Учеба позади
Итак, вернулся я в Петербург. Осенью 1926 года я сдал последние экзамены, которые мне были положены. У нас нужно было сдавать экзамены по всем предметам. Экзаменационная сессия проводилась и в середине года: когда студент подготовит известный предмет, можно было даже просто частным образом сговориться с профессором, который принимал экзамен и ставил зачет. Для перехода с одного курса на другой не требовалось обязательно перед переходом сдавать все предметы курса, но нужно было сдать известный минимум. Некоторые предметы в случае надобности, если человек не успевал, можно было отложить на следующий год. К концу 1926 года я сдал последние экзамены, взял тему диплома и с тех пор, так как лекции мне уже слушать не надо было, бывал в институте редко. Тема моего диплома – «Электрификация Московско-Курской железной дороги». Я ею занялся в начале 1927 года. Я изредка ходил в институт на консультации к руководителю моего дипломного проекта профессору Вадиму Александровичу Шевалину, иногда вместе с Парфеновым, избравшим эту же специальность. Я всегда с большим удовольствием вспоминаю часы, проведенные у профессора Шевалина, который принимал, кстати, у себя на частной квартире. Это была новая специальность, студентов у него было немного, поэтому он принимал нас вечером у себя на квартире.
То, что мне не надо уже было посещать лекции, дало мне возможность поступить на службу. И я поступил на службу техником в отдел электрификации управления Северо-Западных железных дорог. В общем, я исполнял уже работу инженера, но в России это было даже и в советское время очень строго: пока я не имел диплома, не имел права называться инженером. Я мог писать «и. о. инженера». И. о. – это значит «исполняющий обязанности». Потом Северо-Западная железная дорога соединилась с бывшей Николаевской, теперь Октябрьской дорогой, и это общее управление называлось управлением Октябрьских железных дорог. Находилось оно рядом с Александринским театром: если стать лицом к театру, то налево от него, на площади, где стоит памятник Екатерине. Там же есть сквер, а справа находится Публичная библиотека. В самом центре Невского.
Рабочий день тогда еще был шесть часов, так что у меня оставалось достаточно времени для дипломного проекта. Но тем не менее я его делал очень долго. Я работал над дипломным проектом целых три года. Во-первых, потому, что я служил, а во-вторых, потому, что объем моего дипломного проекта получился очень большой. Дело в том, что у Вадима Александровича Шевалина была мысль, как это в России называлось, оставить при институте Парфенова и меня. И поэтому он стремился к тому, чтобы мой дипломный проект был довольно большого объема. В результате у меня получилась так называемая пояснительная записка в семьсот машинописных страниц и какое-то очень большое количество листов самой работы. Помимо основной темы электрификации дороги, со всеми необходимыми расчетами, с выбором электровоза, локомотива, с проверками на нагревание моторов, проект содержал ряд сопроводительных деталей. Например, был включен целый проект переустройства станции Москва Курская, необходимого при электрификации дороги. Это большая пассажирская станция Московско-Курской дороги в Москве. Так что неудивительно, что я работал над проектом целых три года и кончил 29 мая 1929 года. Состоялась публичная защита проекта, после чего я получил диплом инженера, но оставался работать там же, в управлении Октябрьских железных дорог. Шефом отдела электрификации был как раз тот же профессор Шевалин, там же работал и Парфенов. Мы с Парфеновым познакомились в институте, и в институте все время были вместе, и потом, все то время, что я в России служил, мы служили с ним всегда в одном и том же учреждении.
Петербург театральный
Несколько слов хочу сказать о театрах, которые всю мою жизнь, с ранней молодости, играли большую роль в моей жизни. Но в молодости у меня на первом месте стояла драма, на оперу я ходил редко, на балет тоже. Чаще всего во время студенчества мы ходили с Павлушей Олем в Александринский театр. Тогда денег у нас обоих было не так много, мы покупали самый дешевый билет пятого яруса и сидели там первый акт. Как только кончался акт, мы стремглав бросались к барьеру и смотрели, какое место свободно. Обычно всегда оказывались несколько мест свободными, контроля в партере уже не было, и мы летели в партер, и далее, как правило, сидели на прекрасных местах.
Конечно, память мне уже изменяет, я не все так хорошо помню, но из постановок Александринского театра отмечу незабываемый спектакль «Горе от ума» с участием еще Владимира Николаевича Давыдова, которому было за семьдесят лет. Он умер в середине 20-х годов в возрасте семидесяти шести лет. Давыдов играл Фамусова. Очень большой актер, еще старой школы, когда играли больше нутром, а не потому, что так научили. Из мужчин-актеров театра тогда был знаменит Юрьев, но его я меньше любил. Мне он казался как-то немножко деревянным. Вот, например, помню блестящую постановку Мейерхольда еще 1917 года, она так и держалась в репертуаре Александринского театра. Но тогда Мейерхольд еще не занимался своими разными выкрутасами. Это была дивная постановка. Я видел ее три раза: один раз со знаменитым актером Александринского театра Ге – сыном знаменитого также художника Ге. Он тогда уже был на покое, но это был какой-то его юбилей, и он тогда выступил в «Маскараде» в роли Арбенина. Потом в этой же роли я видел Юрьева и сравнительно молодого тогда еще (между 30 и 40 годами) Вивьена – очень тонкого и хорошего актера. В роли Арбенина из этих троих Вивьен мне понравился больше всех. Из артисток помню изумительную артистку Ведринскую, которая как раз в «Маскараде» играла главную женскую роль – Нину. А баронессу Штраль играла тоже не менее прекрасная, но немного в другом духе, Елизавета Ивановна Тимме. Ее отец являлся профессором Горного института, и их семья хорошо знала Гирсов, так как Владимир Александрович являлся горным инженером. Елизавету Ивановну я помню и по другим ролям. В «Живом трупе» у нее была совершенно потрясающая роль цыганки Маши, замечательно сыграла она и в «Огнях Ивановой ночи» Зудермана.
Из более пожилых актрис могу назвать Корчагину-Александровскую, с которой я был лично знаком, встречал ее у Зостов. Затем помню еще Мичурину-Самойлову в роли Гурмыжской в «Лесе» Островского. Хотя Островского я и тогда уже не очень любил. Эта актриса, Мичурина по мужу, происходила из знаменитой артистической семьи Самойловых, где известны три или четыре поколения выдающихся артистов. Ее брат был крупный артист, но я его видел только на юбилейном спектакле в «Живом трупе», так как он уже не играл. Он еще не был стар, но страдал алкоголизмом, и это его сгубило раньше времени. Роль Феди Протасова стала одной из его коронных ролей, но это уже являло собой жалкую тень того, что, очевидно, было раньше.
В Александринском театре играл еще один крупный актер – Илларион Николаевич Певцов. Интересна его карьера. Он был сыном чиновника в Прибалтийском крае, но русским. От природы Певцов страдал сильным заиканием, но, еще будучи гимназистом, мечтал стать артистом. И вот что значит сила внушения и сила перерождения – он смог стать актером! Когда он приехал в Москву поступать в драматическое училище, явился на экзамен и стал говорить, то все воззрились на него как на сумасшедшего: как может человек с таким недостатком в речи мечтать стать артистом? Но он сказал, что заикается только тогда, когда говорит от себя в жизни, а в роли или чтении он не заикается. Ему дали прочесть, подвергли другим испытаниям и увидели, что когда он вживался в роль, то совершенно не обладал никаким недостатком речи. Помню его прекрасную роль в ибсеновской пьесе «Столпы общества», где он исполнял роль консула Берника.
Еще об одном актере Александринского театра я бы хотел вспомнить. Это был замечательный актер, я видел его во многих пьесах, но особенно мне запомнилась роль князя Мышкина в «Идиоте». Он играл изумительно. И в последней сцене, где он, уже сошедший с ума, полусидит, полулежит на полу – этот его вид до сих пор стоит у меня перед глазами. Очень тонкий актер, один из немногих с университетским образованием. Кроме него, таким образованием обладал еще Юрий Михайлович Юрьев. Но, помимо образования, он был изумителен именно своей тонкостью.
Значительную роль в моей театральной жизни играл также Большой драматический театр, который в прошлом назывался Театром Суворина на Фонтанке, так как это был частный театр, принадлежавший издателю «Нового времени» Алексею Сергеевичу Суворину. Из постановок этого театра помню изумительного «Дона Карлоса». Его я смотрел три или четыре раза. Там замечательный артист Монахов играл короля Филиппа, маркиза Позу играл не менее замечательный артист Максимов, который в 30-х годах умер. Максимов одновременно известен по ролям в кино, где он много снимался. Он обладал изумительной фигурой, все дамы ахали, когда он выходил на сцену, хотя он был уже в годах. Еще одна его прекрасная роль – полковника Вершинина в «Трех сестрах» Чехова. Вообще, Монахов являлся артистом необычайного диапазона: от самых комических ролей до короля Филиппа. Помню его и в роли слуги двух господ в одноименной комедии Гольдони. Он там был так же замечателен, как и в трагических ролях.
Порядочное место в моей жизни занимал и Театр Сабурова, как его звали в народе по имени прежнего владельца – актера и предпринимателя, известного в прежние времена. Во времена НЭПа этот театр назывался театром «Пассаж», потому что находился в здании «Пассажа», который идет с Невского на Итальянскую улицу. Вход в театр находился уже с Итальянской улицы, но можно было пройти и через «Пассаж». Во времена НЭПа театр принадлежал частным антрепренерам – артистке Грановской и ее мужу Надеждину. Первым мужем Грановской являлся владелец театра Сабуров, но он умер, она вышла замуж за актера Надеждина, и оба они играли замечательно, хотя тогда уже были не первой молодости. В этом театре в 20-е годы ставились главным образом комедии, и на высоком уровне. Помню две из них, которые, несмотря на свои названия, оказались очень хорошие, не то что какие-нибудь глупенькие комедии. Обе переводные. Одна с французского, она называлась «Когда заговорит сердце». Там играл Владимир Николаевич Давыдов (гастролера) вместе с Надеждиным и Грановской. Другая комедия – «Хорошо сшитый фрак» тоже очень смешная, но обе они не пустые, владельцы выбирали свои постановки с очень хорошим, тонким вкусом. Заканчивая об этом театре, скажу, что в конце 20-х годов Надеждина арестовали, возможно вместе с женой. Они были сосланы, а театр, конечно, закрыли. Он потом открылся, но как театр, принадлежащий государству. Это был уже театр совсем другого типа и среднего сорта.
В мои первые студенческие годы, в начале 20-х годов, я посещал на Бассейной улице частный театр Гайдебурова и Скарской. Эти два актера составляли супружескую пару. Софья Федоровна Скарская приходилась родной сестрой знаменитой в свое время актрисе Вере Федоровне Комиссаржевской. Я ее не видел, она умерла довольно молодой в 1910 году где-то в Ташкенте, заразившись там не то брюшным тифом, не то оспой. А ее сестра с мужем были тоже довольно хорошей парой артистов, и владели небольшим, довольно интимным театром на Бассейной. Из их постановок мне очень запомнился спектакль «Привидение» Ибсена. Гайдебуров играл Освальда, Скарская играла фру Альвинг. В те годы это был довольно дешевый театр, доступный мне, то есть более или менее по карману, и я туда ходил.
Опера в моей тогдашней жизни играла второстепенную роль. Первая опера в моей жизни, на которую я попал, была опера «Демон» Рубинштейна в Мариинском театре. Потом я перевидал, конечно, все самые значительные русские оперы и некоторые западноевропейские. Естественно, «Евгения Онегина», «Русалку» Даргомыжского, «Пиковую даму», «Бориса Годунова». Последние две оперы произвели на меня самое сильное впечатление и любимыми моими операми остались и по сие время. «Пиковую даму» я видел несколько раз, в то время замечательным исполнителем роли Германа был Печковский – тогдашний кумир молодых девиц. После конца спектакля у рампы всегда собирался целый ряд поклонниц, которые истошными голосами кричали: «Печковский, Печковский!» Бросали на сцену букеты и так далее. Он был довольно неровный артист, иногда даже просто срывался, но чаще всего пел все-таки хорошо, и тогда получался просто незабываемый спектакль. Мне кажется, что исполнить роль Германа лучше, чем он это делал, нельзя. Я слышал потом, что он во время войны попал, очевидно сознательно, в немецкую зону, к немцам, но почему-то он с ними не ушел на Запад, подробностей я не знаю. Говорили, что он потом попал к Советам, был сослан и влачил такое жалкое существование.
В Мариинском театре был еще замечательный баритон Сливинский, но он, к сожалению, довольно скоро сошел со сцены, потому что стал терять зрение, а потом, кажется, ослеп окончательно. В опере Сливинский уже петь не мог, но пел в концертном зале. Его выводили на сцену. Он обладал совершенно изумительным баритоном.
Из балетных постановок я видел Чайковского «Спящую красавицу», «Щелкунчика», «Лебединое озеро». Из всех трех больше всего любил и люблю, вероятно, «Щелкунчика». Может быть, благодаря музыке. На меня этот балет произвел очень большое впечатление, хотя балетное искусство для меня как тогда, так и теперь занимает последнее место: после драмы и оперы шел на некотором расстоянии балет.
Большим праздником для всех петербургских любителей театр являлись ежегодные весенние гастроли Московского художественного театра в Петербурге. Это была традиция, начавшаяся еще в дореволюционные времена и продолжавшаяся также и после революции. Первый спектакль, что я у них увидел, и, может быть, их лучший спектакль, – это «Царь Федор Иоаннович» Алексея Толстого. Я видел его еще в первом составе. Театр открылся этим спектаклем в октябре 1898 года. Царя Федора играл Москвин, причем специалисты-психиатры говорили, что трудно себе представить более точное изображение эпилептика. Царицу Ирину играла Книппер-Чехова, князя Ивана Петровича Шуйского – Лужский, а Бориса Годунова играл Вишневский. Он, кстати, был гимназическим товарищем Чехова, они дружили с гимназических лет. Я лично его, конечно, не знал, но о нем говорили, что он в жизни был мягкий, нерешительный, мягкотелый человек. Очень милый, очень хороший друг, но совершенно нерешительный. В театре же у него почти все роли были волевых, энергичных людей такого типа, как Борис Годунов. Он удивительно преображался, и, видя его роли, невозможно было сказать, что в жизни он совсем другой человек.
У Московского художественного театра был филиал, так называемый МХАТ-2. Он возник из артистической студии МХАТа и потом превратился в самостоятельный театр, но всегда имел отношение к основному Художественному театру. Это вроде как в Вене существует Бургтеатр и Академитеатр. МХАТ-2 тоже гастролировал каждый год в Петербурге. В этом театре я видел первую часть трилогии «Смерти Иоанна Грозного» того же Алексея Толстого. Иоанна Грозного изумительно играл один из старых актеров почти первого состава Леонидов. Он был в составе театра с 1903 года. Бориса Годунова играл молодой актер Берсенев. Он тоже был очень хорош.
Конечно, в Художественном театре я видел все чеховские пьесы. «Вишневым сад» был представлен в еще старом составе, кроме Ани. Книппер-Чехова играла Раневскую, играли все эти старики театра. А Аню играла сравнительно молодая артистка, которая поступила в театр в год революции, в 1917 году, – Алла Тарасова. Я ее очень любил, потом много раз видел. В пьесе «Дядя Ваня» был очень хорош дядя Ваня – Вишневский. Спектакль тоже шел в старом составе, игравшем в начале века. Единственной разницей было то, что доктора Астрова играл Ершов, который перенял почти все роли Станиславского. Самого Станиславского я никогда на сцене не видел, хотя большинство этих постановок принадлежали ему. Он был жив, ему было шестьдесят с небольшим лет, но он раньше других актеров ушел со сцены и занимался только режиссурой. Ершов был такого же высокого роста, как и Станиславский. Его игра, как говорили, не одно и то же, что игра Станиславского, но тем не менее он был очень хороший актер. Затем «Три сестры» и «Чайка» – все эти три пьесы Чехова я видел. Видел также Ибсена «Гедда Габлер» и «Дикая утка»; Кнута Гамсуна «У врат царства». Там играл один из крупнейших актеров Московского художественного театра – Качалов. В репертуаре театра были две прекрасные пьесы Диккенса: «Сверчок на печи», который я видел на гастролях в Петербурге, и «Пиквикский клуб», который я видел, кажется, уже в Москве во время моих командировок. Каждую командировку я использовал, чтобы пойти в Художественный театр. Билеты туда достать было не так легко, но мне как-то везло покупать их с рук у входа.
Еще один замечательный спектакль Художественного театра – «На дне» Горького. Когда читаешь эту пьесу, она производит довольно скучное впечатление. Заслуга театра и его актеров в том, что они сделали совершенно потрясающий спектакль. Странника Луку там играл Москвин. Опустившегося барона, бывшего аристократа, который живет в ночлежном доме, играл Качалов. Настю играла Тарасова. Для меня «На дне» остался одним из незабываемых спектаклей. Конечно, память сохраняет не все, а только то, что врезалось более сильно. Так, в памяти остался еще один спектакль МХАТа, который мы увидели уже позже, – «Воскресенье» по роману Толстого. Там все время на сцене был персонаж от автора, который вроде бы комментировал некоторые мысли. Его замечательно играл Качалов. Он был одет просто в своем костюме, и он все время торчал на сцене, но совсем не мешал. Удивительно, как актер себя умел поставить, умел себя вести, умел вставлять свои реплики, и казалось, что это не постороннее лицо, а совершенно так и должно быть.
Второй изумительный спектакль – «Дни Турбинных» Булгакова. Я его видел не на гастролях, а в Москве, на родной сцене театра. Это был один из незабываемых спектаклей в моей жизни. Надо себе представить всю ту обстановку, всю ту ситуацию – и вдруг этот спектакль, который если и не превозносил, то, во всяком случае, тепло указывал на персонажи белой армии. Незабываемый спектакль! Прекрасен был сам старший Алексей Турбин. Очень хорош комический персонаж Лариосик, его играл Яншин. Очень сильной была сцена, когда Алексей Турбин распустил кадетов – этих юношей, почти подростков, так как уже сопротивление и борьба стали бессмысленны. Он медленным шагом поднимался наверх по большой, широкой мраморной лестнице Александровской киевской гимназии со словами, взятыми из одного романса Вертинского: «И Христос по белой лестнице поведет нас в светлый рай». И на верхней площадке, когда он достигал ее в конце лестницы, его поражала шальная пуля, влетевшая в окно.
Заканчивая рассказ об этом театре, отмечу, что, к сожалению, во МХАТе мне как-то не довелось увидеть ни одного спектакля Достоевского. А они ставили три: «Братья Карамазовы», «Николай Ставрогин» и «Дядюшкин сон». Говорят, что это были замечательные спектакли.
После окончания института, когда я стал уже полноценным, в смысле жалования, инженером, я обедал обычно в Европейской гостинице. Там во время гастролей Московского художественного театра в Петербурге я обычно встречал всю труппу, всех корифеев этого театра. Иногда просто сидел за соседним столиком с Книппер, Москвиным, Качаловым, Вишневским, Лужским и другими. Это, кажется, все, что я хотел сказать о театрах и исполнителях, что мне приходит на память.
Годы перемен. Жизнь продолжается
Возвращаюсь к 1927 году, когда я начал работать над дипломным проектом и одновременно поступил на постоянную работу в управление Северо-Западных железных дорог в отдел электрификации. Группа эта была небольшая, возглавлял ее мой профессор Вадим Александрович Шевалин. Он был сравнительно молодым профессором, в то время ему еще не исполнилось и пятидесяти лет, наверно. Он, кстати, во время Первой мировой войны находился в Америке. Так как Америка выступила на стороне союзников России – Англии, Франции, то она делала поставки разных военных материалов. Для приемки этих материалов туда посылали инженеров. Вадим Александрович работал несколько лет там и вернулся как раз весной 1917 года, когда произошла первая революция, но никто еще не знал, во что это выльется дальше и что потом осенью произойдет еще и Октябрьская революция. Я уж не знаю, сожалел он о том, что вернулся, или нет, но, возможно, зная, что будет дальше, он остался бы в Америке. Не знаю. Группа наша была исключительно дружная и симпатичная. После Вадима Александровича по старшинству шел Борис Константинович Блумберг. Он был не электриком, а инженером путей сообщения. Затем Павел Васильевич Баролин, электрик. Потом Владимир Андреевич Тимофеев, тоже электрик и доцент Электротехнического института, затем Парфенов и я. И мне кажется, одно время там работал Евгений Александрович Кантор, мой другой приятель и однокашник по институту. С Кантором, так же как и с Болотовым, а потом и с Алексеем Васильевичем Михайловым, я обращался на «вы», и называли мы друг друга по имени-отчеству. Но, несмотря на это, мы были довольно дружны. На «ты» я общался только с Парфеновым и с теми студентами, которых я потом потерял из виду, с которыми мы вместе жили в Павловске на геодезической практике. Вообще, тогда в России не так быстро переходили на «ты», как здесь, в Швейцарии, да и как теперь в России тоже, конечно.
Во время перерыва мы завтракали: брали завтрак какой-нибудь с собой или покупали на месте. Это были еще последние годы НЭПа. При наличии постоянной работы, постоянного жалования, хотя и молодого инженера, жилось в общем-то неплохо. Я даже вспоминаю, например, что несколько лет подряд, в 1928–1929 годах и, может быть, даже в 1930-м, постоянно обедал после службы в Европейской гостинице, где находился прекрасный ресторан на крыше, где обедали, конечно, только в хорошую погоду, а в плохую погоду ели в ресторане на первом этаже. И это не так уж отражалось на моем бюджете. Меня в ресторане уже все знали – и официанты, и в гардеробе – и говорили: наш инженер пришел. Здесь было очень хорошо: хорошая сервировка, и кормили, понятно, хорошо. Я, помню, увлекался рыбой – осетриной, севрюгой, белугой…
Так вот. Борис Константинович Блумберг устроил меня еще на дополнительную работу по вечерам в бюро изысканий железнодорожных линий Кизел – Бисер и Солеварни – Соликамск. Обе эти горные линии – на Урале, и их решили электрифицировать, то есть построить сразу с электрической тягой. Но изыскательная группа этих дорог осенью вернулась в Петербург, потому что там теперь нужны были специалисты по электрификации железных дорог, которые разработали бы вариант с электрической тягой. Вот такую группу специалистов по электрической тяге возглавлял Блумберг, хотя сам он не был электриком, но он этим интересовался и являлся очень хорошим специалистом. В бюро работали также и Тимофеев, и Баролин. После службы и обеда мы шли туда и вечером еще несколько часов там работали. Это был дополнительный заработок, а кроме того, интересная работа. И опять же, чрезвычайно приятная группа людей. Помимо уже названных мной, в бюро еще трудился весьма симпатичный человек Николай Николаевич Сидоров, который не работал с нами в управлении дорог, а полный рабочий день работал именно здесь.
Начальником изысканий являлся инженер Владимир Петрович Матвеев, тоже довольно интересная личность. Он немножко прихрамывал и отличался тем, что всегда на поезд являлся в последнюю минуту. Если он на вокзал приходил за две минуты до отхода поезда, то говорил: «Уф, как рано!» – и бежал в киоск покупать еще газету. С ним был его бывший камердинер Петр, которого он устроил при конторе посыльным. Лентяй невероятный. Когда сам Матвеев отсутствовал, а нужно было куда-нибудь послать курьера, у него всегда находились тысячи отговорок. Он говорил, что ему еще туда-то надо, туда-то и туда-то, и все это неизменно кончалось так: «А потом мне еще на Николаевскую нужно». Петр всюду сопровождал своего бывшего барина, всегда и на вокзал тащил его чемодан. У него хранилась печать, и когда нужно было поставить печать на каком-нибудь документе, Владимир Петрович кричал: «Пётра! Печать!»
Электрификационной же частью ведал Борис Константинович Блумберг, мой сослуживец. Очень интересный человек, большой любитель музыки, причем, что тогда было редко, и новой музыки. Я помню, как он восхищался, когда рассказывал об опере «Воццек» в Мариинском театре. И вообще он восхищался новаторами – Ванбергом, Шёнбергом. Он такую двенадцатитонную, то есть атональную музыку очень любил. В то же время он был большим ненавистником евреев. Мне потом рассказывал Парфенов, что он первое время считал меня за еврея. Очевидно, мое отчество вызывало у него такие мысли. Парфенову стоило больших усилий убедить его в том, что я не еврей. И отношения с ним у нас стали исключительно хорошие. В целом он был очень интересным, очень культурным, широкообразованным, с широкими интересами человек.
Два слова скажу о Павле Васильевиче Баролине – инженере-электрике. В начале 20-х годов он уехал в Париж. Тогда это еще было довольно легко – выехать из Советского Союза. Он провел там несколько лет, работал, как он говорил, без квалификации, просто на каком-то электротехническом заводе в Париже но потом вернулся. Он сохранял советский паспорт, не становился на положение эмигранта. У него была жена, очень симпатичная, – Наталья Леонидовна. Но с ним случилась беда: его арестовали в конце 20-х годов, и он, очевидно, кончил свои дни в каком-нибудь лагере.
В этом бюро изысканий было еще две машинистки. Одна, Матильда Альфредовна, была пожилая, можно даже сказать старушка. А вторая – это Люся Зост – дочь очень видного, крупного инженера-изыскателя Евгения Александровича Зоста. Он уже давно возглавлял разные изыскания железных дорог, занимал должность начальника изысканий. То есть он был в таком же амплуа, как у нас Владимир Петрович Матвеев. Я подружился с Люсей, часто приходил к ним и скоро стал в их семье, что называется, своим человеком. Евгений Александрович, что не являлось редкостью, помимо своей основной профессии инженера путей сообщения, страстно увлекался музыкой и окончил Петербургскую консерваторию по классу рояля. Их дом посещало много певцов из Мариинского театра. В прошлые времена у них Шаляпин бывал, и на рояле стоял большой портрет Шаляпина с его личной надписью Евдокии Афанасьевне (Люсиной матери). В то время уже пожилая дама, она в молодости, вероятно, была большой красавицей, то что называется бель-фам: высокая, статная и довольно полная. У них я встречал певицу Кобзареву – артистку Мариинского театра, тоже уже в несколько пожилых годах. Ее, можно сказать, откопал Люсин отец. Он, будучи на изысканиях где-то в Сибири, услышал ее голос и сказал, чтобы она обязательно ехала в Петербург. Там же бывали Корчагина-Александровская – одна из крупнейших актрис Александринского театра, Печковский, Павел Андреевич Захаров – очень известный баритон Мариинского театра. Когда Евгений Александрович умер, при отпевании было пять или шесть артистов Мариинского театра, в том числе Андреев, которые пели панихиду.
В состав их семьи входили Евгений Александрович, Евдокия Афанасьевна, ее незамужняя сестра Александра Афанасьевна и четверо детей. Люся была старшая, у нее было три брата: Шурик, Гриша (юноша лет восемнадцати) и младший Женя, мальчик лет тринадцати. Мне у них в семье было уютно, все они ко мне очень хорошо относились. Мы с Люсей часто ходили в театр. Я вообще всегда любил театры, но в те годы для меня большее значение имела драма, и мы чаще ходили на драму. На концерты мы как-то не ходили. Люся тоже очень любила музыку, но на концерты она обычно ходила с отцом. А летом мы стали ездить верхом. В Царском Селе можно было в то время нанимать сравнительно недорого лошадей. Мы туда приезжали группой – Люся, я, сестра ее одноклассника Ира Шильбе, еще двое других. И очень хорошо там катались. Кавалькаду одну без сопровождения не пускали, нас сопровождал симпатичный старичок, его звали Сергей Егорович. Он был раньше берейтором лейб-гвардии Гусарского полка, в котором когда-то служил Лермонтов, а в Первую мировую войну —Гумилев. Еще раз подчеркну: очень симпатичный был старичок. Он делал всякие указания, если считал, что кто-то, с его точки зрения, нехорошо ездит. Когда меня папа учил, он мне всегда кричал: «Я у тебя лошадь отберу, не смей горбиться!» И это создало у меня привычку сидеть в седле очень прямо. А Сергей Егорович мне раз сказал: «Да, это хорошо прямо сидеть. Но надо все-таки так, чтобы не производило впечатления, что ты аршин проглотил. Надо чуть-чуть наклоняться, чтобы на животе небольшая складочка была».
Как я уже говорил, Зосты ко мне относились прекрасно, с Люсей у нас была крепкая дружба. Думаю, что Евгений Александрович был бы не прочь, чтобы Люся вышла за меня замуж. Но я, во-первых, в то время как-то о женитьбе не думал. Но и у Люси, скорее всего, ко мне были только дружеские чувства. Во всяком случае, осенью 1930 года, когда меня не было в Петербурге, она вышла замуж за своего одноклассника по школе Мишу Шильде. Дружба наша продолжалась и после ее замужества. Я у них все так же часто бывал, проводил у них вечера. Позже, уже перед отъездом из Ленинграда в Швейцарию, я хотел зайти к ним проститься. Я поднялся по лестнице к их квартире и увидел на двери карантинное объявление, что в квартире дифтерит, вход туда запрещен. Дифтеритом болела единственная дочь Люси, тоже Люся. Так перед отъездом я с ней и не увиделся, а звонить по телефону мы в то время избегали, потому что можно было людям навредить.
Итак, у меня в те годы имелось три круга знакомств, где я был довольно близким человеком: первый – это Парфенов и его семья, второй – семья Зост, третий – семья и знакомые Павлуши Оля. О нем я уже говорил, дружба с ним началась еще в Устюжне, потом продолжалась в Петербурге в студенческие годы. Он тоже, как и я, учился в Политехническом институте, но в институте мы почти не встречались. Он был на электромеханическом отделении, стал потом инженером-электриком, а я – на инженерно-строительном. Его являлся очень крупным экономистом, занимал и в советское время какое-то довольно высокое положение. Но по убеждениям своим он был монархист и к тому же убежденный антисемит. Он считал, что евреи, путем движения сионизма, стремятся захватить власть во всем мире. У него по этому вопросу была весьма внушительная библиотека, и Павлуша мне показывал большой книжный шкаф, наполненный только книгами по еврейскому вопросу. Но в конце 20-х годов его арестовали, несмотря на то что в 1922 году его книгой «Иностранный капитал в России» снабдили всех членов советской делегации на Генуэзской конференции – первой международной конференции, на которую пригласили советскую делегацию. Его допрашивали, причем прямо ему был задан вопрос о его политическом кредо. Но на это он так же прямо отвечал, что, мол, это вам самим известно, вы знаете, что я монархист и не скрываю этого. Его отпустили, но через несколько недель снова арестовали, и он с тех пор пропал без вести. Позже его жене сказали, что он расстрелян.
Правда это или нет, я не знаю, потому что спустя четыре-пять лет к ним явился какой-то человек, попросил Софью Федоровну, жену, и сказал, что он является одним из служащих в лагере на острове в Соловецком монастыре, и что он там познакомился с ее мужем, Павлом Васильевичем, и что Павел Васильевич сыграл большую роль в его жизни. Он его образовал, за что тот очень ему благодарен. Он сообщил, что Павел Васильевич очень верующий человек и очень страдает из-за отсутствия нательного креста. Софья Федоровна, конечно, тут же сняла свой крест и передала ему. Он сказал, что в будущем будет ей сообщать о ее муже. Но это было единственное посещение. Больше о нем не было ни слуху ни духу. Кто был этот посетитель? Трудно себе предположить, что просто мошенник, который захотел завладеть крестом. Крест, даже и золотой, не является такой ценностью. В общем, что это было – неизвестно. Был ли Павел Васильевич сразу расстрелян или действительно находился в Соловецком лагере и там погиб, так и осталось невыясненным.
У него еще был брат, Василий Васильевич, инженер-технолог, занимавший высокий пост в текстильной промышленности. Он раньше служил в Москве, а потом переехал в какое-то текстильное управление в Ленинграде. У него была одна дочь, Кира, двоюродная сестра Павлуши. Мы там тоже собирались. У них имелось много знакомых, которые бывали и у Олей. Во всяком случае, в первые годы, когда в Петербурге еще не ввели уплотнение, у Олей имелась очень большая квартира с громадным залом, и там мы, тогда почти дети, и в жмурки играли, и в пятнашки и так далее. Дом, в котором они жили, Волховский переулок дом № 6, в прежнее время принадлежал им. Он находился на Васильевском острове, недалеко за университетом. Переулок выходил на Тучковую набережную. Я часто бывал у них на всяких праздниках семейных, когда собиралось много народа. Но чаще всего мы просто сидели в комнате у Павлуши и вели нескончаемые разговоры.
Все эти три круга моих друзей – Парфенов, Зост, Оль – были формально знакомы между собой, но не общались друг с другом, это у меня образовалось три разных круга, совершенно независимых один от другого. Кстати, двоюродный брат отца Павлуши Оля, архитектор Андрей Андреевич Оль, приходился родственником писателю Леониду Андрееву. Он строил дом Леониду Андрееву в Финляндии, где тот жил еще в дореволюционные времена и где он остался и после революции. Как известно Леонид Андреев умер в еще революционные годы – в 1919 году, но Финляндия уже тогда отделилась от России и стала самостоятельным государством.
В 1928 году я перенес тяжелую болезнь – сильное воспаление легких. Внезапно почувствовал страшную лихорадку, температура поднялась выше сорока градусов. Вызвали врача. Я тогда еще жил у Босхартов, а у них был домашний врач – уютный толстяк доктор Карл Львович Гомилиус. Его отец был профессором Петербургской консерватории по классу органа и органистом в лютеранской церкви Санкт-Петрикирхе. Доктор Гомилиус отличался тем, что он выслушивал больных не стетоскопом. Так как он был толстым, ему наклониться было трудно, поэтому он становился на колени у кровати, прикладывал ухо к больному и таким образом выслушивал его. Также он говорил: «Да, жалуются на всякие ночные кошмары. Еще бы! Особенно в прежние времена после театра ехали в ресторан ужинать, да еще сладкую гурьевскую кашу, тяжелую для желудка, – а потом удивляются, что ночью им кошмары снятся».
Доктор меня осмотрел, прописал компрессы. Положение мое оказалось довольно серьезным. Хотя я был и молодым, но сильное воспаление легких считалось опасным, потому что тогда никаких антибиотиков еще не существовало, а единственным средством лечения были постоянные компрессы. И тут я очень благодарен Валентине Карловне Босхарт. Она тщательно делала мне компрессы, часто их меняла и действительно выходила меня. У меня было настолько тяжелое состояние, настолько высокая температура, что доктор Гомелиус боялся за мое сердце. Тогда при воспалении легких чаще всего на седьмой день наступал кризис, когда человек либо умирал, либо выздоравливал. При выздоровлении температура резко падала, что было опасно для сердца. Доктор обещал прийти ко мне около этого времени, чтобы впрыснуть камфару. Но случилось иначе. У меня кризис произошел не на седьмой день, как обычно, и не на девятый, как бывает реже при медленно текущих заболеваниях, а на пятый, что бывает чрезвычайно редко, только при очень интенсивном заболевании. И никакого впрыскивания камфары мне не было сделано. К счастью, я выжил и перенес все хорошо. Помню, что ночью я находился в полузабытье, но вдруг почувствовал, что у меня прямо мгновенно температура снизилась. И действительно, на другой день я уже был вне опасности, но, понятно, еще очень слаб. За эти пять дней я сильно ослабел, но и восстановился быстро.
В заставке использована картина Владимира Минаева «Наступление на НЭП», 1980, Государственный центральный музей современной истории России, Москва
© НП «Русская культура», 2023
