог порукою тщеты
На корабле, не знающем препон.
Корабль наш… К чему стремится он?
К погибели? Но что в ней? Разве смерть.
В стремленье же одна лишь круговерть,
Хоть что-то есть и в плаванье для нас.
Но, капитан, как видно, пробил час,
И мы должны смириться. Бог простит.
Таким, как мы, сама Природа мстит.
Но если доблесть только в том и есть,
Что принимать седой пучины месть
И противу рожна не восставать,
Я покидаю Вас, и наплевать,
Что скажет мне вдогонку матросня.
Мне надоела злобная грызня
Из-за сухих, нагретых кем-то мест.
Пусть поедом кого другого ест
Иной маньяк из этих вот бичей !
Мне, право, жаль зазубренных мечей,
Которыми дерутся меж собой
Пираты, позабывшие, что бой
Меж ними – та же, в сущности, тоска,
Тем более, что вряд ли волоска
Они не досчитаются потом,
Когда на корабле, уже пустом,
Не обретут ни Вас, ни парусов,
Ни рулевого. Чашею весов
Тогда качнется судно, и взлетит
Уже легенда, их же поглотит
С тюрьмою их вселенский океан.
Остановите распрю, капитан!
Я ухожу. И в том – характер мой.
Куда пойду? – На этот раз домой.
Надолго ли? – На столько, чтобы знать,
Что дольше. Если жить, так умирать!
На этот раз предпочитаю крест
И Родину холма того окрест,
На коем распинаем наш Господь.
И, если умирать боится плоть,
Дух бодрствует и к доблести зовет.
И это пострашней, чем наш полет
На призрачных и гиблых парусах.
Испорченное время на часах
Мне говорит о том, что пробил час,
И я изжил в морях на этот раз
Мою вину. Голубка принесла,
Прощение, и если не спасла,
То возвратила душу мне. Теперь
Я вижу заколоченную дверь
В минувшее, но мне доступен вход
В другую дверь. Куда она ведет –
Не ведаю. Но что-то в ней по мне.
Я вижу дверь в грядущего стене!
Оттуда брезжит невечерний свет ,
И что странней, – отчаяния нет.
Прощайте, капитан! Я умер. Но
Прощение за гибель мне дано.
Я думаю, что Ваш со мною путь
Зачтется Вам еще когда-нибудь.
Примите плащ, повязку и штурвал!
Корабль Ваш мне душу надорвал.
Но то, что остается за кормой,
Связует нас, былой властитель мой!
И если океан меж нами лег,
Я мифом стал, и миф меня сберег.
И оттого мой взор прощальный сух.
Скорбит душа, но мужествует дух.
13.12.72.
Впервые опубликовано: ИРЛ(Пушкинский Дом) РАН, Литературный архив советской эпохи. Том 3, 2022.
©Т.И.Ковалькова, 2021
©НП»Русская культура», 2022
