Михаил Осипов. Воспоминания. Часть 2

Конец июля 1914 г. – разразилась война с Германией, сразу все течение мирной жизни было нарушено. Цены увеличивались, приходы оставались прежними. Жить сразу стало труднее. 15 августа приехал в корпус, жизнь потекла по-прежнему. Заражались духом жертвенности, мы отказались от получения сладкого, но были не мало смущены, когда узнали, что отказаться от этого не можем, что сладкое составляет часть необходимого нашего питания. Развлечения большею частью были отменены. Справедливо полагали, что в то время когда многие умирают на фронте, веселиться не следует. Воспитанные в течение долгого времени в любви к Родине мы были настроены жертвенно, и всеми силами старались как можно скорей вырваться из корпуса туда, где ждет слава, правда, мы не учитывали трудностей, сопутствовавших этому, но сила, молодость всегда родит благородные порывы.

Я еще не описывал какое было отношение к нам офицеров-воспитателей. В младших классах на нас смотрели как на детей, в старших отношение было серьезное. К младшим, конечно, отношение было на «ты», которое сохранялось до последнего года, если офицер шел с нами. Остальные на «Вы», но к «своим» кадетам. В большинстве случаев со старшими офицерами были в дружеских отношениях, строго различалось время службы и свободное.

Тоже касается и в отношении преподавателей. Был, например, математик Петр Петрович Корзюков, он обращался ко всем на «ты», а при случае прилагал «дурак», кадеты его называли Петр Петрович, хотя обязаны были говорить «Господин преподаватель». Конечно, если не было лиц высокого положения, когда нужно было блюсти официальность. Командир роты имел больше строевое касательство.

Прежний директор корпуса генерал-майор Латур – строгий, малообщительный, пользовался всеобщей если не любовью, то расположением. Сменивший его генерал-майор Рафалович – ласковый, доступный и много заботящийся о нас, почему-то не пользовался нашим расположением.

В этом году 1-й строевой ротой командовал полковник Ачкасов. Кадеты его очень недолюбливали за его чересчур строгое к нам отношение, и не так строгое, как сухое уставное, любил читать нотации и изводил всех своими нравоучениями. Когда он нас изрядно допек, решили ему устроить «бенефис». Решение было вынесено большинством и заключалось в том, что как только мы ляжем спать, то по сигналу начнем кричать, когда же в роту явится полковник Ачкасов, его «обложить». На наш масштаб – ничего серьезного. На деле вышло совсем иное. Начали кричать, побили лампы и разошлись так, что забаррикадировались и никого не пускали. После долгих уговоров и угроз, вызов воинской части для восстановления порядка, мы решили впустить «зверей» (так мы называли своих офицеров-воспитателей). Рота нашла следы полного разгрома. Не тронули иконы и портреты Царских Особ. Специальная следственная комиссия из Петрограда производила дознание. Результат – 13 уволенных, всем сбавили баллы за поведение и мне в том числе, и на наш счет все починено. Командир роты не командовал три месяца, и после долгих уговоров наконец явился. Его, конечно, жаль, ему была испорчена вся карьера, но если он подумал о происшедшем, то вероятно сожалел, так как в этом он был виноват больше всех.

Это событие время сгладило, и мы расстались если не друзьями, то с хорошими воспоминаниями о прожитых днях.

В старшей роте уже появились традиции, во-первых, старший 7 класс считался привилегированным. Комната, где негласно разрешалось курить. она же и W.C. делилась на две равные части. Левая принадлежала 7 классу, а правая для 5 и 6 классов. Причем на левую никто не мог ступить, исключение делалось для «майоров», звание, которое получил каждый оставшийся на 2-й год в 6-м классе, и таким образом демонстрировалась связь со своими товарищами. В 7 классе хранилась «Звериада» – это книга, имеющая хороший переплет, в которую заносились все подписи кончивших и в стихах воспевались «дела» и клеймились поступки «зверей». Книга эта передавалась каждый год вновь заступившим место страшим. Это своего рода летопись. Например, стихи помню о директоре, толстом генерале:

«Если бы знали, как приятно быть свиньей,
Я доволен и понятно сам собой,
Я ем и пью,
Хрю, хрю».

Это пародия на непомерно тучного директора. Пребывание «Звериады» преследовалось, она обыкновенно хранилась на дому того, кому была поручена. Поручалась же тому, кто больше всех сидел в корпусе и своим поведением был в конфликте с начальством. По окончании года совершалась с соблюдением ритуала передача, а после передачи 7 класс именовал себя юнкерами, и на их сторону уже могли ходить те, кто еще вчера не смели ступить ногой на чужую территорию.

Многие офицеры, которые пользовались нашей любовью и доверием, просили дать им почитать «Звериаду», кто с нашей точки зрения этого не заслуживал, тот не читал.

Старшая рота, как я сказал, имела винтовки. На парадах, на учении и военных прогулках мы были с оружием, конечно, обращаться с ним мы учились с увлечением и где-нибудь в городе всегда уже сами старались «не ударить лицом в грязь».

В 1913 году юбилей царствования дома Романовых. Государь должен был побывать в Ярославле. Долго готовились к параду и приему.

В конце 1914 года наши старшие товарищи, произведенные в ускоренном порядке, стали приезжать к нам, вызывая у нас зависть своей формой. Многие из них попали в части в Ярославль и, когда они отправлялись с маршевыми ротами, проходя на вокзал мимо корпуса, нас выводили на улицу, мы, провожая их, кричали изо всех сил «Ура!». Сознавали, что они уже вышли из нашей детской среды и им поручено серьезное дело.

Корпус сдал все винтовки и штыки, бывшие у нас на вооружении, и взамен получил старые берданки, чуть ли не 1877 года. Грустно было расставаться со своим оружием, но ничего нельзя было сделать, все это было нужное на фронте.

Ярославль окружен и переполнен монастырями. В торговых рядах обязательно висят огромные иконы с лампадки, каждый прохожий, проходя мимо храма, набожно крестится. Я хотя и южанин, но молитвенная тишина северных монастырей мне нравится. Мы часто ездили пароходом по Волге в Толгский монастырь, где, кроме чудного храма, была большая гостиница. Там мы проводили день и возвращались в корпус, ездили конечно не сами, а под наблюдением воспитателя.

В Ярославе чудный театр, в память основателя русского театра Волкова, такому сооружению могут позавидовать многие губернские города. Обыкновенно в субботу или днем в воскресенье разрешалось посещать спектакли, я принадлежал к типу театралов. Часто же в самом корпусе устраивались спектакли и ставились оперы, голосом я не был одарен, по части драматических способностей Бог мня не обидел. И по-видимому я играл прилично, потому что часто меня выбирали для участия в спектакле. Директор корпуса генерал-майор Латур, уходя в отставку, всем кадетам дал свои карточки с подписью, причем мне написал, чтобы я «не зарывал свои таланты в землю». Постановки спектаклей и опер, к участию в которых привлекались и корпусные дамы и барышни, доставляли нам большое удовольствие. Оркестр для опер составлялся тоже «придворный», в нем участвовали офицеры-преподаватели и вообще свои.

После двухлетнего сидения в 6-м классе я наконец попал в 7-й класс, «повторение наук» не прошло напрасно, я разу выдвинулся в первые ученики, и в 7 классе с самого начала начал учиться хорошо. У меня появилась выдержка, стал задумываться над серьезными вопросами. Как пример моей выдержки приведу: я сидел на парте с кадетом Щербович-Вечор – человеком средних способностей, многое не мог усвоить сам и я его попросту часто репетировал. Случилось так, что на уроке (преподаватель Блажеевич) нас вызвали двух для ответа, причем Щербович-Вечор получил балл выше моего, а накануне я ему как раз растолковывал этот вопрос, такая оценка показалась для меня обидной. По правилам я не могу выражать своих неудовольствий сам, а должен после урока отправиться к инспектору классов и доложить. На уроке я не выразил ничем своей обиды, а после принес установленную жалобу. Исправить дело нельзя было, так как преподаватель ушел домой, но на другой день преподаватель Блажеевич мне сообщил о разговоре с инспектором генерал-майором Салатко-Петрище и похвалил меня за мое поведение. Через несколько дней преподаватель меня вызвал и поставил за ответ высокий балл – таким образом исправляя свою низкую оценку в прошлом.

Летом при переходе из 6-го в 7-й класс я прослужил полтора (1 1/2) месяца в Страховом отделе Екатеринославской Губернской Земской Управы. Деньги – 60 руб., заработанные мною, я оставил дома с «наказом» выслать мне по моему требованию. В 7-м классе нужны были деньги для фотографий, которыми мы обменивались друг с другом, для заказа серебряного жетона.

К Пасхе за хорошее поведение и учение я получил золотые нашивки на погоны и стал именоваться «вице-унтер-офицером». Таких в корпусе было двенадцать и 13-й фельдфебель.

По традиции каждый получивший нашивки должен угощать весь выпуск пирожными – это ложилось большим бременем на бюджет, но так как я имел свои деньги, то положение для меня было легким. Я гордо ходил с золотыми нашивками, справедливо вызывая зависть у тех, кто их не имел.

Приближались выпускные экзамены, а с ними и конец учения в корпусе. Все подводные камни благополучно обойдены, и я получил возможность восьмым выбирать вакансию. Вышел в Сергеевское Артиллерийское училище в Одессе. Начались церемонии по передаче «Звериады», я описывал выше, и всякие прощания. Уезжаем довольно шумно. При отходе поезда пели:

«Плачьте красавицы все Ярославские,
Мы покидаем всех вас,

Вслед за последним свистком паровоза
Мы уезжаем от Вас.

Припев:

Ярославль, Ярославль,
Милый, грязный Ярославль.
Ярославль, Ярославль,
Милый, славный Ярославль.

Кем же мы будем теперь увлекаться,
Кто нас заставит страдать».

Конечно берем адреса друг у друга, условливаемся встретиться, но кто кого встретит, покажет будущее:

«Так наливай кадет кадету,
Кадеты любят пить вино.
Вино, вино, вино, вино,
Ты для веселья создано».

«Ура мы больше не кадеты,
Мы юнкера, мы юнкера».

Теперь мы пьем и нам не запрещается, обыкновенно это преследовалось, потому что начинали очень хорошо, а потом постепенно переходили на песни запретные, чем и вызывали запрет. Заводилой по песням был кадет Гладыревский, с кем много позже (1935–1940) я встретился в Париже, уже он был в качестве дирижера и имел свой оркестр и хор. На всех балах в корпусе я усердно танцевал и это было всем известно, но как-то раз по какой-то причине я не танцевал, это заметил один из офицеров корпуса, поручик Станиславский увидел, что я не танцую, представил меня молодой интересной даме М. К ней я в последствии стал ходить в отпуск. Она была первый, невольный, случайный проводник в «Магометов рай».

Итак, 8 лет пребывания в корпусе кончились, я вступил в новую жизнь – самостоятельную.

«Жить, будем жить и от судьбы возьмем
Хотя одну весну, хотя одно мгновенье.
Без жалкой радости, раздумья и сомненья
В неведомую даль свободные пойдем».

Я очень рад, что воспитывался в корпусе, не одной минуты не сожалею, что меня отдали туда, эта школа не только наук, а школа, которая воспитывает, «дрессирует», дает лоск, выучку, тон и стиль. Все, пробывшие в корпусе положенный срок, сделались хорошими товарищами, научились уважать друг друга, выручать в несчастье и разделять радость. Корпус развил чувства долга, мужества, дисциплины, патриотизма, духа самопожертвования и воли к намеченной цели. Эти качества сказались на всей моей жизни. Мои решения рождались в больших муках, но принятое раз мною проводилось с настойчивостью и до конца. От принятого я не отступал, чего бы то мне не стоило. Это касается всех областей моей жизни. Служение науке, как и служение делу, любви, семье и т. д. есть не только холодное сознание долга – это ограниченный порыв жертвенности, без сознания ее тяготы. Вот результат работы надо мной в корпусе и семье.

Единственное, о чем я очень грущу и жалею, что моя жизнь детства и отрочества протекли вне моей семьи. Всю мою жизнь я хотел семьи. Мирной, тихой жизни, семьи в сотрудничестве, семьи, где члены хотят сделать не себе, а другим, и зараженные этим альтруистическим служением облегчают жизнь другим. Наша семья была именно такой. Пример: когда моя старшая сестра Лида стала самостоятельной, она все свое жалование отдавала матери, не спрашивая, куда идут эти деньги. Мать уговаривала ее что-нибудь сделать для себя. (Не в качестве рекламы) я тоже такой. Произвели меня в офицеры, я немедленно посылаю все лишние деньги домой под разными предлогами: «на конфеты к празднику», «на духи» и пр. Из Добровольческой Армии из Николаева собранные деньги посылаю домой. Все неслось в дом. Мать распределяла жизненные блага справедливо и по заслугам, у нее не было ни нелюбимых, ни любимых. И вот в эту семью я попадал лишь на 2–3 недели, судьба безжалостно не давала мне пожить среди тех, для кого я готов все сделать, и они для меня тоже.

Приехав домой, я гордо разгуливал по городу с золотыми нашивками. Отец и мать справедливо были довольны, особенно отец, тем, что я вышел в Артиллерийское училище, ему очень не хотелось, чтобы я служил в пехоте.

Еще о корпусе. Каждый царский день или праздник – корпусной, ротный и др. бывал парад со знаменем. Знаменуемым был кадет из числа унтер-офицеров, носивший на штыке офицерский темляк, которым обыкновенно скреплялось знамя, будучи свернуто. Обычное место знамени – церковь. На парад выносилось со всеми полагающимися церемониями. Воспитанные в строгом военном духе, в почете к знамени, мы были горды, когда оно шествовало впереди нас. Эта наша святыня имела с одной стороны нерукотворный образ Спасителя, а с другой – вензель Императора Николая II.

В 1913 году при посещении Государем Императором Ярославля оно преклонялось перед ним. Где оно, в котором воплощалась вся мощь Империи, под которым столько служили? Оно являлось символом смысла той жертвенности, к которой столько нас готовили. Только человек знающий, что такое знамя, к нему проникается уважением и преданностью. Участвовавший в тех почестях, которые ему воздавались и за которое люди умирали, может понять чувства тревоги, закрадывающиеся каждому в душу, при мысли о его судьбе.

В дни этих больших праздников день казался балом. За обедом в такие дни выдавались лишний пакет конфет, а вечером, значит, танцевали. Особенный по размерам бал бывал 6-го декабря, в день тезоименитства Государя Императора. Залы декорировались, устраивались киоски самых фантастических видов – грибов, голов шута, избы и пр., где (совершенно бесплатно) гостям предлагались прохладительные напитки, мороженое и пр. Заканчивались балы cotillon’ом, тоже, конечно, все аксессуары для этого выдавались совершенно безвозмездно. Как общее правило, кадеты не могли затрагивать своих денег на устройство этих балов. Все отпускала казна. Приглашенными бывали родные и знакомые кадета, который мог для них получить пригласительные билеты. Обычно в пригласительных билетах указывалась форма одежды для военных (летняя, парадная, обыкновенная). Штатские обыкновенно соответственно этому.

Летние каникулы продолжались недолго и 1-го июля 1916 года я выехал в Одессу в Сергеевское Артиллерийское Училище.

В Одессу отправился сам, приехав, прежде всего отправился в училище, выяснить, что могу явиться поздно вечером и имею в своем распоряжении целый день. Пообедав, я отправился в казармы, не помню номера, Запасного Артиллерийского дивизиона, где посетил своего товарища прапорщика Норинского, от которого я отстал на год. Затем погулял с друзьями-кадетами, приехавшими так же, как и я. Я явился в училище.

С этого момента двери, отделяющая нас от внешнего мира, закрылись. Мы сможем выйти в город лишь через 1–1,5 месяца по выдержке строгого экзамена. Не скажу, что нас приняли неприветливо. Такая же обстановка, как в корпусе, только чувствуешь, что мы уже не дети, а взрослые, находящиеся на действительной службе и за свои действия и поступки ответственные как солдаты. Мои погоны отличались от обыкновенных юнкерских и имели золотую поперечную нашивку, прибавление за нашивки корпуса.

Подготовка наша шла ускоренным темпом, репетиции шли одна за другой, практические занятия шли также форсировано. Приходилось переодеваться 5–6 раз в день. Распределение дня было примерно такое же, как и в корпусе. Надо отметить, что в корпусе кормили лучше. Отделенным офицером у меня был Шт. Кап. Жуков. Относился ко мне вообще хорошо, но считал меня свободно державшим себя. Здесь сразу сказалось мое воспитание корпуса. Нам всегда объясняли, что подчиненный ли я или начальник – все мы люди, и не боятся должны один другого, и иметь отношение, положенное нам по месту. Из расположения вытекало уважение, подчинение и заслуженное доверие. Пустившись однажды в подобные рассуждения с отделенным офицером Шт. Кап. Жуковым, я указал, что последний не силен был разделять подобный взгляд. Признаюсь, я был чрезвычайно удивлен, и по сие время не могу понять, по моему это недоумение со стороны моего собеседника. Так или иначе, но мы расстались друзьями. С первых дней моего пребывания в училище мне не давалась верховая езда. Преподаватель езды Капитан Гавликовский даже пророчествовал лишь, что дальше крепости я не уйду, к счастью, его предсказание не сбылось. По езде я получил 10 и вышел в полевую артиллерию. Ко всему я был внимателен, наказаний не имел, учился прилично.

В училище война чувствовалась сильнее, приходилось работать торопясь, чтобы наименьший срок познать максимум. Не оставалось совершенно времени на личную жизнь, мы не успевали ни впитать традиций, ни приобрести привычек.

Переданное старшими поколениями не у всех задерживалось. Юнкера жили дружно и в последствии, кого приходилось встречать, вспоминали общую жизнь и были прекрасные товарищи. В один из приездов отца в Одессу Петр Степанович побывал со мной в доме Генерала Станкевича, с женой которого у него были воспоминания молодости – ухаживал за ней безуспешно, Екатерина Ивановна предпочла военного. Отношения сохранились, однако, дружеские, и я в дни отпусков бывал всегда у них не только любезно принят, но по-родственному храним. Самые лучшие отношения у меня сохранились, конечно, с дочкой, Августой Сильверстовной – воспитанницей Института Императора Николая I в Одессе, куда меня возили каждый раз на прием. Милая барышня питала ко мне хорошие чувства. Как курьез могу рассказать: однажды мать не могла поехать со мной на прием, но заявила раньше, чтобы мне разрешили с ней свидание. Когда я приехал в Институт, Тину вызвали, но классная дама меня и ее посадила рядом с собой, а не отпустила, как и всех, в зал – дикость. У Станкевичей был прекрасный выезд, и мы часто катались по главной улице на шикарном рысаке. Уже в эмиграции я получил от Августы Сильверстовны несколько писем, первое восторженное, второе – выдержанное, третье – холодное, и через некоторое время я получил от нее письмо с извещением, что она выходит замуж. С братом ее я встретился, связавшись через сестру, в 1930 году в Париже. Но вернемся к училищу. В числе педагогов училища были: Генерал Нилус, Полковник Петрович. К наукам у меня было отношение серьезное, еще из корпуса, осталась закваска. Нам всегда твердили, что офицер должен знать свое дело отлично потому, что ему в вверяют жизни солдат, и если по его вине вследствие незнания погибнут люди, то он ответствен, если не перед законом, то перед Богом. Это обстоятельство во всю мою службу меня заставляло с полной добросовестностью относится к приобретению знаний, которые необходимы были мне, как офицеру. Поймите, если я плохо командую батареей, проще, не умею стрелять, то при дуэли с артиллерией неприятеля последний меня с батареей уничтожит, если же я искусен, его результат будет обратный.

На Рождество Христово (декабрь 1916 года) мы были отпущены в 4-дневный отпуск, я поехал домой в Екатеринослав, надо было всем показаться в новом облачении.

Приближалось время производства в офицеры. Мы шили себе форму. Идет примерка, разговоры, что нужно, без чего нельзя обойтись. Я выхожу в полевую артиллерию, поэтому мне полагалось 250 руб. на седло, хотя его можно и не покупать, т. к. в части можно ездить на казенных. Чем ближе к дню производства, тем все больше и больше собирается вещей. Вскоре выясняется старшинство окончания училища, идет разбор вакансий, я выхожу в Москву во 2-ю Запасную Тяжелую Артиллерийскую бригаду. Практическую стрельбу мы проходим в Одессе на Ланжероне. Конец месяца января – холодно, ветер, гололедица, во время стрельбы, неся снаряд 42-дюймовой пушки (весит ровно пуд), упал со снарядом и разбил себе палец, шрам остался до сих пор (1940 год). После стрельбы все занятия окончены, остается несколько дней – время для урегулирования всех вопросов.

Последний месяц, к сожалению, просидели в училище в наказание. Спешил из отпуска, т. к. оставались минуты и на остановке трамвая вылетел из вагона и попал в объятия Гварди Поручика Мамушина. По обывательски – ничего серьезного, но для дисциплинированного юнкера – проступок, приказано о случившемся доложить дежурному офицеру. Доложил. Наказание известно – месяц без отпуска.

Канун производства. Никто не спит. Юнкера изображали всевозможные картины. Конечно копировали начальство. Изображали стрельбу батареи, производя выстрелы запальными трубками. Под утро кое-как угомонились и рано все поднялись. Одевать можно было все офицерское за исключением гимнастерок с юнкерскими пагонами. В 12 час. дня (15 февраля 1917 года) мы собраны в сборном зале. Входит Начальник училища Генерал Нилус и читает телеграмму от Государя, поздравляет нас офицерами. Отсюда сломя голову несемся в спальню, надо скорее снять юнкерские погоны и надеть офицерский китель. В этот момент я был счастлив. Счастливым я был несколько раз в жизни. В день производства в загородной вилле был ужин нашего отделения с обильным возлиянием, поздно ночью мы потянулись пешком к училищу. За мной Екатерина Ивановна Станкевич прислала санки с кучером-солдатом, но я отказался, отправил его домой, а сам пошел с приятелями.

Утром отправился к Станкевичам, поблагодарить за неизменно оказываемое мне гостеприимство, и днем уехал в Екатеринослав. Побыв дома два дня, я отправился к месту своего нового служения. В Москву приехал рано утром, снял номер в гостинице, позвонил коменданту, узнал адрес канцелярии 2-й Запасной Тяжелой Артиллерийской бригады. К 10-ти часам туда отправился, к этому времени приехали еще офицеры. Выяснилось, что бригада стоит не в самой Москве, а разбросана по окрестным селам. Предложили записаться во 2-й дивизион той же бригады, он стоит в городе Тверь, я соглашаюсь, и в тот же вечер уезжаю туда, жизнь в самом городе, хотя и не столичном, меня больше прельщала. В Твери начали с представления Командиру дивизиона, это было 26 февраля 1917 года. Положение части было безрадостное. Солдаты были размещены в казармах с двухъярусными нарами, скопление было ужасное, а главное, чувствовалось уже тогда какое-то растлевающее действие обстановки. Я быстро освоился, и понял, что занятия нужно вести вперемешку с интересными рассказами, чтением. Это мне удалось, солдаты не только слушали меня, а засыпали сплошь и рядом вопросами. Выписал от Березовского – склад военных изданий и военной литературы, книги для солдатского чтения и, позанимавшись час, полчаса читал, они как дети смеялись, несмотря на то, что среди них было много бородачей. Требуя уяснения службы, сопровождал все примерами: при объяснении, что надо отдавать честь, всегда ссылался на село, где каждый из них первый кланяется старосте, а не наоборот; при объяснении, почему генералу дают экипаж, а солдат идет пешком, потому что солдату 21 год, может идти 40 верст в день, а генералу 65 лет, не может пройти и 5 километров. Однажды при рассказе, как нужно себя вести на позиции, меня спросили, был я на фронте? Получили отрицательный ответ, удивились, почему я все знаю. Сказал, что учился этому, сразу приобрел у них уважение. Сам я со своими товарищами устроился неплохо. Сняли целую квартиру, поселились впятером, на всех имели только двух денщиков, которые занимались чисткой наших сапог и разноской писем и записок. Обедали в офицерском собрании, а ужинали дома. Жили как семья, которая собиралась вся в одно и то же время.

Так текло время, в общем довольно беззаботно. В один из последних дней февраля к нам зашел офицер, живший рядом, служивший в пехотном батальоне, и сообщил, что в частях что-то происходит, как бы не было бунта. Так как сведения эти получили подтверждение из другого источника, то мы собрались на совещание. Первым делом взяли устав и просмотрели, что мы обязаны делать в случае беспорядков в части. На утро надели на себя шашки и револьверы, захватив с собой все имеющиеся патроны, мы отправились к месту своей службы. Как только мы явились в батарею, командир ее (не помню фамилии) уже располагал отпечатанными листовками информации, где рисовались события, происходящие в Петербурге. Прочитав их нам, он от себя заметил, что нам бессмысленно будет противостоять этому, и потому нам лучше покориться судьбе. События не заставили себя ждать. К полудню получили сведения, что пехотные части, расположенные на другом берегу Волги, подошли к мосту, прислали делегатов узнать, не будут ли артиллеристы стрелять! Не знаю, кто дал на этот вопрос ответ, но вскоре пехота толпой повалила на нашу сторону, продолжить дело свержения «старого режима». Как только об этом были получены сведения, в офицерское собрание прибежал повар и сообщил, что солдаты отбирают оружие у офицеров, и что он советует отдать ему шашки и револьверы, он их спрячет в надежное место. Быстро отдав ему наше оружие (кстати, надо заметить, все сохраненное), мы отправились по батареям. Та же толпа побывала и в управлении дивизиона, ворвалась туда, потребовала сдачи оружия у командира дивизиона, последний ничего не знал, отказался сдать, за что и был зверски убит. Утром был убит губернатор. Часов в пять вечера я со своими приятелями оказался на дворе казармы, тут же был и командир батареи. К нам подошли солдаты и спросили, с ними мы или против них. Командир ответил, что с ними, нас форменным образом заставили идти с ними в город, нам ничего не оставалось, как подчиниться. Так они с нами проходили часов до 10-ти вечера, когда мы усталые умудрились отвязаться от этой «компании» и, взяв извозчика, поехали домой. Первый день революции окончился удачно. С этих пор о занятиях уже думать не приходилось. Разбирали что угодно, только не свое дело.

Служба пошла из ряда вон плохо. Я вообще не понимаю, почему вся эта масса не поехала по домам. Так мы тянули до конца марта 1917 года, когда нам объявили, что будем формировать части для фронта. Мы решили уезжать, отправляться при первой возможности на фронт. Оказалось, что 5-й дивизион первый на очереди. В него мы и записались. Вы… на формирование 5-го Отдельного Полевого Тяжелого Артиллерийского дивизиона батарей «Е» 1 апреля 1917 года. Назначен младшим офицером 3-й батареи 30 мая 1917 года. Командиром дивизиона оказался боевой георгиевский кавалер полковник.

Нам были выделены люди. С этого момента закипела настоящая работа. Я получил заведывание конским составом и обучение езде. Пока лошадей не было, мне поручалось все, что подворачивалось. Надо описать, как я и мои приятели проводили время в Твери до выделения нас на формирование. Были мы молоды. Деньги кое какие водились. Продовольствие мы получали, как и прочие граждане. Однажды нам захотелось французских булок, но их давали лишь к прописи доктора. Мы вошли в кондитерскую и все наше внимание обратили на смазливую кассиршу. Объяснив наше желание, барышня взялась наше дело устраивать, с той поры мы ежедневно получали по три булки. Через кассиршу мы познакомились с другими барышнями. Одна была дочь заведующего епархиальным заводом, через нее мы доставали красное вино четвертями. Другая – дочь купца – владельца мануфактурного магазина, третья – не помню. Все три были довольно отчаянные, так как мы их всегда надолго задерживали у себя, а они что такое дома врали. Во всяком случае, отношение не выходили за рамки знакомства. Это знакомство меня не удовлетворяло, была какая-то пустота. Однажды я попал на благотворительный вечер, где познакомился с зубным врачом Салтыковой, я быстро в ближайшее воскресенье нанес ей визит. Барышня окончила университет. Она была мила, весела. Ко мне она относилась как-то покровительственно, вероятно потому, что была старше меня на 5 лет. Знакомство продолжалось и вдруг в один не особенно прекрасный день она объявляет, что уезжает по делам, и оттуда мне прислала письмо с извинением, что выходит замуж. Вскоре и сама вернулась с приставкой к своей фамилии – Эсселевич.

В апреле был назначен отъезд дивизиона. Погрузившись, поезд медленно отошел на ночь. Провожали нас все те же барышни. Уезжали без грусти и тоски. Хотя этого нельзя было сказать про провожавших нас. Ясно стало, что задачи у сторон были разные. Мы заинтересованы были в этом обществе лишь для времяпрепровождения, они ожидали нечто большего. Пропутешествовав 4 суток мы остановились на ст. Клейнмихелево. Здесь предстояло перегрузиться с большой колеи на малую, дабы покрыть 10 км., отделяющие нас от Обояни. Вскоре попали и в самый град. Уездный город, глухая провинция. Приезд дивизиона – целое событие. У «мамаш» и дочерей сразу появились надежды. Город, в котором лишь два прапорщика военного времени, приезжавших разновременно в отпуск, сразу обогатился четырьмя десятками офицеров всех возрастов. Моментально обзавелись знакомствами. Заработали портнихи, извозчики и лавки, никогда не видавшие такого количества людей. Нас разместили в деревянных бараках, специально выстроенных на пустыре рядом с городом. Мы быстро освоились и стали приобретать новых знакомых. Закипела жизнь на новом месте. Надо было наладить жизнь и приняться за работу, к этому времени митинги стали утихать и казалось, все идет к тому, что скоро порядок установится. В дивизион попали солдаты главным образом молодые, не испытавшие пока суровой службы, полные сил, материал, из которого можно кое-что и сделать.

Не прошло и месяца, как я и один мой приятель получаем письма из Твери с известием, что две барышни собираются к нам в часть. Одна – дочь купца, другая – заведующего епархиальным заводом. Не скажу, что мы были образованы, так как это было не кстати и о них мы стали уже забывать. Коротко скажу, гости приехали, на наших бюджетах это не отразилось, так как они были с деньгами, но уехали не солоно хлебавши. «Сплавив» гостей, мы легко вздохнули. Я принялся усердно за службу, прибыли лошади и их нужно было привести в порядок, подогнать амуницию и обучить солдат.

Работал не за страх, а за совесть. Характерный произошел случай во время обучения езде. Лошади были в большинстве не служившие. Отобрал часть под верх и несколько попались прямо диких, я требовал их объезжать, попалась одна, которая сбрасывала солдата, я уже кричал «держись». Солдат говорит «не могу». Я был молод, полон сил и здоровья, потребовал ее к себе, сел на нее и, несмотря на ее все «антраша», она меня не сбросила, я проехал три круга. После этого показа, убедив, что сидеть на ней можно, продолжил обучать. Дело налаживалось, удаление части от больших центров способствовало спокойствию. Часть не митинговала. После июльского наступления на фронте (июль 1917 года) начало создаваться впечатление, что дело налаживается, но это было только впечатление.

Летом мы жили все же спокойно, если не считать мелких инцидентов. Так как занятиями мы были заняты не круглый день, то досуги отдавали развлечениям. В нашей среде нашлись любители, в том числе и я, и поставили своими силами пьесу «На маневрах», после спектакля были танцы. Я танцевал прилично, и как всегда облюбовал себе барышню, за которой стал ухаживать. Семейство оказалось из трех барышень и двух пожилых дам. Отец и сын офицеры были: первый на фронте, второй в Петрограде. Предметом моих «серьезных» увлечений была 16-летняя Милица Юрьевна. Институтка. Холодное, бездушное создание, может быть, молодость заставляла ее не реагировать на мое отношение, а может быть, в оценке я ошибаюсь. Роман наш беззаботно протекал, как и окружающая жизнь, по крайней мере, в этот момент. У нее была сестра Мария, прямая противоположность – живая, отзывчивая и, как выяснилось уже в Париже в 1928 году, в меня в то время влюбленная. Почему я об этом не знал? Жалею. Была у них и тетка их же лет. Валентина Григорьевна Шебаева, дочь врача, она была старше меня на один год. Милая, славная, отзывчивая, спокойная, веселая, с врожденными качествами такта, приличия и выдержанности. За ней ухаживал гвардейский офицер Мухин, которого она, мне кажется, ненавидела, но терпела возле себя. Эта милая компания с еще тремя офицерами, тоже завсегдатаями, как и я, ежедневно собиралась у них (Шебаевой) после ужина, и сидели проводя время в приятных разговорах до 1-2 часов ночи, после чего, устыженные поздним временем, расходились по домам. С утра денщики, за неимением дела, разносили наши письма с уведомлением о предполагаемом времяпрепровождении после занятий.

Политические события шли своим чередом. Быстро все катилось в бездну. В августе ко мне приехал отец с сестрой Лидой, этому посещению я был чрезвычайно рад. Погостив неделю у меня, они уехали домой. Отправка дивизиона на стрельбище под Киев и дальше на фронт все задерживалась. В сентябре (1917 год) ясно, что дело кончится плохо. В октябре переворот в Петрограде, к власти пришли советы солдатских и рабочих депутатов (коммунисты). В Обояни оставалось сначала все по-старому, но наезжающее из Курска «начальство» беспокоило нас. Наш председатель дивизионного комитета – ветеринарный врач собрал офицеров и предложил: «Я произведу переворот и посажу везде своих, иначе мы дождемся, когда кто-нибудь приедет к нам его делать, тогда мы будем в положении гонимых». С его доводами согласились. В составе комитета он явился в Совет рабочих и солдатских депутатов, потребовал, чтобы они, как ставленники Временного правительства, сдали власть. Правда, этот трюк длился не долго, приехавшие в конце декабря из Курска настоящие большевики быстро разогнали всех и устроились сами. Надо сказать, что жизнь в городе за время властвования комитета текла мирная, настолько, что мы продолжали спокойно развлекаться пикниками, веселыми прогулками за город, ужинами, ухаживанием. В декабре из Курска, как я сказал, приехали «настоящие» для «углубления» революции, с этого момента все пошло плохо. Прежде всего обратили внимание на наш дивизион, решив его отправить на борьбу с Генералом Корниловым. Ни офицеры, ни солдаты отправляться на фронт не хотели. Солдат тянуло по домам, нас офицеров не устраивало это идеологически.

И так как происходило глухое сопротивление, офицеров обвинили в саботаже. Нам ничего не оставалось, как бежать. В один из вечеров мы получили солдатское обмундирование, условились с извозчиками кататься, как всегда. Когда сани были поданы, офицеры, провожаемые своими знакомыми, сели и сообщили, что едем кататься на Курское шоссе. Наш вид, котомки за плечами и отсутствие дам сразу внушило подозрение у ямщиков, но поехали. Проехав верст шесть, ямщики завели разговор, что надо бы возвращаться. Пришлось объявить наши истинные намерения ехать в Курск. Попытка ямщиков сопротивляться натолкнулась на нашу решимость заставить их силой оружия. В дороге останавливались в корчмах и угощали ямщиков спиртом. Поразительная встреча произошла в одной корчме. Во время нашей трапезы вошли несколько человек солдат нашего дивизиона, так же бежавших из Обояни и не желавших идти сражаться против Добровольческой Армии. Правда, нами руководили идейные соображения, ими же желание как можно скорее попасть домой, лозунг «Долой войну во что бы то ни стало». Все же мы мирно поговорили, и солдаты даже нас снабдили консервами, которые они забрали в цейхаузе перед бегством.

В Курск приехали утром и сразу отправились в трактир, именно в трактир, потому что наш вид больше всего подходил к этому разряду заведений. Надо было спрятаться, чтобы никто не обращал на нас внимания. Здесь произошло затруднение, не знали, сколько «пар чая» требовать. Через часа два, посланные «разведчики» прибыли и после совещания решили отправится в «гости» к родственнику одного из бежавших. «Родственник» оказался хлебосолом и состоятельным человеком, все девять поместились у него и, отдохнув от дороги, мы, имея печать, дивизиона умудрились получить с казенного завода спирт. С этой поры жить как будто стало веселее. Сейчас 1940 год, ровно 22 года тому назад, удивление, с каким спокойствием и беспечностью мы жили ровно неделю в этой семье, совершенно не задумываясь, что нас могут обнаружить. Ели прелестно, все уснащалось водкой и вином. Долго, конечно, нельзя было так жить и через неделю пришлось обдумывать свое положение. По наведенным справкам с документами нашего дивизиона всех задерживают, так как в сущности мы были дезертиры. К Киеву ехать было нельзя, у Бахмача кажется «неприятности». Через Харьков и думать нельзя было, там свирепствовал Антонов. После попыток достать нейтральные документы в Курске, мы решили возвратиться в Обоянь, где остался наш друг воинский начальник. У него мы надеялись получить бумаги. Опять лошадьми мы вернулись в Обоянь, подъехав к городу, слезли и пешком, по заранее распределенным домам знакомых рассыпались. Приняли нас больше, чем любезно. Я остался у Шебаевых. Теперь пришлось уже нашим барышням ходить и хлопотать о наших бумагах, мы не могли выходить на улицу из опасения, что нас арестуют. Однажды окольным путем узнали о нашем пребывании, пришлось спешно переменить адреса.

Добыв бумаги, я под именем солдата 22-го Сибирского Стрелкового полка, отправляющегося в распоряжение своего Уездного Воинского начальника. После трогательных проводов мы все восемь теперь уехали лошадьми на ст. Солнцево, откуда уже поездом должны были ехать по своим домам. Меня опять постигла неудача, и я снова вернулся в Обоянь, и опять туда же. На этот раз я прожил до 31 января, и 1-го февраля 1918 года, плюнув на все, я поехал прямо поездом домой.

Должен отметить проводы, которые устроили для меня в доме Шабаевых, с Валентиной Григорьевной Шебаевой последний месяц я сдружился, и она считалась моей невестой. Мы серьезно обсудили вопросы дальнейшего. Ко мне хорошо относились Маруся Юрьевна, Милица была, как я сказал, раньше холодна, как лед. При отъезде в самую последнюю минуту Маруся просит что-то сказать по секрету – оказалось, что эта девочка хочет меня благословить иконкой. Надо сказать, что по счастливому стечению обстоятельств, с этой иконкой я прошел весь свой дальнейший жизненный пусть до сего дня (28 июня 1940 года). Уже много позже, будучи в Париже, через объявление в газете я хотел найти эту барышню, но не мог, получил от некоторых лиц самые туманные сведения.