Сюзанна Масси. Почему Россия?

К 90-летию Сюзанны Масси

Это всегда первый вопрос. Я жду его и сейчас. Озадаченный взгляд, пауза, а затем резкий вдох, недоверчивое восклицание: «Почему Россия?» Если бы я всю жизнь работала во Франции или в Англии, разве кому-нибудь пришло бы в голову недоуменно спрашивать, – почему? В конце концов, все знают, что во Франции есть отличные рестораны, вино и сыр, модные замки и бесчисленные короли. В Англии есть Шекспир и Диккенс, не говоря уже о Биг-Бене, сливовом пудинге и красивом принце Уильяме. Но Россия? За этим вопросом скрывается великое множество предположений.

Поскольку американцы, особенно телеинтервьюеры, часто торопятся, я научилась быстро отвечать: есть длинный и короткий ответ, а короткий – любовь. Обычно это помогает. Поскольку все знают, что любовь – это самое важное в жизни, и никто не может с этим поспорить, то я получаю понимающий кивок и больше никаких вопросов.

В любой большой любви всегда есть элемент тайны, которая не доступна рациональному объяснению. То же самое и с моим сорокалетним общением, богатым событиями и любовью к России. Как мы все знаем, влюбленность – это только начало. Чтобы узнать надо полюбить. За последние сорок лет я не переставала учиться. Как и в любой серьезной истории любви, в ней были свои пики возбуждения и победы, минимум предательства и разочарования. Россия может раздражать, сбивать с толку, обескураживать, утомлять, но это никогда не бывает скучно.

Первое, что узнаешь о России, это то, что всё длинное: длинные имена, длинные дороги, долгая история, долгие церковные службы, длинные романы. И длинный ответ на настойчивый вопрос, поставленный передо мной, сплетает воедино некоторые из самых важных событий ХХ века в очень личную историю, которую я вам сейчас расскажу.

Эта история привела меня во многие неожиданные места: от убогих бедных квартир художников в Ленинграде до Овального кабинета Белого дома и элегантных душистых гостиных Парижа и замков во Франции. От князей, герцогов и графов, до русских водителей грузовиков и рабочих, от Государственного театра Джорджа Баланчина в Нью-Йорке до Мариинского театра в Санкт-Петербурге. Я рассказывала свою историю во многих странах, в сорока семи штатах Америки, музеях, университетах, офисах Сената, военных колледжах и на кораблях в море. Я путешествовала с сенаторами, танцевала с казаками на Дону, залезала в позолоченную коронационную карету Александра II, преломляла хлеб с президентами и Патриархом всея Руси, болтала с королевой Англии на её яхте. Я писала книги. У меня брали интервью на многих языках, по радио и телевидению, и всё из-за этой любви. Так как же всё началось?

Если действительно есть праздник для каждой из наших жизней, то события, даже кажущиеся несвязанными друг с другом – всего лишь ступеньки. Как гласит старая португальская пословица: Бог пишет прямо кривыми линиями.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Из истории семьи

Прежде всего, вы должны знать, что в моей биографии нет ничего русского. По рождению я американка, по крови я швейцарка. Моя девичья фамилия – Рорбах. Место происхождения отцовской семьи с XIII века – небольшой горный городок Гуггисберг, на пути к Альпам в кантоне Берн. История началась с моей матери — точнее, с моего деда по материнской линии Нобса – далёкой фигуры на выцветших семейных фотографиях. На них он высокий, прямой с удочкой в руках и неулыбчивым лицом. Одетый в костюм с высоким воротником, галстуком и котелком, он держит мою детскую двухлетнюю руку в Ла-Шо-де-Фон — швейцарском городке у подножия горного массива Юра, известном своими часовщиками. Мне рассказывали, что дедушка Нобс безумно любил свою жену и был чрезвычайно привязан к своим восьми детям. Ответно моя добродушная бабушка Нобс всегда брала на себя вину за любые домашние неудачи, чтобы избавить ребёнка от гнева этого сурового джентльмена. Крайне своенравный дедушка не слушал никого. В более поздние годы во время своих обычных долгих альпийских прогулок он всегда носил с собой кусачки и пистолет. Фермеры установили на лугах колючую проволоку, чтобы коровы не бродили, и он от всего сердца не одобрял этого препятствия на пути к прежней свободе лугов. Так что всякий раз, когда колючая проволока преграждала ему путь, он спокойно вытаскивал кусачки и резал её. Однажды два разгневанных фермера прибежали, чтобы его остановить. Он развернулся к ним, вытащил пистолет, он спокойно предупредил: «Луга для всех. Не беспокойте меня больше, или я пришлю вам два чернослива. (Он имел в виду пули.) Фермеры отступили. Таким был мой предок, — человек суровой воли, который упорно стоял на своём. В России у меня находилось много поводов быть благодарной за такие гены.

Дедушка Нобс был человеком исключительных языковых навыков и потому его приглашали быть представителем некоторых из самых важных часовых заводов Ля-Шо-де-Фон. В ходе своей работы он объездил всю Европу, включая Россию, крупного покупателя швейцарских часов. В течение двадцати пяти лет – с конца XIX века до Первой мировой войны – он проводил месяц в году в Москве и Санкт-Петербурге, отправляя сообщения на открытках, некоторые из которых я храню до сих пор. Я ничего не знаю о его работе, за исключением того, что, кажется, у него появилось много друзей, среди которых была семья богатых текстильных фабрикантов, родом из Риги, которые комфортно обосновались в Москве. Тогда Россия была нормальной страной, и эти друзья, по фамилии Рупенак, настаивали, чтобы он посылал одну из его пяти дочерей на лето к ним в гости, чтобы их две дочери-подростка имели возможность упражняться во французском языке. Дедушка на эти просьбы отвечал категорическим отказом, заявив, что Россия слишком варварская страна для хорошей швейцарской девушки.

Однажды моя мать, Сюзанна, третья дочь и озорная хулиганка в семье, которая в школе играла в крючок, а зимой прыгала с мостов Ля-Шо-де-Фон в глубокие снежные насыпи, заболела. Семейный врач предположил, что необходимо сменить климат и что Россия будет идеальной для этих целей (сегодня русские до сих пор смеются над этой историей, говоря, что в то время именно русские ездили в Баден-Баден ради климата). Как оказалось, мою судьбу должен был решить этот неизвестный врач из Ля-Шо-де-Фон.
Было решено, что моя семнадцатилетняя мама проведёт свои трёхмесячные летние каникулы с семьей Рупенаков в Москве. Один её школьный приятель-подросток должен был сопровождать её, а лето провести с кузенами девочек из семьи Рупенаков. (Моему отцу предстояло вечно завидовать этому парню.) Мама часто вспомнила ту весёлую поездку и то, что во время остановки в Берлине они катались на карусели между поездами.

Рупенаки жили в светлой квартире в центре Москвы на Малой Лубянке, недалеко от Большой Лубянки (которая в советские годы приобрела зловещий смысл), недалеко от Красной площади и Кремля, а через дорогу от них была французская католическая церковь. У них была также и комфортная дача в Тарасовке, городке в тридцати милях от Москвы. В их большом доме были кучер в прекрасной ливрее, ньяртья (няня), повар и несколько горничных. Моя мать, как хорошая эгалитарная швейцарская девочка, была шокирована тем фактом, что служанки низко ей кланялись и купали её, как младенца. Она удивлялась тому, как кучер по-русски всегда ехал с вытянутыми руками, и как местные крестьяне торговали грибами в корзинах и сметаной в мисках прямо на улицах Москвы.

Лето было идиллическим. Молодые люди устраивали пикники на даче, наряжались в крестьянские костюмы и устраивали вечеринки с участием мальчиков, на которых они играли в шарады. На немногих дошедших до нас старых фотографиях мать скромно одета в белое платье средней длины, её длинные светлые волосы собраны бантом, а на заднем плане – берёзовая роща и белый загородный дом.

Но как оказалось, это было последнее мирное лето старой России 1914 года. В июле эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник престола Австро-Венгерской империи, был убит в Сараево в ходе сербского национально-террористического заговора, который быстро спровоцировал серию событий, и втянул всю Европу в водоворот Первой мировой войны. В августе союзница Сербии и Франции Россия объявила войну Германии.

В России все думали, что это будет недолгое волнение, пессимисты думали, что война закончится через полгода. Но, разумеется, в таких обстоятельствах не могло быть и речи о том, чтобы отправить молодую швейцарскую девушку домой. «Оставайся с нами, пока всё не успокоится», – сказали Рупенаки. И моя мама осталась. Какое-то время её жизнь была прекрасна. Семья Рупенаков держала ложу № 8 в Большом театре, и мама увлеклась балетом. Ах, какие истории она рассказывала нам позже о великой балерине Большого театра Александре Балашовой, которая стала её подругой! Она, по её словам, танцевала «Лебединое озеро» в настоящих бриллиантах, подаренных ей богатым мужем-торговцем текстилем, в тоже время была влюблена в своего партнера, красавца Михаила Мордкина; и о том, как её русские поклонники в плащах, подбитых соболем, в знак уважения тащили её сани по снегу. В детстве я сломала зуб о маленькое белое эмалевое пасхальное яйцо Фаберже с бриллиантом, которое Балашова подарила ей однажды на Пасху. Его она носила на золотой цепочке на шее. Но я забегаю вперёд.

Все были неправы: и оптимисты, и пессимисты. Война не прекращалась, становилось только хуже. К концу 1914 года русские понесли огромные потери на фронте. Дома стали нарастать забастовки и волнения. В 1915 году в течение нескольких дней в Москве шли ожесточенные антинемецкие демонстрации. Магазины, торгующие немецкими товарами, были разрушены, немецкие пианино были выброшены на улицу, а люди с немецкими именами, такими как Рупенаки, подверглись нападениям. Были волнения и в деревне. В Тарасовке толпа пыталась разорить дачу Рупенаков. Мадам предотвратила катастрофу и разогнала толпу, подняв православный крест.

В августе 1915 года Николай II отправился на фронт, чтобы занять надлежащее, по его мнению, место во главе своих войск, неразумно оставив управление страной в руках своей жены, императрицы Александры. Она обратилась к сомнительному совету монаха Распутина, которому полностью доверяла. Министры, многие из которых были слабыми или некомпетентными, назначались и увольнялись. Столкнувшись с продолжающимися колоссальными поражениями русской армии в сочетании с растущими забастовками и беспорядками внутри страны, императорское правительство пало. В марте 1917 года под давлением своих генералов и советников, Николай II отрёкся от престола и был заменён Временным правительством, которое в свою очередь, пало только через восемь месяцев после большевистского переворота в ноябре 1917 года.

Большевики ни в коем случае не составляли большинства, и требование народа о выборах было настолько велико, что Ленин был вынужден разрешить их в ноябре 1917 года. Когда большевики получили только 25% голосов, Ленин окружил Конституционное собрание латышскими стрелками и закрыл его, безжалостно уничтожая молодых русских, стремящихся к демократии. За эти несколько коротких месяцев старый мир исчез, и страна головокружительно скатилась вниз к анархии и гражданской войне.

В начале ноября, после большевистского переворота в Петрограде, недалеко от того места, где жила мать в Москве, красные солдаты обстреляли исторические здания Кремля, частично разрушив Успенскую церковь, колокольню Ивана III и Патриаршие палаты. На улицах велась стрельба, и ей однажды пришлось броситься в сточную канаву, прячась от стрельбы. А Рупенаки стали класть для защиты матрасы в окна своей квартиры.

Очень многое мама рассказывала мне о своей жизни, но, как ни странно, очень мало об этом бурном периоде. Но после её смерти в 1994 году в возрасте девяноста восьми лет, просматривая старые документы, мы с сестрой нашли ценный документ, о существовании которого никогда не подозревали: её дневник с 1 сентября 1918 по 31 марта 1919 годов, где было описано бегство из России в разгар анархии, революции и войны.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дневник матери 

События, предшествующие этим страницам, вырываются из загадочных, наскоро набросанных ранее заметок: «Большевистская революция 1917 года. Как мы провели восемь дней. Как мы прятали деньги. Длинные очереди за провизией», – заметки, указывающие на то, что она, очевидно, планировала написать больше, но по какой-то причине так и не сделала, (или, если она и сделала, мы их так и не нашли), оставив нас со многими неразрешимыми загадками.

В марте 1918 года, желая выиграть время для консолидации своей власти, Троцкий от имени нового Советского правительства подписал суровый Брест-Литовский мирный договор с Германией, выводящей Россию из войны, но дорогой ценой: уступка большей части Беларуси и Украины, а также всей Латвии, Эстонии и Финляндии – половина её промышленности, треть её сельскохозяйственных угодий и 60 миллионов человек. Немецкие войска двинулись на Украину. Дома большевистская петля затянулась, и убийства, характеризующие этот режим, начались всерьёз. Церкви были разрушены, множество священников убито, их противники (Левые эсеры. -ТК) в начале июля 1918 убьют посла Германии графа Мирбаха в своём посольстве в Москве. Большевики систематически убивали членов императорской семьи, до которых могли добраться, начиная с брата царя великого князя Михаила, расстрелянного в Перми в июне. Николай II и вся его семья, отправленные в тюрьму в Сибирь, были зверски убиты в подвале 17 июля, и это гнусное преступление держалось от населения в секрете. Кровавое пятно вскоре распространилось по всей стране.

Летом 1918 года две связанные между собой угрозы для молодого советского правительства: иностранная интервенция и гражданская война, развернулись в полной мере. Примерно этим же летом дачу Рупенаков, где моя мать провела своё первое идиллическое лето, конфисковали, а мебель вывезли. Фабрика Рупенаков была сожжена. Хаос нарастал с каждым днём, и всего через несколько недель после убийства царя дневник матери от 1 сентября начинается словами: «Из-за болезни М. Рупенак был вынужден покинуть Москву». К моменту их бегства Российская империя находилась в полном распаде. Большая часть территорий находилась под вражеской оккупацией, а над остальными царили революция, гражданская война и анархия. Два миллиона дезертиров бродили по земле. В то время существовало восемнадцать конкурирующих правительств в дополнение к сотням других автономных полков и самоуправления на местах, каждое из которых считало своим правом не выполнять приказы сверху, подчиняясь только решению их местного совета (комитета).

Этот опасный путь привёл их на Запад, сначала из Москвы в Смоленск, через территорию, принадлежащую различным Красным Советам, а затем через Оршу на оккупированную немцами Украину. Оттуда в Харьков, затем под командование Добровольческой армии и казаков в порт Севастополь в Крыму и далее в Алупку, курортный город на берегу Черного моря. Это путешествие длиной более тысячи миль, которое в обычное время должно было занять три дня на поезде, заняло у них семь недель.

Можно себе представить, что уехать из Москвы в это время было непросто. «После великих трудностей с получением необходимых разрешений на проезд и билетов на поезд, – пишет она, – они собрались поспешно». Мать всю жизнь помнила, что больше всего она сожалела о том, что оставила дорогие красные сапоги и розы, подаренные ей Балашовой, которые она бережно высушила и хранила. Достигнув станции, они обнаружили, что поезд полностью состоял из товарных вагонов, переполненных бегущим населением: «семьи беспорядочно скучились» – за единственным исключением первого вагона, зарезервированного для коменданта поезда, где каким-то чудом (или, что более вероятно, за хорошую взятку) они разместились в купе. Поезд простоял на станции несколько часов, затем «как раз, когда мы собирались ложиться спать, то услышали большой шум в дверях, и появилась голова «красного», объявляя обыск. Уже! Пришлось уступить любопытству этих бандитов – не очень доскональному, слава богу!» Это было только начало. Им предстояло снова пережить обыск: «много раз на одной и той же станции, одни и те же солдаты, просто чтобы побеспокоить буржуа». Беспорядки продолжались всю ночь, и только на следующее утро «мы, наконец, двинулись, и смогли покинуть этот город, настолько изменившийся со времён большевистского правления».

Им потребовалась целая ночь, чтобы добраться до железнодорожного вокзала Вязьмы, города всего в 60 милях от Москвы. «Станция, – пишет она, – о которой я очень плохо помню». Что ж, на них напала новая группа грубых красных охранников, которые бесцеремонно обыскивали весь их багаж, а также шарили в купе коменданта и даже вспороли его фуражку. Всё это, «несмотря на то, что московские большевики заверили, что трогать его вещи не разрешают. Но уже здесь не признавали ни московского губернатора, ни даже приказы Ленина». Они угрожали обыскать «даже женщин», что сильно напугало её, поскольку она спрятала на себе «маленькие драгоценности» и была уверена, что их заберут. К счастью, они отказались от этой идеи и, продержав всех десять часов на вокзале, разрешили поезду снова двинуться, хотя и «отчаянно медленным темпом с длинными и многочисленными остановками», в результате чего они в ближайшие два дня так и не достигли Смоленска (всего 250 миль от Москвы).

На очередной остановке она двадцать минут металась в поисках воды и обнаружила огромную толпу у колодца.
«Я стояла в обычной длинной очереди — привычка, которая уже сложилась за эти годы, когда посланный ко мне человек сообщил, чтобы я немедленно возвращалась к поезду, ибо начался новый обыск. У меня волосы встали дыбом, так я была напугана этими бандитами!»

К счастью, эта последняя угроза прошла легко, и они вздохнули с облегчением. Через короткое время, когда они достигли границы в Орше, другая группа «красных» объявила, что весь багаж всего поезда, включая «большой багаж» в товарных вагонах, должен быть выгружен и обыскан. Этот процесс, как они знали уже по опыту, мог занять несколько дней. «Легко представить, как мы были расстроены, тем более что красные гвардейцы, ведущие эти обыски, были во взвинченном состоянии. Поскольку вагон, в котором мы ехали, был первым, вся ярость «красных» обрушилась на нас». Они пригрозили конфисковать только женские куртки под предлогом того, что они новые (они хотели отдать их своим подругам). Путешественниц было четверо, и они стали умалять оставить им одежду, ибо у каждой только по одной куртке. Один из «красных», наконец, смягчился и убедил остальных оставить дам в покое. Поезд без причины продержали с раннего утра до шести часов вечера, пока он, наконец, медленно двинулся дальше, пересекая российскую границу в сторону удерживаемой немцами Украины. «Мы были так измучены страхами, что нас не пропустят через границу, что мы едва могли дышать, и с огромным облегчения вздохнули, когда оказались на территории оккупированной немцами Орши. (Здесь она вставляет загадочное замечание: «Не забудь упомянуть о самоубийстве офицера».)

«Какой контраст с тем зрелищем, которое мы только что оставили! Было ощущение, что мы находимся в Европе, то есть среди цивилизованных людей, чего мы не чувствовали среди русских. Здесь мы снова обнаружили немецкий порядок: недавно построенные дома составляли целую деревню, заселённую немецкими солдатами. Каждый дом был заботливо отмечен: там казармы, там кабаре, чуть дальше пункт обмена валют и даже киоск, где мы могли покупать немецкие газеты… Ни в чём не было недостатка в этой деревне, которая ещё вчера представляла собой скопление грязных и ветхих изб (бревенчатых домов), а сегодня было чистым и аккуратным местом. Мы с радостью смогли купить хлеб — роскошь, неизвестную по ту сторону границы!» Немецкие власти пропустили поезд, «даже не досмотрев наш багаж», и поезд ушёл в Гомель в сопровождении немецкого кондуктора и «ехал в обычном темпе, к чему мы уже не привыкли». В вокзальном буфете в Гомеле они наконец-то впервые нормально поели. Они прибыли в Киев 8 сентября, через неделю после отъезда из Москвы, и обнаружили, что в городе так много немцев, что невозможно найти комнату. После нескольких часов поисков г-н Рупенак вернулся с хорошей новостью о том, что Московский банк предложил им приют, и там «очень любезный директор банка предоставил нам комнату с четырьмя диванами, где мы, наконец, смогли лечь.”

продолжение следует…

Перевод с английского Татьяны Ковальковой. Публикуется впервые.

На заставке: Роберт и Сюзанна Масси. Фото начала 1960-х годов

© Suzanne Massie, 2019
© НП «Русская культура», 2021