Людмила Шишкина-Ярмоленко
I
Мне в жизни очень повезло. Мои родители нежно любили друг друга, а к нам с младшим братом относились не только как к детям, но и как к достойным их друзьям. Это было всегда: и в детстве, в Кировской области, где я появилась на свет и где до сих пор у меня большой клан родственников, и в Ленинграде, куда мамины сёстры вместе с их матерью вернулись из эвакуации. Они-то и убедили моих родителей переехать в Питер: ведь мама там и родилась.
В 6 лет я оказалась в Ленинграде: привёз старший брат отца, поездной мастер. До этого, живя с родителями в Оричах, я ходила в детский сад, а по воскресеньям папа доставал маленький патефон, заводил его и ставил пластинки. Это был для нас праздник: советские и народные песни, очень популярные тогда. Пластинок с классической музыкой у нас не было. Однако мне разрешали слушать музыку по радио. В послевоенные годы, да и позже, редакция радио не скупилась на классические произведения (да ещё периодическую программу «Театр у микрофона» я тоже старалась слушать).
Конечно, никакого музыкального образования у меня тогда не могло быть, но помню очень хорошо, какая радость просыпалась во мне от удивительных звуков этой музыки. Первое, и единственное произведение, которое я запомнила к шести годам, — это «Болеро» Равеля. Его почему-то передавали часто. Потрясающий ритм «Болеро» настраивал воображение, и я представляла, почти видела большую пустыню, раскинувшуюся под слепящим солнцем. По ней издали мерно приближался ко мне караван верблюдов с грузом и редкими сопровождающими людьми. Вот он ближе, ближе! Звуки музыки завораживают мою душу. Теперь уже рядом, в десятке метров от меня! Но караван проходит, музыка стихает, последний верблюд скрывается за горизонтом. Ритм исчезает…
Как-то уже в Ленинграде по радио я услышала передачу об этом композиторе и его «Болеро» и надеялась, что вот-вот скажут о пустыне и караване верблюдов. Но напрасно. Так и не поняла, откуда к шести годам появился у меня этот сюжет. Гораздо позднее я додумалась, что сюжетная логика – везде: в сказках, пьесах, в жизненных ситуациях и даже в природе. Но у Равеля сюжет возник за счёт последовательного изменения силы звучания оркестра. А ритм? Ритм оставался постоянным.
Сейчас не время рассказывать, какое впечатление на меня, деревенскую и поселковую девочку, произвёл Ленинград. Просто я внезапно попала в Царство! Мои родственники жили в одном доме на 6-й Красноармейской, но в коммуналках по разным лестницам. Вместе с ними я провела, наверное, больше полугода: то с бабушкой и её младшей дочерью, то со старшей дочерью и её мужем, прекрасным человеком, прошедшим две войны. За эти месяцы у меня было столько чудес и неожиданных приключений, что можно было бы давно написать книжку для моих троих детей или, по крайней мере, нынче для семерых внуков.
Лишь о двух событиях, важных для моей темы, я всё-таки упомяну. Первый приход к моей старшей тётушке многим удивил, однако главным и неожиданным стало знакомство с пианино! В большой комнате с полукруглым тройным окном и добротной мебелью у стенки стояло чёрное пианино, совсем необычное и изящное! Такого слова я, конечно, тогда не знала, но и сейчас помню свой бесконечный восторг от этого инструмента: клавиатура опиралась по бокам на резные треугольные подставки (кронштейны, тоже деревянные и чёрные), а над клавиатурой серебрились при свете два прикреплённых к пианино прекрасных подсвечника, которые могли поворачиваться и влево, и вправо; педали внизу дополняли этот неожиданный и очень глубокий образ. Я даже растерялась от вроде бы невозможного: ведь подобное я испытывала только в храме, куда моя деревенская бабушка (моя бабуся!) водила меня не раз.
(Гораздо позже, живя в Ленинграде, я узнала, что огромный храм Спаса Нерукотворного в Спасоталице, где меня и крестили, выстроен в конце 18-го века в стиле северного барокко и был спасён от надругательства и разрушения молодёжью села и близлежащих деревень, в том числе и моим будущим дядей (который привёз меня в Ленинград). Это случилось в 30-е годы, когда большинство церквей в Кировской области и в самом Кирове было разрушено.)
Мне разрешили играть на этом пианино! Впервые в жизни я смогла прикоснуться к клавишам и поняла, что это – мой путь. Но не случилось. И так было не раз, а в тот год ещё и с балетом.
Обо мне в Ленинграде все заботились. Младшая моя тётушка повела меня в Кировский театр на балет. Кажется, это «Двенадцать месяцев». Но я не уверена, потому что сюжета совсем не помню. Я, конечно, ещё не представляла, куда меня ведут. Мы немного задержались, и двери в партер уже закрывали. Нас быстро отправили на верхний ярус: там были места. И мы оказались в первых рядах, над залом и сценой. Моему удивлению от пространства, от мира, открывшегося передо мною, не было конца. Я поняла, что нахожусь в тридесятом государстве, которое уже в тридевятом царстве – Ленинграде, куда меня привезли: сказок-то я знала много к шести годам, но меня ввели в этот сказочный мир, который оказался для меня реальностью!
Оркестр начал играть… Я впервые не только слушала, но и видела оркестр в «оркестровой яме»: действительно, большая длинная яма между сценой и зрителями в партере. Но я-то смотрю СВЕРХУ! Я всё вижу… И увидела балет. В антракте мы перешли в партер и заняли свои места, довольно близко к сцене. Теперь я смотрела только на сцену. Меня, кажется, не интересовал сюжет: потому и не запомнила. Но танец… Танец! Конечно, как все маленькие девочки, я любила танцевать и детские, и народные танцы, как учили в садике, и как получится. Однако балет полностью перестроил моё отношение к танцевальным движениям. Он настолько поразил меня тонкостью, точностью и невероятной красотой, что я захотела стать балериной.
И это тоже не случилось. Уже когда вся семья переехала в Ленинград, а я пошла в школу, выяснилось, что в Доме пионеров нет балетного кружка, а учиться играть на пианино меня не приняли: там, где нам пришлось жить, не было инструмента.
Впоследствии я много искала себя, перебирая разные интересные занятия, но, в конце концов, после школы поступила на филфак Ленинградского университета изучать русскую литературу. Ну и русский язык, конечно: куда от него денешься. И, хотя с 3-го класса я начала писать стихи, язык как таковой меня не интересовал, только заодно с литературой. Однако в пионерском лагере после 3-го класса пожилая воспитательница моего отряда объяснила мне существовавшие в русские стихотворные ритмы (размеры). Я была удивлена и обрадована: так просто и красиво это выглядело на листе бумаги!
Но ещё большее удивление я испытала в 7-м классе. Осенью нам предложили абонемент в Капеллу, на музыкальные концерты, конечно. В советской школе много занимались нашим воспитанием. Кроме всего прочего, о чём стоит писать отдельно, мы постоянно ходили в музеи, в театры, на экскурсии по городу. Но чтобы абонемент на концерты классики для желающих – это случилось впервые. До этого я не была и в Филармонии.
И вот я заняла своё место на балконе, в первом ряду. Зал Капеллы оказался старинным и строгим. На уровне моих глаз с двух сторон на стенах простирались вперёд и к сцене светильники, каждый — с несколькими матовыми лампочками. Они вполне соответствовали стилю и строгости зала: без лишних украшений, но радующей глаза повторяющейся конфигурацией. А впереди, над сценой – орган, доминанта всего пространства, притягивающая нас как вечная тайна. Орган: именно в Капелле я впервые увидела и услышала его. И связала его мощное и прекрасное звучание с Бахом.
Но было ещё удивительное событие, которое после часто повторялось: в Капелле не раз давал концерт ансамбль из Ярославля «Барокко». Моя судьба была решена на долгие годы. Это не значит, что с тех пор я слушала только музыку барокко. Нет. Я слушала всё, что могла, что попадалось. В разные годы увлекалась и Шопеном, и Сибелиусом, и многими другими композиторами. И, конечно, русской и советской классикой. Наконец, Рахманиновым.
Помнится, не столь давно один из эпизодов моей жизни, значимый для меня, снова предстал перед моим внутренним взором: я тогда была студенткой и летом поехала в Кировскую область, в деревню Заполье, где жили мои родственники. Эта маленькая деревушка располагается в полукилометре от Спасоталицы, а с другой стороны, тоже примерно в полукилометре, – железная дорога. В трёх километрах – железнодорожная станция и районный центр Оричи (от Оричей до Кирова раньше был час езды на поезде, а поезд до Ленинграда останавливался тогда и в Оричах). Мы с родителями часто ездили в Заполье во время отпуска, но в тот период я приехала одна.
Поводом для стихотворения послужил мне подарок моего двоюродного брата, который и учился и живёт в Петербурге, но старается каждое лето ездить на родину. Из очередной поездки он привёз мне фотографию старого оричевского вокзала со строчкой стиха хорошей вятской поэтессы, которая, к сожалению, давно умерла. Но и вокзал давно разобрали и построили вместо него бетонную белую коробку.
ТРЕУГОЛЬНИК ДЕТСТВА – ВЯТСКАЯ ЗЕМЛЯ
Вот и станция Оричи, деревянный вокзал…
Людмила Ишутинова
Оричи – Заполье – Спасоталица –
Всё мои родимые места.
Мне б туда немедленно отправиться,
Чтоб в душе исчезла маята.
Чтоб в вагоне лечь на полку верхнюю
И в конце увидеть из окна
Колокольню Спаса за деревнею,
Где была когда-то крещена.
А потом деревья вдруг расступятся —
И мелькнёт Заполье, справа – дом:
Там молилась бабушка – заступница
И ответчица за нас перед Христом.
Помню лето в молодости: жалко так!
Надо возвращаться в Ленинград.
Две сестры-старушки в длинных фартуках
На пригорке рядышком стоят.
Юбки – в пол. Седые треплет волосы
Лёгкий ветер, в тополях звеня,
А они, не подавая голоса,
Крестят уходящую меня…
По Карпухе тропкой рядом с линией
Я спешу: нельзя же опоздать.
Солнце, запах рельсов, но обильнее
Запах леса – Божья благодать!
Вот и Оричи. Пришла заранее.
В зале ожиданья – ни души.
Только музыка звучит по радио:
Ах, как эти звуки хороши!
Села тихо. Зал наполнен звуками,
Из огромных окон льётся свет.
Вот рояль: восторг, и страсть, и мука мне,
И предела счастью больше нет!
Но оркестр вступает – и душа моя
Наполняется нектаром слёз!
Узнаю: в мгновенье это самое
Предо мной Рахманинов возрос.
Боль его и нежность необъятная,
То, что не придумать, не назвать.
И увидела – невероятно! – я
Пальцы длинные, что клавишам под стать,
Всю фигуру, с инструментом сходную:
Та же тонкость, но и сила – та!
И судьбу вне родины – безродную,
Тяжесть непомерную креста…
Но и лёгкость, что сродни божественной:
Словно только кончилась гроза.
Так спокойно всё и так естественно.
И очами внутрь души – глаза.
Оричи, Заполье, Спасоталица –
Треугольник детства, Вятский край.
Я успела в Питере состариться,
Но лишь там душе покой и рай.
Однако музыка барокко была у меня на пьедестале и не подлежала никакой критике. В старших классах мне уже купили проигрыватель и дали деньги на несколько пластинок с любимыми произведениями. И, наконец, я приобрела Вивальди! Антонио Вивальди «Времена года». Сколько раз я слушала произведения Вивальди в концертах, но, чтобы дома, когда хочу, и надо, и возможно?! Дома я поняла, что могу заниматься под эту музыку: готовиться к урокам, писать дневник, размышляя над появляющимися проблемами. Музыка этого удивительного композитора и его современников меня концентрировала, ум мой сосредотачивался на поиске решений задач, и не только учебных (я очень любила геометрию), но и жизненных.
С этого времени музыка барокко меня не покидала. На её фоне я писала курсовые и диплом, работала над диссертацией, статьями, книгой, переживала сложные драмы не только в личной жизни, но и в науке.
Были и странные ситуации, когда, например, в той же любимой Капелле после Гайдна в первом отделении концерта я не смогла слушать Моцарта во втором. Мне стало не по себе. Я бы хотела выйти из зала, но это было бы неприлично. Пришлось слушать. Мучения мои обратились в анализ, в попытку понять, почему музыку Гайдна я люблю и воспринимаю в духе барокко, а произведения Моцарта, тонкого и гениального композитора (о чём я знала в те студенческие годы), не могла даже сравнить с барокко: похоже, но не то! Это давнее испытание мне очень помогло. Ведь не имея серьёзного музыкального образования, я только интуитивно, на основании опыта взаимодействия с музыкой, могла прийти к какому-то важному для меня выводу.
И пришла. Возможно, мне помогло ещё и «Болеро» Равеля, и любовь к художественной литературе, к театру. Я услышала в произведениях Моцарта не только знакомый по музыке барокко контрапункт, но и музыкальный сюжет. Мне показалось, что контрапункт перебивается сюжетным построением, которое в нашей земной жизни – всюду, во всех областях, даже в природе. Но в барочной музыке сюжета нет. Он в этой области, например, в операх, только в текстах. Как же без них? Ведь именно текст воплощает событие, для которого пишется опера. Более того, можно сказать, что в опере барокко (и, конечно, во всех музыкальных жанрах этого стиля, где сочетаются исполняемые певцами словесные партии с игрой инструментов) уже есть осложнённый контрапункт между текстами и музыкой. Но в стиле, который мы называем классическим, сюжетная логика входит в самоё музыкальную основу. Поняв это, я смирилась и по достоинству оценила Моцарта как основателя классицизма. Ведь, фактически, наше поколение росло на классике конца ХVIII — XIX веков. Но и ХХ век, конечно.
Почему же мне в сложнейших жизненных ситуациях удалось пройти путём, который привёл меня через речь к ЯЗЫКУ? То, чем я хотела неоднократно заняться как делом жизни, всякий раз уходило, несмотря ни на что. Значит ли это, что путь был определён заранее? Похоже. Только надо было его пройти. Ключевые слова, которые мне были дарованы в жизни, это РИТМ, СЮЖЕТ, БАРОККО, КОНТРАПУНКТ, ЯЗЫК, ГЕНЕЗИС, ГЕОМЕТРИЯ, ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА. Об этом – самое главное.
II
Лингвистический поворот
На первом курсе филфака среди множества интересных лекций и практических занятий меня поразил курс истории русского языка, исторической грамматики. Конечно, в этот же период нам преподавали латинский и французский, который учила со школьных лет, но язык древнерусский озадачил. Ведь было, с чем сравнивать: современный-то русский – родной. Особую роль в представлении древнерусского языка сыграл наш преподаватель – Владимир Викторович Колесов. И внешне, и внутренне он был необыкновенен! Возможно, настолько же, насколько необыкновенно было у нас впечатление от состояния древнерусского языка, о котором он рассказывал: о его особой ритмике, мелодичности, своеобразной грамматике и словарном составе.
Группа наша была маленькая, в отличие от других четырёх групп курса. Владимир Викторович, входя в аудиторию, обращался к нам: «Здравствуйте, коллеги!». При этом мы, первокурсники, мало что ещё понимающие в своём предмете, от одного даже обращения «коллеги» попадали в атмосферу доверия и общего интереса. А это волшебное по тому времени слово повторялось не раз. В зависимости от момента оно приобретало у В.В. разные интонации, но всегда – с доброй улыбкой. В результате я стала воспринимать занятия с Владимиром Викторовичем как некое действо, обнажающее неизвестные до этого тайны русского языка, погружающее в ЯЗЫК! Это было странно и непривычно…
В то время ведь я не собиралась заниматься языком профессионально, да и литературой, пожалуй. Просто интересно, однако на фоне мечты, хорошо сфокусированной в моей душе ближайшим окружением, я надеялась поступить в другой институт. Но дважды не поступила. На втором курсе филфака я вынуждена была смириться. На просеминаре мы разрабатывали темы только по литературе. Моя первая курсовая — о поэзии Алексея Константиновича Толстого – и меня увлекла, и была принята хорошо. Но на третьем курсе нам предложили разделиться на литературоведов и лингвистов и разойтись в разные аудитории. Когда я увидела, что подавляющее большинство наших студентов (а это, пожалуй, около ста человек!) пошли заниматься литературой, и только человек десять направились в другой конец большого коридора, выбрав языкознание, я, конечно, присоединилась к последней группе: «Я что? Как все? Литературоведов и без меня хватает!».
На это смешное, детское обоснование моего выбора, наверное, всё-таки подспудно повлияли занятия с Владимиром Викторовичем Колесовым. Впоследствии я прослушала все его спецкурсы. Он много помогал мне и даже спасал в сложных ситуациях на факультете, хотя не был официальным научным руководителем. Среди кандидатских экзаменов, которые я сдавала, будучи в целевой аспирантуре на кафедре структурной и математической лингвистики, я смогла сдать дополнительно и историю русского языка. И до защиты кандидатской диссертации меня допустили лишь через пять лет после окончания аспирантуры только по кафедре русского языка, заведовал которой Владимир Викторович. Именно он рекомендовал мою книгу к печати в 2004-м году, когда я работала уже на факультете социологии (ссылка в социологию – в НИИКСИ – во второй половине 80-х была последней из трёх в университете). Владимиру Викторовичу Колесову я буду благодарна всегда, до конца моей жизни.
Как я попала на кафедру математической лингвистики? Табличка на дверях этой кафедры была без слова «структурная», и, проходя мимо, я никогда не интересовалась сутью этой странной дисциплины, поскольку не предполагала, что моя любимая геометрия могла иметь отношение к этой науке (разве что вычислительная математика, а она мне не интересна). Однако на семинаре по языкознанию нас просвещали по всем научным направлениям этой области, и вот тогда я услышала о Лидии Николаевне Засориной и её роли в развитии структурной и прикладной лингвистики. Мой выбор определился. И не случайно.
Лидию Николаевну я нашла в раздевалке: она собиралась уходить после занятий. Подходя к этой стройной, вальяжной, молодой женщине, я невероятно волновалась и, поздоровавшись, выпалила коротко, чтобы не заикаться: «Я хочу заниматься матлингвистикой!». И услышала в ответ: «Конечно, конечно! Только давайте без мата». Я опешила: Лидия Николаевна смотрела на меня чуть свысока (была несколько выше меня), её большие глаза удивлённо лучились: она улыбалась! Меня приняли.
Дважды я слушала курс структурной лингвистики Л.Н. Засориной, чтобы досконально разобраться в методах. Все курсовые, диплом и диссертацию писала под её руководством. Прослушала все оригинальные курсы лекций на отделении структурной лингвистики и, конечно, сдавала экзамены параллельно с экзаменами на русском отделении, где о структурной лингвистике и её методах почти не говорили, даже в лекциях по общему языкознанию. Я много читала и обнаружила, что Л.Н. – одна из 4-5-и крупнейших лингвистов-структуралистов в советском языкознании.
Структурные методы, основанные на концепции знаменитого швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра, хорошо разработанные в зарубежных лингвистических школах (в Пражской лингвистике, где работали и многие русские учёные, в американской школе), нашли в работах Л.Н. дальнейшее развитие и применение, обеспечивая строгость исследований языка. Но ЯЗЫКА ли? Конечно, прежде всего, — текста. Естественно, что всегда во всех направлениях языкознания текст был основой исследования любого языка, а результат – извлечением из текстов, классификацией и типологией единиц разных уровней, то есть формированием грамматики. Применение структурных методов изучения текстов, безусловно, способствовало более точному конструированию грамматических категорий и упорядочиванию смыслов многозначных словарных единиц. Именно на этих результатах структурного анализа текстов возникла идея порождающих грамматик, и не только логических, но и математических.
Помнится, что по второму разу слушая курс структурной лингвистики и пытаясь тщательно и дотошно разобраться в концепции Ф. де Соссюра, я решила сопоставить русский перевод его книги, вышедший у нас в 1930-м году, с исконным французским текстом книги, которая, к моему счастью, оказалась в читальном зале филфака. Только тогда я поняла, какая трагическая ошибка была совершена при переводе основной логической формулы автора langue – langage — parole как язык – речевая деятельность – речь. Ведь термины речь и речевая деятельность обозначают одно и то же. Поэтому три уровня существования и деятельности языка в русском переводе схлопываются до двух. Двоичная логика традиционна в науке! Но при этом представление о процессе порождения речи упрощается: язык воспринимается как системная грамматика речи, а речевая деятельность (речь) – как наблюдаемый (используемый в моделях) порядок комбинирования грамматических единиц. Порождающие речь/текст модели оказываются одноуровневыми. И не только в России.
Из-за речевой многозначности фундаментального для структурной лингвистики концепта langue/язык у основателя математической лингвистики Н. Хомского (1951 год) первые две модели были тоже одноуровневыми. После освоения гениальных трудов Вильгельма фон Гумбольдта в третьей модели он представил два уровня порождения текста: глубинный (семантический) и наблюдаемый внешний (формальный). Но на этом и покинул лингвистику, не удовлетворившись результатом. В чём же дело?
Термин форма языка у Гумбольдта относился к внутренней форме этого объекта, не осознаваемой, но разве что чувствуемой говорящим и слушающим, и особенно – думающим человеком. Именно эта интуиция внутренней формы языка и её качественного отличия от того многозначного понимания языка, которое до сих пор господствует, позволило Гумбольдту создать целостную концепцию языка. Но только часть этой концепции, связанная с особенностями менталитета народа, претворилась в неогумбольдтианстве. Много позже в лекциях Ф. де Соссюра термин langue уже был определён как объект исследования внутренней лингвистики совместно с его деятельностью по порождения речи, а parole – как объект внешней лингвистики. Но и этот важнейший тезис оказался не слишком нужным.
Потребовалось время, в пределах которого идея генезиса была переоткрыта в нескольких областях науки, и, прежде всего, важнейшей для меня области – языка. Эти открытия связаны, на мой взгляд, с преодолением кризиса структурной и математической лингвистики как признанной и единственно значимой методологии, обеспечивающей своими строгими методами истинный результат. Это – с одной стороны. Но, с другой, – на открытия обычно способны немногие, люди, глубоко изучающие свой объект и его историю, стремящиеся сформировать целостный образ объекта на фоне образа мира. И главное здесь – суметь отличить практически догму Метода от необходимости использования разных методов, приводящих к созданию лишь платформы для построения и описания интуитивно целостного образа объекта.
Целостный образ объекта не может быть синтезом, противоложным результатам анализа, то есть построенным на этих результатах с другим знаком. Принятие последнего как способа моделирования объекта проводит к множеству осуществляющихся сегодня подмен в разных науках и технологиях. И даже созданию подмен по заданным параметрам из благих побуждений, но без оценки грядущего. Более того, улучшение технологий на этом пути, с позиции прямой перспективы, всё дальше отстраняет человека от реальности и близит коллапс цивилизации. Единственный выход, который существует, – это увидеть, наконец, свою естественную позицию в потоке творения и ощутить первичность и значимость обратной перспективы для каждого индивида.
Здесь необходимо всмотреться в смысл слова поток и понять, наконец, что в обыденной жизни мы воспринимаем это слово как обозначение определённого границами направленного движения в пространстве (поток реки, поток людей). Но так ли это? Вспомним: открываем в комнате форточку – и врывается поток свежего воздуха, сразу распространяющийся по всему помещению. Взрывное т (ток, течь)- сила начала, два о – двойное маркирование возможного объёма как целого, приставка по- (как и предлог) фиксирует распространение, а к, естественно, устремлённость. Однако цель, если она важна, определяется другими словами. Не забудем, что в древнерусском языке после к стоял еръ, краткий гласный (был закон открытого слога), но именно как гласный звук, он символизировал продлевание процесса.
Теперь ясно, что обратная для человека перспектива – это естественная ситуация, когда каждый является центром потока божественной энергии, поддерживается, индивидуализируется и формирует видение в прямой перспективе. Закон обратной перспективы неслучайно отражён в православных иконах.
Возвращаясь к проблеме сущности языка, то есть его внутренней формы, я ещё раз должна написать о семинаре по металингвистике, которым руководила Лидия Николаевна Засорина в конце 60-ых – начале 70-ых годов. Я писала о ней и этом семинаре не раз, в том числе в статье 2016-го года, посвящённой памяти ушедшей тогда Лидии Николаевны1. В работе этого семинара участвовали лингвисты, приехавшие в Ленинград из разных городов Советского Союза ради аспирантуры и уже работавшие в организациях нашего города. У каждого из них было своё открытие в области языка. Но и студентам давали место и слово.
Под руководством Лидии Николаевны и её верной помощницы Елены Сергеевны Андреевой, которая всегда заботилась о нас, был, на мой взгляд, совершён серьёзный прорыв в области понимания внутренней формы языка, а, соответственно, и образа мира. О результатах оригинальных исследований М. Мелкумяна, В. Съедина, В. Ролича, Л. Голубева и, конечно, В. Писцова я надеюсь написать во второй части работы.
В конце первой части статьи я попытаюсь описать истоки, дополнившие работу над концепцией, до сих пор странным образом не находящей понимания (возможно, из-за гонений в 1970-80-х годах).
Первый исток прямо связан с Владимиром Писцовым, логиком и математиком из Ташкентского университета (к тому же – хорошим поэтом!). Благодаря этому человеку мы узнали о существовании содержательной логики, которую разрабатывал его Учитель (и научный руководитель) профессор Ташкентского университета Василий Никитич Мороз. Работа самого Писцова была посвящена формализации результатов исследований содержательной логики. Вся эта область была настолько неожиданной и интересной для всех нас, что Л.Н. Засорина пригласила В.Н. Мороза прочитать нам спецкурс. И он приехал.
В структурной лингвистике уже занимались возможными трансформациями предложения в зависимости от развития темы. Но, практически, эти исследования не имели прямого отношения к области логики, которую давно принято было называть формальной. Однако содержательная логика В.Н. Мороза была не похожа на формальную. Как писал автор, направление, которого он придерживается, «как раз принадлежит к числу тех, которые весьма отличаются от ранее сложившихся. Оно берёт начало от работ М.И. Каринского2 . Содержательный подход, отчётливо выраженный у этого выдающегося русского логика второй половины ХIХ века, его независимый курс, смелые решения важных вопросов убедительно свидетельствовали о принципиальной возможности проведения поиска, никогда до этого не применявшегося в сфере логической науки» 3 .
В целях анализа содержания конкретного высказывания Василий Никитич стал практиковать его расширение, что позволило обнаружить различные типы высказываний, не признанные в аристотелевской логике. Благодаря этому удалось перейти к реконструкции корневой системы высказывания, а точнее – к мыслительному акту, объём которого он сравнивал с подводной частью айсберга (4/5-х). Надводная часть (1/5), то есть само высказывание без мыслительного акта, который содержится, актуализируется за пределами осознаваемого, пусто.
Содержательная логика В.Н. Мороза прокладывает путь к истокам реального генезиса мысли, инструментом которого является язык, и может прояснить многое в этом сложнейшем процессе.
Ещё один исток концепции, который стал для меня постоянным фоном с конца 80-х годов, это работы московского физика и лингвиста Луизы Ивановны Сотниковой. Именно в тот период мне была подарена копия её книги «Родство – основа системы слова» 4.
Затем появились и другие книги, главная из которых для меня – «Истинная азбука русского языка» 5. Эту книгу на одной из конференций в Москве Луиза Ивановна, активно участвующая в научной жизни столицы, подарила известному математику Р.Г. Баранцеву с такой надписью: «Рэм Георгиевич, примите книгу об Азбуке. С надеждой, что наступит время обретения Азбуки в сердце каждого из нас. С уважением — Сотникова. 13 ноября 1999 года». Как и предыдущая, эта книга тоже была, к счастью, передана мне.
Ещё в 1979-м году Луиза Ивановна писала в конце своей работы о соразмерности и периодичности в природе (выпущенной только в ХХI веке) : «Примеры роли мерных соотношений при словообразовании… свидетельствуют о том, что слова образуются по законам меры, соразмерности, строя и порядка, составляя единую систему смысловой взаимосвязи, как и естественные объекты природы, образующие системы: ядра, атомы, химические элементы, планеты Солнечной системы, звуки и система натурального ряда» 6. Надеюсь вернуться к важной для меня концепции Л.И. Сотниковой во второй части статьи.
И, наконец, барокко, контрапункт, полифония! Но только здесь – о возобновлении интереса к контрапункту и музыке барокко, начиная с первой половины ХХ века. Отнюдь не случайно. Неоклассицизм в музыке и структурные методы в лингвистике – строгость вариаций и обновление смыслов. Вспомним знаменитую оперу-ораторию И. Ф. Стравинского «Царь Эдип» (первая постановка – в 1927-году). Гендель как чаемый мастер.
В нашей традиции – С. И. Танеев с учением о каноне 7. Об этом и специальное научное исследование Н.А. Тимофеева, книга которого вышла только в 1981-м году, хотя к изданию её рекомендовал Д. Шостакович ещё в 1975-м. Он писал: «Труд Н.А. Тимофеева полностью самостоятелен, является уникальным, граничащим по своей значимости с крупным научным открытием» 8. Автор использовал даже геометрический способ анализа трёх- и четырёхголосных простых канонов вне зависимости от разрядов (глава YI).
В следующей части я надеюсь продолжить тему, определив нашу концепцию внутренней формы языка на тех направлениях, которые обозначены выше, и, прежде всего, рассмотреть фундаментальную теорию музыки Ф. В. Равдоникаса, разработанную в его монографии «Музыкальный синтаксис» 9 (СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002). Именно эта многоаспектная и целостная теория может служить верной основой для понимания ЯЗЫКА.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
18 октября 2021 года по каналу «Культура» произошло событие, обозначенное в телевизионной программе как концерт Максима Емельянычева. Я включила телевизор, чуть опоздав к началу. И не смогла отойти от экрана до конца, увиденного и услышанного. Передо мной разворачивалось действо. Прекрасный оркестр Спивакова исполнял Баха, Люлли, Рамо: музыку барокко. Дирижировал молодой Максим Емельянычев. Но он играл и ведущие партии на разных инструментах, в том числе на органе и клавесине. Лица слушателей светились тихой глубокой радостью. Такое же чувства испытывала я только в храме.
Не действо даже, а мистерия, участвуя в которой каждый из нас преображался в лучшего себя.
Примечания
1. Л.С. Шишкина-Ярмоленко. Грядущее языковедение, или вхождение языка в русский мир. // Материалы международной конференции «Значение реалистической философии для естественных и гуманитарных наук». Под редакцией профессора В.Л. Обухова. Санкт-Петербург: издательство «Гамма», 2016. С. 61 – 66.
2. М.И. Каринский. Классификация выводов. СПб., 1880.
3. В. Н. Мороз. Типы высказываний и мыслительный акт. //Вопросы металингвистики. Ответственный редактор доц. Л.Н. Засорина. СПб.: Издательство ЛГУ, 1973. С. 30 (с. 26 – 42). Его же: Мысль и предложение. Ташкент, Издательство ТашГУ, 1960. Его же: Об оборотных и полуоборотных высказываниях. Ташкент, Издательство «ФАН», 1971.
4. Л.И. Сотникова, Консепсьон Ферруфино Матуте. Родство – основа системы слова. //Тегусигальпа, Гондурас: Издательство Графицентро, 1985.
5. Л.И. Сотникова. Истинная азбука русского языка. //Москва – Элиста, АПП «Джангар», 1999.
6. Л.И. Сотникова. Система масс атомов и явление соразмерности и периодичности в природе. //Москва: Белые альвы, 2013.
7. С.И. Танеев. Учение о каноне. // М., 1929.
8. Н.А. Тимофеев. Превращаемость простых канонов строгого письма. // Москва, Издательство «Советский композитор», 1981.
9. Ф.В. Равдоникас: . Музыкальный синтаксис. // СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002.
© Л.С.Шишкина-Ярмоленко, 2022
© НП «Русская культура», 2022
