Алексей Малинов. Петербургский славянофил Орест Фёдорович Миллер. Часть 1

…тот не умер, не мертв, кто жил мыслию.
Миллер О.Ф. Речь за обедом в честь славянских гостей 11-го мая 1867 г.

Я радостно признаю себя их учеником и желал бы остаться их верным последователем и, по мере сил моих, одним из продолжателей их великого дела.
Миллер О.Ф. Вступительная речь… перед публичным защищением диссертации на степень доктора.

 

Введение[1]

Среди парадоксальных явлений в истории русской мысли одним из наиболее любопытных остаётся факт участия немецких учёных в славянофильском движении. Всё это лишь подчёркивает случайность номинации московского кружка и указывает на отсутствие у славянофилов националистической программы. Среди славянофильствующих немцев искренностью своих убеждений и активностью позиции выдавался Орест Фёдорович Миллер (1833–1889). Миллера нельзя отнести к тому разряду иноземных чиновников, для которых обрусение было и средством и следствием служебной карьеры. Миллер был идейным и последователем славянолюбом и русофилом. Порой его симпатии к славянству переходили в крайность стеснения своим происхождением. Миллер ощущал как личную вину те неправды, какие Европа чинила России и славянству. В предисловии к сборнику своих статей «Славянство и Европа», вышедшему в 1877 г. в разгар русско-турецкой войны за освобождение Болгарии он сетовал, что «те из нас, которым приходится носить не русское имя, готовы, по крайней мере, многие досадовать на последнюю каплю не русской крови, роднящую их с детьми Запада – этими “потаковниками и поноровниками бесерменскими”, как отозвались бы о них наши летописцы»[2].

Отечественная литература не богата исследованиями о Миллере. Если бы не мемориальные работы учеников (Б.Б. Глинского и И.А. Шляпкина), изданные вскоре после смерти петербургского профессора, то можно было бы сказать, что изучение творчества Миллера практически не начиналось. С горечью приходится констатировать, что Миллер принадлежит к числу если и не вовсе забытых, то полузабытых деятелей отечественной науки. Историк русской литературы, автор фундаментальных исследований «Илья Муромец и богатырство киевское» (1868) и трехтомных лекций «Русские писатели после Гоголя» (выдержавших до 1915 г. шесть изданий), первый биограф Ф.М. Достоевского, он редко изучался в последующее время. В последние два десятилетия Миллера рассматривали либо как исследователя русского эпоса[3], реже как историка русской литературы[4], либо как биографа Ф.М. Достоевского[5]. В 2010 г. в Магнитогорске была защищена диссертация К.А. Окишевой «Ф.М. Достоевский и О.Ф. Миллер: история взаимоотношений»[6], недавно изданная в виде монографии[7]. Диссертационное исследование сопровождалось публикацией статей автора[8]. В том же 2010 г. увидели свет письма О.Ф. Миллера к И.С. Аксакову[9]. Исключение составляют лишь статьи А.Э. Котова по истории отечественного консерватизма[10]. Фактически, это все итоги изучения творчества Миллера за последние десятилетия. В то же время Миллер был активным деятелем славянофильского движения, плодовитым публицистом. Вместе с В.И. Ламанским, К.Н. Бестужевым-Рюмным, М.О. Кояловичем, А.С. Будиловичем, А.Ф. Гильфердингом и др. он принадлежал к так называемому «академическому славянофильству». Однако славянофильская публицистика Миллера оказалась практические не востребованной в отечественной историко-философской науке.

 

«Реальный идеалист»

Благородный, чистый сердцем идеалист-славянофил.
В.И. Вернадский

Сохранившиеся воспоминания друзей и учеников рисуют привлекательный образ Ореста Федоровича. Привлекательный, конечно, прежде всего, в личном отношении. Однако Миллер являл собой и вполне определенный психологический и даже социальный тип русского ученого немецкого происхождения. Он был эпигоном славянофильского течения в русской мысли, но эпигоном в положительном смысле этого слова. Принимая основные положения славянофильского учения, он пытался применить их к изучению русского фольклора и литературы, внося, тем самым, в них дополнения и развивая их на конкретном материале. Однако с этой стороны славянофильские взгляды Миллера тоже остаются почти не изученными.

Поборник исторических прав славянства и русский патриот Оскар Миллер родился 4 августа (ст. ст.) 1833 г. в Гаспале Эстляндской губернии в немецко-шведской семье. Его отец, Фридрих Миллер (ум. 1836), служил таможенным чиновником в Эстляндской губернии, мать, Аделаида Миллер (1805–1833) происходила из рода немецких баронов Унгрен-Штернберг[11]. Рано осиротев (мать умерла при родах, а отец, когда мальчику было три года), Орест Фёдорович воспитывался в семье дяди Ивана Петровича Миллера и его жены Екатерины Николаевны (Чириковой). Тётя, которую Миллер называл «матушкой», привила будущему учёному любовь к русскому языку и культуре. Поселившись у дяди, Оскар разговаривал только по-немецки, но уже через год говорил только по-русски и позднее вынужден был вновь учить немецкий язык. Как автобиографическое признание звучат слова Миллера из предисловия к своей докторской диссертации о том, что «какою могучею силою притяжения, помимо всякой насильственной преднамеренности обладает народность русская над теми из наших инородцев, которые воспитались под её влиянием»[12]. Состоя на военной службе, И.П. Миллер часто менял место жительства, вместе с ним переезжала и его семья. Потребность в бескорыстном служении людям и религиозные искания, рано проявившись у юного Оскара Миллера, привели к осознанному переходу в православие. Это произошло в 1848 г. При крещении он выбрал имя Орест.

Выйдя в отставку в чине генерал-лейтенанта, дядя вместе с семьёй поселился в Петербурге, где в 1851 г. Орест поступил на историко-филологический факультет университета, где подружился с В.И. Ламанским. Из профессоров факультета Миллер отдавал предпочтение М.С. Куторге и А.В. Никитенко. Окончив университет с золотой медалью за сочинение о комедиях Сумарокова, Фонвизина, Княжнина и кн. Шаховского[13], в 1855 г. Миллер был оставлен при кафедре А.В. Никитенко, в семье которого встретил и свою избранницу. Однако свадьба не состоялась, поскольку Миллер усмотрел в И.А. Гончарове соперника.

В 1858 г. Миллер завершил работу над магистерской диссертацией «О нравственной стихии в поэзии на основании исторических данных», которая была написана под влиянием правого гегельянца Г. Розенкранца. Много позже он вспоминал, что «книга моя отличалась самым отъявленным космополитизмом, что для неё совершенно не существовал славянский мир»[14]. Магистерская диссертация принадлежит к дославянофильскому периоду и поэтому стоит как бы особняком в наследии Миллера. По его словам, «тот отвлечённо-нравственный и художественный космополитизм, которого я держался, довели меня до того, что я считал непозволительным урывать время от чтения первостепенных западно-европейских поэтов, чтобы посвятить его побеждению внешних трудностей языка – для ознакомления с каким-нибудь бедными литературами и народом, обречённых по тогдашнему моему пониманию, на вечное заимствование у “Европы”»[15]. Сам ученый признавал определенное несоответствие диссертации всему последующему своему творчеству и этим отчасти оправдывал и объяснял не всегда доброжелательное отношение современников к своей работе. Как писал Миллер, его исследование отличалось «неподходящим ко вкусу времени и для меня самого теперь пережитым романтическим мистицизмом, за который я и попал в положение какого-то отверженца, не допускавшегося несколько лет ни в один из известных журналов»[16]. Книга Миллера, действительно, выглядела несколько архаично на фоне набиравшего силу демократизма и заражающего нигилизма зарождающегося шестидесятничества.

В годы обучения Миллера в университете преподавание философии было запрещено и профессор А.В. Никитенко, как мог, на своих занятиях старался компенсировать недостаток философской подготовки студентов. Он «любил, когда его ученики разрабатывали научно-литературные темы, носившие на себе философский характер, неограниченные особенно тесными рамками специальности, в которых авторы высказывали наклонность к обобщениям»[17]. Этическая установка в исследовании словесности, заявленная в диссертации, на долгие годы предопределила подход Миллера к изучению литературного творчества. «Все его помыслы покоились не на реально-существующем, – писал биограф, – а на отвлеченном, на абстрактном; он вечно витал в области идеала, эстетики, точно не желая знать, игнорируя все действительное, земное, которое рисовалось ему с точки зрения абсолютной нравственности и евангелического учения, полным зла и неправды. Его мысль не останавливалась на окружающем, поскольку оно было историческим или социальным явлением, а рассматривалось им, как выражение ничтожного бытия, переходной ступени к иной будущей жизни»[18].

Этот идеализм не могла простить Миллеру демократическая журналистика. С критическими отзывами на диссертацию выступили Н.А. Добролюбов и А.А. Котляревский, что в дальнейшем затруднило молодому учёному возможность публикации во многих русских повременных изданиях. Долгое время статьи Миллера принимал к печати только журнал «Учитель». Надо заметить, что статьи и выступления Миллера не редко подвергались запретам. В частности, из-за «нецензурности темы» были запрещены его лекции о В.Г. Белинском, которые ему пришлось читать частным порядком у себя на квартире; а после третьей лекции также из-за цензурного запрета были прекращены публичные чтения о поэзии А.С. Пушкина в Соляном Городке; за лекцию, напечатанную в виде статьи под заглавием «О современных задачах русской науки», он был лишён права вообще читать публичные лекции; публикация статьи «Славянофилы и Катков» послужила поводом к увольнению Миллера из университета.

После защиты магистерской диссертации Миллер давал уроки в Смольном и Мариинском институтах, где получил место преподавателя русской словесности благодаря дружбе с К.Д. Ушинским, с которым познакомился в 1860 г. во время совместной поездки на кумыс в Самарскую губернию.

В конце 1862 г. Миллер отправился на свой счёт в заграничную командировку, посетив Гейдельберг, Берлин и Прагу. По словам Б.Б. Глинского, «главный предмет его занятий заключался в сравнении русского эпоса и народной немецкой поэзии с точки зрения психологического анализа духовных свойств и идеалов славянского и германского миров»[19]. В Берлине Миллер познакомился с Як. Гримом, слушал лекции по народной словесности профессоров Лахмана и Миссмана, об И. Канте доцента Бона-Майера, а также по философии Тренделенбурга и Группе. Заболев в Праге, Миллер вынужден был вернуться домой.

Знакомство со славянскими землями и пробудившийся исследовательский интерес к русскому эпосу способствовали переходу Миллера в лагерь славянофилов. В это же время завязалась и его переписка с И.С. Аксаковым, печатавшим корреспонденции Миллера в своей газете «День», в частности, И.С. Аксаков опубликовал его статью о Ф. Палацком.

С ноября 1863 г. Орест Фёдорович в должности приват-доцента приступил к чтению курса лекций «Об изучении народной словесности, его историческом ходе и современных задачах» в Петербургском университете. Текст вступительной лекции также был напечатан в аксаковской газете «День» (1863. № 51). А в следующем году Орест Фёдорович сменил на кафедре А.В. Никитенко. В 1867 г. он принимал деятельное участие в Славянском съезде. В 1870 г. была опубликована объёмная докторская диссертация Миллера «Илья Муромец и богатырство киевское». Оппонентами на защите выступили К.Н. Бестужев-Рюмин и В.И. Ламанский. «Результатами исследования, – характеризовал диссертацию Миллера Б.Б. Глинский, – явились доказательства, во-первых, своеобразности и цельности нашего эпоса, развивавшегося, однако, на общечеловеческом законе эпического творчества и, во-вторых, – глубокой человечности этого эпоса, наблюдаемой во всей деятельности крестьянского богатыря, Ильи Муромца»[20]. Работа над диссертацией сопровождалась полемикой Миллера со В.В. Стасовым и другими сторонниками теории заимствовании фольклорных сюжетов (А.Н. Веселовский, В.Ф. Миллер)[21]. Опираясь на сравнительно-исторический метод, Орест Фёдорович вёл полемику страстно и энергично. Один из ближайших его друзей, В.И. Ламанский, имея в виду ревностное отношение друга к предмету своих исследований, в письме Л.Н. Майкову шутливо замечал, что «Миллер же седлает коня и выезжает на поединок, как только прослышит неуважительное слово об Илье Муромце»[22]. Русский эпос открыл «совершенно для меня новый и мною не чаянный мир», – признавался Миллер[23].

Исходным для него становится славянофильский подход к изучению эпоса. Он опирается, прежде всего, на достижения славянофилов в исследовании русского фольклора (П.В. Киреевский, А.Ф. Гильфердинг, В.И. Даль). «Следовало, – пояснял Миллер свою задачу в диссертации, – не заглядываясь по сторонам, сосредоточить неразвлечённо своё внимание собственно на наших былинах, чтобы усмотреть в них, сквозь частности, внутреннюю, объединяющую их связь, основной их дух, и проверить его только духом нашей истории, что и сделали у нас до сей поры лучше всех других именно так называемые “Славянофилы”. Но надобно было обладать высокою даровитостью Киреевских, Хомякова и К. Аксакова, а главное – тёплою их любовью к родной народности, чтобы так верно почуять сердцем и так метко угадать умом то, к чему, при тогдашнем положении знания, можно было, и по большей части, приходить именно лишь таким чутьём и угадыванием»[24]. Еще более определенно ученый высказался в своей вступительной речи перед докторским диспутом. «Писатели первого направления, – замечал он о славянофилах, – П. Киреевский, Хомяков, К. Аксаков изучали русский народный эпос из него самого, стараясь выяснить то внутреннее содержание, которое в нём заключается, как народное русское, проверяя его только господствующими началами нашей истории»[25]. Более того, интерес к народному творчеству у славянофилов Миллер ставил в прямую связь с их борьбой за освобождение крестьян. Увлечение русской историей, народным бытом и фольклором не могло не сказаться на отношении к самому народу. Не случайно именно славянофилы выступили главными поборниками отмены крепостного рабства. «Но я позволю себе указать, – писал Миллер, – вам также на связь между политическим исповеданием писателя и свойствами его взгляда на народное творчество <…> Недаром, наконец, именно тому кружку, который так много трудился у нас в ближайшее к нам время над памятниками народного творчества, досталась, вместе с тем, и прекрасная доля внести основные начала своего учения (славянофильского) в великое дело освобождения крестьян»[26].

Опираясь на работы славянофилов, Миллер отстаивал тезис о самостоятельном развитии эпического творчества, подчиненного своим собственным законам. С этой точки зрения он упрекал сторонников теории заимствования эпических сюжетов в игнорировании «родного эпического контекста». В.Ф. Миллер и А.Н. Веселовский указывали на заимствования в русском фольклоре из Византии, а В.В. Стасов настаивал на привнесении эпических сюжетов от «минусинцев», т. е. из тюрко-монгольского фольклора. Миллер же призывал своих оппонентов не упускать «из виду связи между отдельными эпизодами своего эпоса, как стройного целого», а затем уже сопоставлять «его с чужими эпосами как с такими же целостными созданиями»[27]. Иными словами, то, к чему славянофилы пришли путем интуиции или «чутьем и угадыванием» необходимо дополнить сравнением, т. е. «сличительным сопоставлением» проверить заключения славянофилов о русском эпосе.

Благодаря сравнительному методу можно отмечать не только сходства, но и различия в эпическом творчестве разных народов. Общие черты в фольклоре Миллер был склонен объяснять «единством человеческой природы». Для индуктивной полноты своих выводов он пытался использовать все известные варианты эпоса; «обстоятельное сравнение всех пересказов былин стало первой задачей моего труда», – пояснял он[28]. Все это, рассчитывал ученый, должно подтвердить славянофильскую точку зрения на русский исторический эпос и опровергнуть доводы сторонников теории заимствования. Несогласие Миллера с последователями этой теории вытекало, прежде всего, из невольно проводимого в ней положения о неспособности некоторых народов, в частности, русского, к самостоятельному эпическому творчеству. Эта точка зрения сама позаимствована у романо-германских народов и является перенесением на русский материал их «патологически-крайних предубеждений в пользу своего европейства»[29]. В результате, «из сравнительного изучения народного эпоса вынес я глубокое убеждение, что нет ни одного народа, как бы низко он ни стоял, который бы можно было признать вполне обделённым даром самобытного эпического творчества»[30]. Широкое сравнительное изучение эпоса различных народов устанавливает сходства между ними, которые «можно будет объяснить только общечеловеческим единством основных законов первобытного эпического творчества, единством, ни мало не исключающим с другой стороны народных особенностей»[31]. Сходство проявляется в первую очередь в периодизации эпоса, в общей последовательности этапов эпического творчества. «Известно, – писал по этому поводу Миллер, – что народная словесность проходит следующие ступени развития: мифическую, богатырскую, историческую и частно-бытовую»[32]. Резюмируя метод Миллера, один из официальных оппонентов на защите, К.Н. Бестужев-Рюмин, пояснял в журнальной рецензии:

«Путь, принятый Миллером, есть путь сравнительный: изучив сравнительно все доступные нам изводы былин, определив по возможности в них наслоения разных эпох, он приступает к сравнению с соответствующими преданиями других народов (преимущественно родственных, хотя иногда сравнения и расширяются), затем откинув сходное, он замечает все разницы, и потом на основании этих разностей, он делает опыт объяснения духа русского народного эпоса, отсюда же, держась того основания, что эпос есть поэтическая история народа, выводит общий характер народа и его истории»[33].

Миллер подчеркивает своеобразие русского эпоса, обнаруживаемое в результате сравнения. «И так, я с окончательною уверенностью утверждаю, – подытоживал он, – что, за всеми многочисленными эпическими сходствами, какие оказываются у нас с другими народами, есть в нашем эпосе известная совокупность черт, не находящаяся ни в каком другом эпосе»[34]. И далее постулировал: «С одной стороны, своеобразие, с другой стороны, цельность нашего эпоса – вот мои два основных положения»[35]. Сравнение позволяет увидеть отличия и в пределах одной эпической традиции. Так, новгородские былины пронизаны «духом необузданной личной вольницы», проникнуты «каким-то скорее германским – развитием личности на счёт общины»[36], а для киевского эпического цикла, напротив, характерен «дух свободной общинности», «идея общественного служения». Миллер подчеркивает целый ряд особенностей русского народного творчества. По его словам, «…мы находим в былинах уже просветлённое и очеловеченное значенье жены и матери, даже женщины вообще <…> Богатырский эпос в лице Ильи Муромца выражает глубокое отвращение к зверинским обычаям в семье Соловья разбойника… Богатырский эпос в лице Ильи Муромца поставил силу человеческой воли выше самой судьбы <…> выставил образец вполне бескорыстного и беспредельно усердного служения миру-народу»[37]. Обращаясь к В.И. Ламанскому Миллер подчеркивал христианский гуманизм русского эпоса, столь разительно отличающего его от эпоса западноевропейского. Религиозную нетерпимость в русской истории он считал болезненным проявлением западничества (т. е. начала заимствованного, а не прирожденного), начала по своему духу противоположного христианству. Не случайно, полагал, он западничество на религиозной почве не имело на Руси успеха, поскольку оно противоречило и складу народного характера и христианским идеалам. «Негде вы не встретите в нашем эпосе той воинственной пропаганды, того стремления огнем и мечем завоевывать для Христа, какое сказывается так громко в Карловингском эпосе, вполне соответственно и Крестовым походам, и Альбигойской бойне, и позднейшим благочестивым подвигам инквизиции – всем этим ярким явлениям западной жизни, небывалым у нас на Руси. Страстно усиливаются занести их и к нам люди вроде Иосифа и Геннадия, эти первые наши западники (на вероисповедном поле), но усилия их расшибаются о народный разум, о народное чувство нравственное, так ясно сказавшееся в этом отношении и народном эпосе»[38].

Уже в последней цитате хорошо видно, что главную особенность русского былинного эпоса Миллер усматривал в его нравственном содержании, которое проявляется в том, что «ни стремление к добыче, ни стремление к власти, ни даже стремление к личной славе не руководит богатырством Ильи»[39]. Нравственные мотивы пронизывают весь строй, все содержание русских былин. Русский эпос «исполнен более свободного духа, и поверх основной общебогатырской грубости в нём заметна большая степень смягчённости, чем в германском. Впрочем, это объясняется для меня очень просто – тем, что наш эпос есть эпос простонародный», – заключал Миллер[40].

Однако нравственный характер былин не выводим из законов эпического творчества, поэтому Миллер был вынужден прибегнуть к историческому объяснению. За былинными формами и образами, полагал он, скрываются реальные исторические события. Эпос художественно осмысляет и включает в свое содержание факты исторической действительности. Согласно Миллеру, «острожное стояние для бесконечной борьбы со степными насильниками, стало основным содержанием нашего эпоса. Издавна существовавшая в нём борьба мифическая перенесена была с неба на землю, на былевую, т. е. историческую почву»[41]. В то же время народное творчество не способно точно фиксировать и буквально передавать исторические события; оно отделяет лишь их идеальную, смысловую сторону. Иными словами, фольклор, актуализируя этот смысл, признает, как бы провозглашает то или иное событие в качестве исторического. «Эпос, – пояснял Миллер, – никогда не отражает истории со всею её внешнею фактическою точностью; но он обыкновенно с глубоким пониманием схватывает внутренний смысл истории»[42]. Отражая историческую реальность, эпос являет основные идеалы, выработанные русской исторической жизнью. К таким идеалам Миллер относил общинность. «Но что особенно важно, – писал он, – всё, отзывающееся в нашем эпосе человечностью и свободой, оказалось вытекающим из общинного начала, а потому и связывающимся с временем его простора, а такими оказываются времена, предшествовавшие не только московскому, но и суздальскому периоду. Об издавнем, путём естественного, ничем незадержанного развития совершившемся в нас переходе от родовых отношений к общинным свидетельствует вся вообще словесность наша народная»[43]. Эпос, таким образом, может выступать и историческим источником, правда, не столько для обнаружения однозначных исторических фактов, сколько для выявления и уяснения архаических народных идеалов.

Подводя итог докторскому исследованию Миллера, К.Н. Бестужев-Рюмин отмечал в рецензии, что «громадная начитанность в произведениях народной словесности, полное знакомство со всею литературою, вызванною этими произведениями, поэтическое чутьё и превосходное, живое изложение, полное любви к предмету и русскому народу, ставят эту книгу на высокое место в русской учёной литературе»[44].

Однако, несмотря на защиту докторской диссертации, у Миллера возникли сложности с получением должности экстра-ординарного профессора, причиной которых послужила его критика гимназической реформы, проводимой министром народного просвещения графом Д.А. Толстым. Миллер полагал, что так называемое «классическое образование», которое призвана была ввести реформа, возвращает русский народ к изжитым им в ходе исторического развития римско-византийским началам. Аристократизм языческого Рима, унаследованный Византией, противоречит универсальному духу христианства, носителем которого является русский народ. В должности экстра-ординарного профессора Миллер был утвержден 2 марта 1870 г., а ординарного профессора – в феврале 1871 г. С 1879 г. до конца жизни Миллер преподавал на Высших женских курсах.

Неоднократно Миллер выступал с публичным чтениями, в том числе в пользу нуждающихся студентов. Его публичные лекции собирали до тысячи человек. В 1881 г. под его председательством стало действовать образованное при Петербургском университете Студенческое научно-литературное общество, объединявшее до трёхсот членов[45]. «Этот незабвенный друг наших студентов, – вспоминал о Миллере А.К. Бороздин, – был председателем нашего общества за все время его существования, и лучшего председателя мы не могли бы иметь. Это был настоящий руководитель молодежи, никогда не иcкaвший популярности (хотя и находились некоторые гнусные клеветники, обвинявшие его в таком искательстве, но всегда любимый студентами, которым он не стесняясь говорил правду, подчас и очень горькую. Всякий из нас знал, что иначе, как “по совести”, Орест Федорович говорить не может, что никаких дипломатических уверток он не знает, а, кроме того, мы были уверены в его любви к нам, и сами мы безгранично любили доброго и безусловно-честного нашего учителя. <…> Орест Федорович был не только председателем, но и незаменимым нашим воспитателем, постоянно нам напоминавшим, что наш первый долг перед народом есть основательная научно-этическая подготовка к будущей работе, и умевшим сдерживать слишком бурные юношеские стремления»[46].

Активное участие Миллер принимал и в работе Славянского благотворительного комитета, где познакомился с Ф.М. Достоевским. Первоначально недоброжелательное отношение Ф.М. Достоевского к Миллеру в середине 1870-х гг. сменилось дружескими, доверительными связями, а Миллер стал не только восторженным поклонником, но и первым биографом и толкователем творчества писателя. «Достоевского, – пишет современная исследовательница, – волновала проблема тех “обрусевших немцев”, которые увидели в Православии всечеловеческое начало. Он угадывал в них “тружеников во Христе”. Убеждённое самопожертвование во благо других, вера в целесообразность мироустройства, в спасительный Божий промысел и всепобеждающую силу христианской любви связывает Миллера не только с “положительно-прекрасными” героями Достоевского (это Макар Долгорукий, Зосима, Тихон, князь Мышкин, Алёша Карамазов), но и с самим писателем. Судя по всему, Достоевский увидел в Миллере черты близкого, нравственно и психологически понятного ему человека»[47]. Вместе с Ф.М. Достоевским Миллер был делегирован в 1880 г. Санкт-Петербургским славянским благотворительным комитетом на Пушкинский праздник в Москву, но вынужден был отказаться от поездки, оставшись ухаживать за больной тётей.

Друзья Миллера отмечали трогательную заботу, с какой он относился к воспитавшей его «матушке». На вопрос, почему он так и не создал свою собственную семью, Орест Фёдорович полусерьёзно отвечал, что не знает, как поладила бы его супруга с «матушкой». «Но, дав себе обет безбрачия, – писал о Миллере биограф, – он, подобно К. Аксакову и Ю. Самарину, отошёл в вечность девственным и свободным от чувственных наслаждений. Он поборол в себе человека-зверя, обратившись в аскета, который, живя на людях, умел, однако, не бояться соблазна»[48]. Не столько случайное стечение жизненных обстоятельств, сколько сознательный выбор определили судьбу Миллера. В речи в Санкт-Петербургском Славянском благотворительном обществе 11 мая 1876 г., посвященном памяти Ю.Ф. Самарина, он (с известной долей автобиографичности) подчеркивал, что «Самарин убедительно доказал, что известного рода аскетизм составляет неистребимую, вечно прекрасную сторону человеческой природы»[49]. Уже не молодой профессор покорно выполнял все капризы своей престарелой тётушки. Полученное от неё наследство, он раздал её родственникам, так что на похороны тетушки вынужден был у них же занимать деньги. Долгие годы тётушка составляла всю его семью. После её смерти в 1884 г. Орест Фёдорович взял на попечение своего племянника С.В. Бурмейстера, студента лесного института.

Личное одиночество Миллера усугублялось тем, что даже близкие друзья не всегда серьёзно воспринимали его убеждения. Иван Сергеевич Аксаков обратился к В.И. Ламанскому за разъяснением относительно своего корреспондента. В письме И.С. Аксакову от 8 октября 1875 г. В.И. Ламанский дал следующую характеристику своему другу: «Об Оресте М[иллере] Вы напрасно со мною так церемонитесь. Я признаю его добрым и честным человеком, образованным и трудолюбивым. Но он ограничен, самодоволен, помешан на либеральных приличиях. Вообще до того претит мне, что я давно уже не могу с ним серьёзно ни о чём говорить более 2, 3 минут. Мне как то с ним неловко. Лекции его совершенно глупы и ещё смешны, благодаря его напускному пафосу, несколько гнусавому тону в местах самых либеральных о крепостном праве. Надо дивится только публике, что может восхищаться такими пошлостями. Читает, напр[имер], о Байроне – идёт путешествовать с лакеем. Сейчас подчёркивает гнусаво и протяжно и сейчас тирада – о барстве… о лордах… Пока писал он о Муромце, было ещё хорошо, потому что он немец, трудолюбив, начитан, аккуратен, и собирает разные подробности и мелочи. Но конечно он и там очень смешон, когда начинает от себя разглагольствовать. Отрицательно он очень полезен для славянофилов. Как он не заискивает у студентов, однако те, кто постарше и поумнее над ним посмеиваются. У нас уж писаное давно, что на любом диспуте, где бы Орест не говорил, непременно будет патетическая тирада о крепостном праве, о народных громадах. Это необходимо как масло к каше. Статьи его о Гоголе я не читал, но могу предполагать безошибочно, что именно о любимой теме он должен сказать. Иногда впрочем и зная его слышишь от него чего не ожидаешь»[50]. Приведенная цитата взята из черновика письма В.И. Ламанского и я не могу точно сказать, была ли она включена в окончательный текст письма И.С. Аксакову.

Особого внимания заслуживает благотворительность Миллера. «Печальник нужд и горестей студентов», по словам Б.Б. Глинского, он не жалел собственных средств на помощь нуждающимся и, хорошо зарабатывая, сам в результате часто оставался без денег. С благотворительными целями Миллер регулярно читал публичные лекции, собирал по подписке деньги среди знакомых и на различных университетских мероприятиях. Две лекции в неделю на Высших женских курсах он читал бесплатно, а своё жалование не редко раздавал курсисткам. Благотворительная деятельность Миллера сосредоточилась в «Обществе для пособия нуждающимся литераторам и учёным» (так называемый Литературный фонд), в «Комитете грамотности» и, прежде всего, в «Обществе вспомоществования студентам Санкт-Петербургского университета», товарищем председателя которого состоял Миллер. «Он составлял в полном смысле слова душу этого общества, – отмечал биограф, – и положительно в своей личности как бы сосредоточил все дело помощи учащейся молодёжи. Для усиления средств кассы он сам читал постоянные публичные лекции, привлекал к такому чтению своих сотоварищей по факультету, устраивал музыкальные и литературные вечера, взывал к пожертвованиям, не щадил ни своего времени, ни средств»[51]. Неудивительно, что в квартире профессора № 16 в третьем этаже во дворе дома 18 по 3 линии Васильевского острова постоянно можно было встретить просителей. «Студенты шли в его квартиру на Васильевском острове со всеми своими нуждами, зная, что Орест Федорович в крайнем случае отдаст свой последний рубль, но не отпустит нуждающегося студента без помощи», – свидетельствовал Е.Г. Ольденбург[52]. Неоднократно Миллер выступал и ходатаем за студентов перед университетским начальством.

Оставаясь по своему мировоззрению человеком 60-х гг. XIX в., Орест Фёдорович высоко ценил реформы александровского царствования. Поэтому неудивительно, что в 1880-е гг. он критически реагировал на проявления террора и распространение радикалистских настроений в русском обществе. «Не рассчитывая на популярность, – писал ученик и биограф учёного И.А. Шляпкин, – Миллер напал на то направление, которым было подготовлено 1 марта 1881 года и его пагубные последствия»[53]. «Он не искал одобрения молодёжи, но зато не боялся за свою откровенность и прямоту чьей-либо немилости. Голос совести был для него единственный критерий поступков, единственный решающий судья», – вторил И.А. Шляпкину другой слушатель профессора[54]. Миллер, никогда не заискивавший перед аудиторией и не стремившийся к популярности, выступая перед студентами, мог себе позволить называть вещи своими именами. «Но Орест Фёдорович, – вспоминал Б.Б. Глинский, – не всегда ограничивался тесными рамками своего предмета, и когда обстоятельства нашей отечественной жизни требовали разъяснения их молодёжи, чтобы удержать последнюю от излишних увлечений и промахов, могших гибельно отозваться на университетской среде, он громко подымал свой голос, высказывал о событиях своё мнение и сомнение. Когда высшие учебные заведения были охвачены потоком волнений в 70-х и начале 80-х годов, может быть ни один профессор изо всех университетов не обращался с такою горячею проповедью к слушателям, как Орест Фёдорович, призывая их к сдержанности и благоразумию. Он говорил горькие истины в глаза молодёжи, не потакая её слабостям, не стеснялся возвышать свой голос против модных авторитетов и кумиров, смело указывал и называл своим именем события и явления. “Только вы одни способны говорить с кафедры своим слушателям такие суровые истины”, часто говаривали ему сослуживцы. Но слушатели знали, из какого источника идут эти истины, его “суровая правда”, и никогда за всю его деятельность не позволяли себе в отношении его и тени какого-либо неудовольствия или враждебного отношения. Орест Фёдорович не гонялся за популярностью и смело исповедовал своя святая святых»[55].

В 1887 г. Миллер был уволен из университета по постановлению министров П.С. Ванновского, И.Д. Делянова и обер-прокурора Синода К.П. Победоносцева. Причиной увольнения послужила лекция по поводу кончины М.Н. Каткова, в которой Миллер открыто противопоставил славянофильские идеалы тому консервативному направлению государственно-полицейского абсолютизма, которое проповедовал М.Н. Катков. Ещё во втором своём письме из Праги И.С. Аксакову, опубликованному в газете «День» (1863. № 35), Миллер критиковал М.Н. Каткова с тех же позиций за безнравственность и материализм. Министр И.Д. Делянов затребовал через университетское начальство от Миллера письменного объяснения. Орест Фёдорович вместо отчёта для министра напечатал в сокращённом виде свою лекцию в «Русском курьере» (1887. № 267). «О.Ф., – вспоминал И.М. Гревс, – развивал в этой лекции славянофильский идеал демократического самодержавия, опирающегося на мнение всей земли против катковского полицейского абсолютизма, действующего через бюрократический произвол. За эту лекцию он был лишён профессуры министром самодержавного государя»[56]. Прежде всего Миллер отстаивал славянофильский идеал свободы слова. «Но я держусь того “права мнения и сомнения”, – писал он, – которое, по словам Хомякова, должно безусловно принадлежать университетской кафедре. Вообще же я, как известно, руковожусь, всегда и везде, тем понятием о свободе слова, которое является краеугольным камнем так называемого славянофильства. По этому понятию, говорю это в напутствие моим лекциям вообще, свобода слова представляется не только правом, но и обязанностью каждого гражданина. Как правило, свобода слова по такому понятию, не есть что-либо, даруемое и отнимаемое по человеческому велению, она есть прирождённый дар Божий, на который не может посягать никакая земная сила»[57]. В своих воспоминаниях И.М. Гревс приводит письмо министра И.Д. Делянова к попечителю И.П. Новикову с объяснением своего решения. Вот этот документ:

«М.Н.Пр. Департамент. 6 октября 1887 г. № 351. – Из словесных объяснений, представленных Вашему Превосходительству профессором Миллером по поводу его лекции о покойном Тайном Советнике Каткове, вовсе не требовавшейся ходом изложения курса, только что начинавшегося, выяснилось и теперь по печатании его лекции в одной из Московских газет подтвердилось, что означенный профессор, никем и ничем к тому не вызванный, счёл приличным с кафедры русской словесности подвергнуть разбору и резкому осуждению деятельность публициста, высокая оценка которого недавно перед тем была сделана совершенно в ином смысле с высоты Престола. – Оставляя в стороне всю неуместность этого поступка, я не могу не обратить внимания, что пр. Миллер в письме к Вашему Превосходительству от 21 сент. отказывается дать требуемое от него письменное изложение своей лекции, сославшись на устные объяснения, и в прямое неуважение требований власти, на вопрос которой он обязан был отвечать, поместил изложение своей лекции в газетах. Из сего изложения видно, что профессор присваивает себе ничем не ограниченное право свободы слова на кафедре, а в письме к Вам он заявляет “своё убеждение, что он вправе и обязан руководствоваться на кафедре исключительно внушениями своей профессорской совести”. Так. обр. г. Миллер представляет себе права, законом не признанные и с правильным ходом дел в государственной и общественной жизни несовместимые. – Подражая, по-видимому, известному выражению “иерейская совесть”, г. Миллер ссылается на таковую же профессорскую, как на единственное мерило своего образа действий на кафедре. Даже в применении к священному лицу, церковные и гражданские законы признают показания по иерейской совести равнозначущими показаниям под присягою лишь в том случае, когда дело идёт о степени правдивости их, и если можно звание профессора уподобить священному сану, то г. Миллер мог бы сослаться на свою профессорскую совесть только в свидетельство верности и искренности письменного изложения лекции, которое я через Вас от него требовал, и которое он отказался доставить Вам, предпочтя напечатать в Московской газете; но он ищет в таковой совести не только оправдания неуместности своего чтения, но и выставляет внушения совести при полной свободе слова единственно обязательным руководством для преподавателя на кафедре. Г. Миллер забывает, что кроме внутреннего чувства для всякого общественного деятеля, следовательно и для профессора, обязателен как нравственный закон не в личной, а в общественной форме, так и закон положительный, составляющий руководительную норму во всех функциях общественной деятельности. Без этого все виды государственной службы отдавались бы на жертву случайного и личного понимания внушений различно развитой совести и под прикрытием их во многих случаях открывался бы широкий путь к разным злоупотреблениям. Было бы несообразно как со здравым смыслом, так и с законом давать полный простор всяким учениям в университетах и предоставить юных слушателей произволу преподавателей, могущих, как все люди, ненадлежаще пользоваться свободой слова. В стенах университетов, учреждённых и содержимых Правительством, где происходит образование молодых людей, приготовляющихся служить Государю и России и стать со временем в ряды руководителей исторического развития народа, может быть допущена лишь та истинная свобода слова, при которой ум, принимаемый к рассмотрению научные вопросы и критически относясь к различным мнениям, сам себя ограничивает мыслью о благе учащихся, о достоинстве учреждения, где происходит чтение, о уважении к существующему закону и политическому строю государства. Признав принципы, высказанные г. Миллером, Министерство должно бы всё влияние и значение кафедры в высшем учебном заведении отдать на личное усмотрение каждого преподавателя и признавать даже такие случаи, когда бы университетские аудитории стали оглашаться самыми крайними направлениями, лишь бы представители их не встречали к тому запрета в своей совести. – Неся ответственность перед Государем Императором и перед своею совестью за благое направление всех видов обучения молодых поколений, я не могу допустить, чтобы в оправдание всякого своего действия, преподаватель отказывался исполнить предложение начальства, ссылаясь на принцип свободы слова и свою профессорскую совесть, и выставляя мысль, что её исключительно внушениями он в праве и обязан руководствоваться на кафедре. Посему я вижу себя вынужденным уволить г. Миллера от занимаемой им должности ординарного профессора Имп. СПб. Университета и покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать надлежащее к тому распоряжение. – Министр Народного Просвещения, Статс-Секретарь И. Делянов»[58].

Увольнение Миллера поразило даже его идейных противников – западников. Так, профессор Московского университета В.И. Герье со смешанным чувством любопытства и возмущения интересовался у М.М. Стасюлевича: «Что петербургский ректор с кем-то подрался об этом и здесь были слухи, но меня гораздо более волнует вопрос об отставке О. Миллера. Неужели его действительно уволили да ещё с лишением пенсии? Я читал его речь в Курьере, славянофильского увлечения я не разделяю, но не понимаю, как можно гнать с государственной службы человека за речь, в которой восхваляется покойный государь?»[59] Видя в реформах царствования Александра II воплощение многих славянофильских идеалов, Миллер никогда не скрывал своего негативного отношения к некоторым представителям правящей династии, давая им в частных письмах весьма резкие характеристики и прямо указывая на невозможность для себя вступать с ними в какие-либо сношения.

«Профессор-идеалист», по выражению И.А. Шляпкина, оказавшись в поднадзорном положении, тяжело переживал вынужденное отлучение от университета. «Он продолжал жить, как жил, – отмечал И.М. Гревс, – отдавая себя страждущим людям, только… без лекций. Но это подкашивало его силы, и учинённый произвол, наверно, сократил его дни. Тяжёлые страдания от прерванной профессорской работы, очевидно, сильно мучили его»[60]. После ухода из университета Миллер вынужден был больше времени уделять литературному заработку. Единственным местом его преподавания остались Высшие женские курсы.

В автобиографической повести в стихах «Вера» Д.С. Мережковский, довольно скептически отзывавшийся о студенческих годах, вывел лишь один положительный образ университетского профессора, в котором прямо угадываются черты Миллера и журфиксы на его квартире:

Был старичок-профессор: пылкий, страстный,
Гуманностью он увлекал без слов –
Одной улыбкой мягкой, детски ясной;
Идеалист сороковых годов,
Он умереть за правду был готов.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

XLI
В морщинках добрых, с лысой головой,
Он был похож на маленького гнома.
На пятом этаже большого дома
В его квартирке плохонькой, порой,
По вечерам бывал и наш герой.
Жара, веселье, чай и папиросы,
И шум, и смех, и важные вопросы.

XLII
Один кричал: «Не признаю народа!..»
Другой в ответ: «Толстой сказал…» – «Он врет
– «Нет, черт возьми, дороже нам свобода…»
– «Пусть сапоги Толстой в деревне шьет…»
– «Прогресс!.. Интеллигенция!.. Народ!..»
Всё, наконец, сливалось в общем шуме.
Сергей внимал в глубокой, тихой думе.

Скоропостижная смерть Миллера 1 июня 1889 г. поразила его друзей и учеников. «2 июня, – записал в своём дневнике В.И. Ламанский, – пришла ко мне телеграмма от Васильевского о смерти Миллера. Эта весть меня страшно поразила и долго я не мог очнуться и опомниться. Никогда не думал я, что переживу Ореста. Как часто бывало, особенно в ранней молодости, не посмеивался над Орестом, но всегда я глубоко и высоко уважал эту добрую, благородную и высокого строя душу. Это был человек действительно добродетельный в истинном и серьезном… значении этого слова. Да, он был и большой трудолюбец. Для литературы он много и потрудился. Жаль, что не успел приготовить к изданию своего курса русской литературы. В нём было много хорошего, хотя и не без некоторых странностей и излишеств»[61]. Биографы описывают, как возвращаясь из типографии М.М. Стасюлевича (5 линия Васильевского острова дом 28), Миллер почувствовал себя плохо, упал, но нашёл силы подняться. Прохожий довёл его до дома. Послав за доктором, Орест Фёдорович из последних сил подписал бланки для выдачи помощи пришедшим к нему студентам, отправил за одним из своих учеников, желая поручить ему заботы о похоронах, и умер за рабочим столом. И.М. Гревс в письме жене на следующий день после похорон Миллера описывал своё впечатление от случившегося:

«Мы с Серёжей (С.Ф. Ольденбург) узнали о смерти Ореста Фёдоровича Миллера, когда пили чай, из газет. Новость страшно поразила нас. Когда он был жив, внимание невольно рассевалось, переходя от его качеств к недостаткам, часто говорили о нём с улыбкой, но, когда его не стало и притом так неожиданно, так жестоко рано, тут особенно ярко почувствовалось (без всякий преувеличений и фраз), как много он для нас значил, как много вокруг него группировалось дорогого, как много светлого и хорошего было связано в наших лучших университетских воспоминаниях с его личностью; тут необыкновенно ясно встали перед нами его великие и редкие достоинства – неподкупная совесть, бескорыстная любовь к людям, горячее сердце, стойкая воля и чистая душа. И большая пустота почувствовалась и сильное искреннее горе. Вчера его хоронили, очень торопились, потому что жарко и тело быстро стало разлагаться (хотя в первый день лицо у него было прекрасное). Многие не знали о смерти, так как разъехались; а всё же было много народа, гроб несли до кладбища Смоленского на руках, был хор студентов и курсисток; и такая во всех провожающих чувствовалась искренняя печаль – на панихиде многие дамы, да и мужчины, плакали, и у меня самого, человека бесчувственного, в одну минуту так слёзы и полились. Много речей было на могиле, о них, Маша, ты прочитаешь в газетах; хорошо говорил Семевский и одна бывшая курсистка (жена доктора Борхсениуса), которая охарактеризовала деятельность Миллера на курсах: она хорошо указала, что он умел понять настоящие побуждения учащихся женщин и никогда, как многие, не связывал их с пошлыми мотивами – это очень было сильно и верно сказано, и эта прекрасная мысль (женщина рвётся на курсы, чтобы знать, чтобы совершенствоваться, а не из-за моды, не для грубого и чувственного освобождения, не из тщеславия). И другое её указание: Миллер умел любить детей и, так как сам был холост, он любил чужих детей и умел в других будить хорошее семейное чувство. Отлично сказал о Миллере твой брат Саша (А.С. Зарудный); он с большим чувством сказал слова о том, что О. Ф. всегда стоял за политическую свободу и поддерживал прогрессивные реформы и дух оппозиции всякой реакции. Слова его произвели сильное впечатление. Было много венков; от нас – бывших членов научно-литературного общества – металлический лавровый с фарфоровыми белыми розами.

Миллер – несомненно был замечательно хороший человек; невыдающийся русский учёный; но по силе нравственного влияния он принадлежал к немногим, очень немногим из русских профессоров»[62].

Он «буквально роздал своё имущество неимущим, – его пришлось похоронить в старом рваном платье и белье»[63]. Похороны Ореста Фёдоровича Миллера состоялись 3 июня 1889 г. на Смоленском православном кладбище. Могила профессора находилась не далеко от церкви. Теперь на ее месте новые захоронения. Открытая в 1902 г. в университете студенческая столовая носила имя Миллера, о чем до сих пор свидетельствует не большая металлическая табличка перед входом.

Немногочисленные сохранившиеся воспоминания передают удивительно светлый образ Ореста Фёдоровича, бескорыстное служение науке и жертвенная помощь людям которого заставляли относится к нему с неизменным уважением даже тех, кто не разделял его славянофильских убеждений. По словам Б.Б. Глинского, «репутация “честного профессора” твёрдо установилась за ним ещё при жизни»[64]. Даже спустя двадцать лет после смерти Миллера И.М. Гревс вспоминал о нём с такой искренней теплотой, передающей человеческую привязанность ученика к учителю, которую не возможно воспроизвести никаким пересказом. Поэтому приведу полностью характеристику Миллера, оставленную И.М. Гревсом:

«Основа его замечательности (он поистине был замечательный человек!) крылась в том, что душа его – так следует сказать, исходя из той веры, какая воодушевляла его, – полна и жива была Богом, и такое соединение его с высоким ликом абсолютного существа лучилось ярко и нерушимо в больших и малых актах его жизни. То не было наложенное на себя послушание или служение божеству, а именно “исполнение” (плерома) внутреннего человека высшим началом. Такое религиозное озарение “Духом Божием” делало всю его духовную сущность бесподобно цельною в её всегда активной чистоте. Это именно свойство придавало – решаюсь сказать – величие его фигуре. Маленький ростом, сутуловатый, лысый, не обладавший могучим голосом, он, однако, глубоко импонировал тем, кто вглядывался в его, казалось, обыкновенные, близорукие, смотревшие через очки глаза, кто прислушивался к интонации его голоса, шедшего из большой души.

Учёный О.Ф. был мало самостоятельный, подчинялся односторонним теориям, поддавался авторитету вождя школы, которою увлекался. Как писатель, он не обладал блестящим и властным языком, как оратор, иногда впадал, могло казаться, в напыщенный пафос… и тем не менее он должен быть сопричислен к самым выдающимся руководителям юношества. Он был учителем по призванию. Его одухотворял благородный идеализм, которым он заражал слушателей. Лекции его, всегда тщательно обработанные, отличались и фактическою содержательностью, и глубокою идейностью, постоянным исканием истины, не одной истины, но и блага. “Нравственная стихия” являлась присущим ему, любимым влечением, выраставшим в своеобразный талант, сообщавший оригинальность приёмам и построениям. О.Ф. был славянофилом, но в духе старых основателей доктрины, чуждых официальной народности. Он любил родину настоящею пылкою привязанностью, всем сердцем стоял за свободу и право народа, в общинности, демократизме (“народосоветии”) старой Руси, любви и братстве, находил руководящий устой и для России будущего. В далёкой старине и в великих писателях современности видел он воплощение заветов христианства и залоги его полного раскрытия в грядущем народа русского, в славу которого он верил незыблемо, светло и свято. Все курсы его были согреты неподдельным народолюбием: им обусловливались и план, и выбор материала, и тип разработки. Реформы Александра II О.Ф. благоговейно рассматривал как крупный прогресс в осуществлении исконных идеалов русской души. Он часто толковал суть их словами адреса старообрядцев государю: “в новизне твоей старина наша слышится”. В Достоевском О.Ф. Миллер чуял, искал и отыскивал носителя всей полноты русской правды, пророка и лучшего народного вождя. Он ему поклонялся, до конца его изучал и убеждённо проповедовал[65].

Проникновение профессорского слова с кафедры религиозною верою, моральным подъёмом, применение высшей истины к постройке личной жизни и объяснению народной души, в те времена, как постоянный глас призывающего к добру колокола, слышались нами только из уст О.Ф.[66] Это окружало его личность особым ореолом, если не в глазах массы, ибо студенческая толпа была безрелигиозна и мало патриотична, то всё же в широких кругах, искавших нравственного просветления. Необычайно было в О.Ф. полное соответствие реального человека в его житейской повседневности с профессором-учителем в аудитории. Он был безгранично добр и доступен (“евангельский человек”). Его дом, его достояние, а, главное (что особенно редко), его душа была открыта и денно и нощно для всякого просящего материальной поддержки, делового или научного совета, нравственной поддержки или утешения.

О.Ф. оставался всю жизнь безсемейным и осуществлял без горделивого аскетизма свободно наложенную на себя чистую девственность, хотя в нём жила настоящая “материнская” (именно так!) нежность. Он вечно был окружён близкими и дальними родичами, бедствующими или скитающимися, призреваемыми часто надолго. Обитал он в скромной квартире на третьей линии Васильевского острова, во дворе. Оттуда он ходил на лекции целый ряд лет к мужской молодёжи в университет, и к женской на высшие женские курсы, к которым сердечно привязался. Так он работал в смиренном кабинете с окном в красивый сад. Сюда можно было прийти к нему во всякое время, и он встречал ищущих его с неизменною серьёзно-приветливою улыбкою, с ласковым взором, успокаивающим душевную смуту. Здесь он и умер. Мы видели в гробу его бездыханное тело с печатью чудного мира на лице. Отсюда мы перенесли его на своих плечах к месту последнего приюта на Смоленском кладбище, в лоно матери сырой земли.

Поразительно было в О.Ф. отсутствие диссонансов, тщеславия, властолюбия, насмешливости, ханжества или аффектации, но также минутного раздражения, невнимания или усталости. Он покорял мирной гармонией, царившей в его неутомимо деятельном существе. Что-то наивно-детское и вместе бесхитростно-мудрое обитало в недрах его духа, кротость голубиная и твёрдость сознательной веры человека, знающего, куда идти, других ведущего, умеющего сказать строгое слово уклоняющемуся, не теряя благожелательства и любви»[67].

И.А. Шляпкин не случайно назвал Миллера «профессором-идеалистом». Идеализм, покоящийся на христианском мировоззрении, отмечали многие знавшие Ореста Фёдоровича. Именно об этом в своей поминальной речи говорил о. М.И. Горчаков: «Всю свою жизнь, с тех пор, как он стал сознательно ею располагать, он обращался в идеалах, выражения которых он отыскивал в литературных произведениях, составлявших предмет его неустанных занятий, и в течениях жизни народа. Он проникся идеалами, сделался совершенным идеалистом по своим убеждениям и стремлениям. Но он старался проводить свои искренние убеждения, свои заветные народные, христианские нравственные стремления в действительную жизнь, и отыскивать осуществления идеалов в реальной жизни: он был реальный идеалист в собственном значении слов»[68]. На христианские истоки жизненных принципов Миллера указывал в некрологе и К.Н. Бестужев-Рюмин. «Для покойного, – писал он, – наука и литература подчинялись высшим нравственным требованиям духа; христианский идеал личного нравственного совершенствования постоянно стоял перед ним и постоянно выражался и в его сочинениях, и в его речах. Выражался он также не только словом, но и делом; даже близкие ему люди не знали всего размера его благотворительности»[69].

 

Примечания

[1] Вариант статьи, опубликованной: Малинов А.В. Петербургский славянофил Орест Федорович Миллер // Вече. Журнал русской философии и культуры. Вып. 28. СПб., 2016. С. 145–198.

[2] Миллер О.Ф. Славянство и Европа. Статьи и речи 1865–1877 г. СПб., 1877. С. X.

^[3] Селиванов Ф.М. О. Ф. Миллер – исследователь эпоса // Русский фольклор. Вып. 28. СПб., 1995; Родионов М.С. Влияние личности сказителя на информационное поле былины // Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 16. Флологоия. Искусствоведение. Выв. 91. С. 112–116; Миронов А.С. Либеральная интерпретация смыслов русского эпоса в российском эпосоведении, педагогике, искусстве // Культура и образование: научно-информационный журнал вузов культуры и искусств. 2018. № 2. С. 15–28; Миронов А.С. Аксиологический подход в былиноведении: ценностный анализ русского эпоса в XIX веке // Вестник МГУКИ. 2018. № 4. С. 47–58; Иванова Т.Г. Миллер Орест Федорович // Русские фольклористы: Биобиблиографический словарь. XVIII–XIX вв. в 5 томах. СПб., 2018. С. 536–546.

[4] Анисимова Е.Е. В. А. Жуковский между двух юбилеев (1883–1902). Статья 1. Время юбилеев, пространство власти, механизмы конструирования поэтической биографии // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2013. № 4. С. 71–89; Книгин И.А. О.Ф. Миллер о творчестве А.К. Шелера-Михайлова // Известия Саратовского университета. Серия Филология. Журналистика. 2015. Т. 15. Вып. 4. С. 73–77.

[5] Перлина Н.М. Первая посмертная биография Ф.М. Достоевского — анализ источников // Статьи о Достоевском. 1971–2001. СПб., 2001. С. 121–134; Андрианова И.С. «Великий государь! я ничего не прошу для себя лично…»: вдова Достоевского и императорский дом // Вестник славянский культур. 2016. Т. 42. С. 52–70; Белякова Е.Н. Особенности интерпретации романа Ф.М. Достоевского «Идиот» в разборах О. Миллера (к вопросу о становлении научного метода в отечественном литературоведении) // Вестник Костромского государственного университета. 2016. Т. 22. Вып. 4. С. 89–93; Вассена Р. Достоевский для детей: провал или успех первого детского издания, составленного А. Г. Достоевской (1883) // Неизвестный Достоевский. 2019. № 3. С. 116–139.

[6] Окишева К.А. Ф.М. Достоевский и О. Ф. Миллер: история взаимоотношений. Автореф. … канд. филол. наук. Магнитогорск, 2010.

[7] Окишева К.А. Ф.М. Достоевский и О. Ф. Миллер: история взаимоотношений. Набережные Челны: ФГБОУ ВО «НГПУ», 2019. – 124 с.

[8] Окишева К.А. Ф.М. Достоевский и О.Ф. Миллер: история взаимоотношений // Вестник ЧелГУ. Вып. 29. Филология. Искусствоведение. 2009. № 5. С. 81–86.

[9] Письма О.Ф. Миллера И.С. Аксакову // Вече. Журнал русской философии и культуры. Выпуск 21. СПб., 2010. С. 149–172.

[10] Котов А.Э. «Ученое народничество» Ореста Миллера // Гуманитарная планета. 2009. № 2. С. 100–107; Котов А.Э. Петербургское славянофильство 1860-90-х гг. // Христианское чтение. 2017. № 6. С. 123–133.

[11] Из этого рода происходил и видный деятель белого движения, легендарный «черный барон», генерал Р.Ф. Унгерн-Штернберг (1885–1921).

[12] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. СПб., 1869. С. II.

[13] Вместе с Миллером золотую медаль получил и А.Н. Пыпин, позднее довольно бестактно намекавший на то, что исследование Миллера было высоко оценено только благодаря поддержке А.В. Никитенко. «Одновременно со мной, как было слышно между товарищами, взялся за эту тему Орест Миллер, хотя был моложе по курсу, – ему особенно протежировал Никитенко. Когда к положенному сроку должны были быть представлены диссертации, их оказалось две. Никитенко присудил мне золотую медаль, но находил также большие достоинства в сочинении Ореста Миллера, и ему была дана вторая золотая медаль» (Пыпин А.Н. Мои заметки. Саратов: изд. «Соотечественник», 1996. С. 112.).

[14] Миллер О.Ф. Ю.Ф. Самарин. Опыт характеристики // Миллер О.Ф. Славянство и Европа. Статьи и речи 1865–1877 г. СПб., 1877. С. 189, прим.

[15] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. II.

[16] Миллер О.Ф. Ю.Ф. Самарин. Опыт характеристики. С. 188, прим.

[17] Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер. Биографический очерк. СПб., 1896. С. 20.

[18] Там же. С. 25.

[19] Там же. С. 38.

[20] Там же. С. 56–57.

[21] См., в частности, в тексте диссертации «Илья Муромец и богатырство киевское» страницы XVII–XXI. Полемика Миллера с В.В. Стасовым была вызвана публикацией работы В.В. Стасова «Происхождение русских былин» (Вестник Европы. 1868. № 1–4, 6–7) и докторской диссертации О.Ф. Миллера «Илья Муромец и богатырство киевское» (СПб., 1869). Считается, что в вопросе о происхождении былинного эпоса Миллер исходил из положений «мифологической школы», а Стасов придерживался теории заимствований. С критикой подхода Стасова выступили многие фольклористы, в частности, А.Ф. Гильфердинг (Происхождение русских былин В.В. Стасова. М., 1868) Ф.И. Буслаев (Отзыв о сочинении В. Стасова «Происхождение русских былин». СПб., 1869), П.А. Бессонов (Заметка // Песни исторические Петрова времени. Песни собранные П.В. Киреевским. Вып. 8. М., 1870). Получив письмо Миллера в Венеции, где в то время В.И. Ламанский работал в архиве, он писал Л.Н. Майкову 10 декабря 1868 г., высказывая свое мнение о Стасове в связи с его полемикой с Миллером: «Это натура страстная, необузданная и неотесанная. Но смешно и жалко же думать, что он невежа и глупец, как хочет доказать Миллер в своей статье в Голосе. Стасов очень даровит, много знает, энергичен и умеет самостоятельно работать. Это нигде не безделица, а у нас тем паче. Его выводы о былинах конечно неуместны и преувеличены, но его статьи чрезвычайно полезны. Если он увлекается и преувеличивает, то и Миллер точно также увлекается и преувеличивает. Что баба в Илье Мур[омце] не баба просто и даже просто не баба, а громовая туча. Для меня это нисколько не лучше самых крайних Стасовских преувеличений. На Стасова так нападать не следует, хотя бы он и забылся в своей статье, Стасов имеет положительные заслуги и вовсе не такие малые, как могут думать некоторые» (РО ИРЛИ. Ф. 166. Оп. 3. № 615. Л. 7, 7 об.). Помимо устной полемики О.Ф. Миллера со В.В. Стасовым в Этнографическом отделе Русского географического общества продолжалась и печатная полемика: со стороны Стасова в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Вестнике Европы», со стороны Миллера в «Голосе» и «Заре».

[22] Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) РАН (РО ИРЛИ). Ф. 166. Оп. 3. № 616. Л. 5.

[23] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. I.

[24] Там же. С. XI.

[25] Миллер О.Ф. Вступительная речь, произнесённая 25 января 1870 г. в СПб. Университете перед публичным защищением диссертации на степень доктора доцентом русской словесности О.Ф. Миллером // Заря. 1870. Февраль. С. 97.

[26] Миллер О.Ф. Заметка для В.И. Ламанского // Журнал министерства народного просвещения. 1869. Ч. CXLV. С. 187.

[27] Миллер О.Ф. Новые домыслы учения о заимствованиях // Русский филологический вестник. 1879. № 4. С. 238.

[28] Миллер О.Ф. Вступительная речь. С. 98.

[29] Миллер О.Ф. Заметка для В.И. Ламанского. С. 184.

[30] Миллер О.Ф. Вступительная речь. С. 100.

[31] Там же.

[32] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. XI.

[33] К. Б-Р. (К.Н. Бестужев-Рюмин). Сравнительно-критичес-кое наблюдение над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство киевское. Ореста Миллера. СПб., 1870. XXVI, 830, XXV // Заря. 1870. Январь. С. 180.

[34] Миллер О.Ф. Вступительная речь. С. 102.

[35] Там же.

[36] Миллер О.Ф. Славянский вопрос в науке и в жизни (По поводу «Обзора истории славянских литератур» А.Н. Пыпина и В.Д. Спасовича. С.-Петербург, 1865) // Миллер О.Ф. Славянство и Европа. С. 37.

[37] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. 824–825.

[38] Миллер О.Ф. Заметка для В.И. Ламанского. С. 185–186.

[39] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. 802.

[40] Миллер О.Ф. Вступительная речь. С. 103.

[41] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. 809.

[42] Миллер О.Ф. Косовская битва по сербскому народному эпосу. (Памяти А.Ф. Гильфердинга) // Миллер О.Ф. Славянство и Европа. С. 356.

[43] Миллер О.Ф. Илья Муромец и богатырство киевское. С. 819.

[44] К. Б-Р. (К.Н. Бестужев-Рюмин). Сравнительно-критичес-кое наблюдение над слоевым составом народного русского эпоса. С. 184.

[45] Бороздин А.К. Студенческое научно-литературное общество при С.-Петерургском университете. СПб., 1900. – 16 с.; Сигма. (Сыромятников С.) Пробуждение студенческой жизни // Новое время. 1899. 8 (20) августа. № 8421; Бартенев В.В. Воспоминания петербуржца о второй половине 1880-х годов // Минувшие годы. 1908. № 9–10; Шаховской Д.И. Автобиография // Русские ведомости. 1863–1913. М., 1913; Корнилов А.А. Воспоминания о юности Ф.Ф. Ольденбурга // Русская мысль. 1916. № 8; Гревс И.М. В годы юности: за культуру // Былое. 1918. № 12; Платонов С.Ф. Несколько воспоминаний о студенческих годах // Дела и дни. 1921. Кн. 2; Вернадский В.И. Из прошлого. Отрывки из воспоминаний о А.Н. Краснове // Профессор А.Н. Краснов (1862–1914). Харьков, 1916; Ольденбург Е.Г. Студенческое научно-литературное общество при С.-Петербургском университете // Вестник Ленинградского университета. 1947. № 2. С. 145–155; Казакевич Р.А., Мандель С.З. Научная и культурно-просветительская деятельность прогрессивного студенчества 80-х годов 19 в. Л.: Изд-во ЛГУ, 1967. – 76 с.; Вахромеева О.Б. Студенческое «Научно-литературное общество» при Петербургском университете в 1880-х годах // Материалы XXX межвузовской научно-методической конференции преподавателей и аспирантов Секция истории филологического факультета. СПб., 2001. С. 17–22; Завьялов Д.А. Студенческие научные общества Санкт-Петербургского университета в конце XIX – начале ХХ века. Автореф. … канд. ист. н. СПб., 2006. – 26 с.

[46] Бороздин А.К. Студенческое научно-литературное общество при С.-Петерургском университете. СПб., 1900. С. 14.

[47] Окишева К.А. Ф.М. Достоевский и О.Ф. Миллер: история взаимоотношений // Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 5 (143). Филология. Искусствоведение. Вып. 29. С. 83.

[48] Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер. С. 136.

[49] Миллер О.Ф. В собрании 11 мая 1876 г. // Миллер О.Ф. Славянство и Европа. С. 416.

[50] СПбФ АРАН. Ф. 35. Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 90 об.–91.

[51] Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер. С. 92.

[52] Ольденбург Е.Г. Студенческое научно-литературное общество при С.-Петербургском университете // Вестник Ленинградского университета. 1947. № 2. С. 147.

[53] Шляпкин И.А. Биографический очерк О.Ф. Миллера (1833–1889) // Миллер О. Русские писатели после Гоголя. Том I. И.С. Тургенев – Ф.М. Достоевский. Издание пятое. М., б. г. С. XVI.

[54] Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер. С. 90.

[55] Там же. С. 87.

[56] Гревс И.М. В годы юности. За культуру // Былое. 1918. № 12. Кн. 6. Июнь. С. 68.

[57] Миллер О.Ф. Славянофилы и Катков // Славянофильство: pro et contra. СПб., 2006. С. 450.

[58] Цит. по: Гревс И.М. В годы юности. За культуру. С. 69–71, прим.

[59] РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. № 417. Л. 99, 98об.

[60] Человек с открытым сердцем. Автобиографическое и эпистолярное наследие Ивана Михайловича Гревса (1860–1941). СПб., 2004. С. 162.

[61] СПбФ АРАН. Ф. 35. Оп. 3. Ед. хр. 3. Л. 13.

[62] Человек с открытым сердцем. С. 216.

[63] Шляпкин И.А. Биографический очерк О.Ф. Миллера. С. ХХ.

[64] Глинский Б.Б. Орест Фёдорович Миллер. С. 91.

[65] Его лекция после смерти Достоевского – одно из самых сильных университетских моих впечатлений. См. Отчёт СПб. Университета за 1882 г.

[66] Владимир Соловьев, конечно, обладавший в том же отношении без сравнения более великом даром, появлялся у нас в университете метеором, а после своей знаменитой майской лекции в 1881 г. в зале Кредитного Общества против смертной казни исчез совсем из академической сферы.

[67] Гревс И.М. В годы юности. За культуру. С. 64–66.

[68] Памяти О.Ф. Миллера. – Речь о. М.И. Горчакова // Русская старина. 1889. Т. LXIII. Кн. IX. Сентябрь. С. 660.

[69] Бестужев-Рюмин К.Н. О.Ф. Миллер (Некролог) // Журнал министерства народного просвещения. 1889. Июль. Ч. CCLXIV. С. 12.

 

В заставке использован портрет Ореста Фёдоровича Миллера. Последняя треть XIX в. ГМИИ им. А. С. Пушкина, Москва

© Алексей Малинов, 2023
© НП «Русская культура», 2023