В издательстве «Русская культура» выходит поэтическая книга Алексея Грякалова «Одетые в свет». Предваряем издание этой книги публикацией стихотворной подборки А. Грякалова.
Алексей Алексеевич Грякалов ― философ, писатель, поэт. Закончил философский факультет и аспирантуру Ленинградского университета. Доктор философских наук. Автор монографий по эстетике, философии творчества, антропологии литературы и герменевтике памяти ― «Структурализм в эстетике», «Эстезис и логос», «Письмо и событие», «Василий Розанов». Соавтор монографий «Сила простых вещей», «Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика», «Творчество и субъективность». Отдельные работы посвящены литературным и философским сочинениям В. Я. Проппа, В. В. Розанова, М. М. Бахтина, Л. Гессена, Сигизмунда Кржижановского, идеям русского космизма.
В романе Алексея Грякалова «Раненый ангел» исследуемая героем история ангелов переплетена с жизнью центра и окраины современного Ленинграда-Петербурга, где человеческое нуждается в ангельском свидетельствовании смыслов существования. Творчество предстает как спасение. Роман «Найденыш в табаке, или Счастливый хохол» ― о значимости родного языка и опасности его утраты, что способно вести к одиночеству и войне.
Повести «Последний святой», «Смерть единорога», «Слепой орел ― Зоркий крот», «Семь взглядов вслед», «Нос другой стороны», «Печальная тварь окраины» представляют сложные и порой трагические жизненные события, где может спасти только любовность и творчество. Рассказы «Парадокс лжеца», «Бешеная лисица», «Клетка для аэроплана», «Пан», «Ниндзя с Малой Мещанской», «Мисолог и ночь» опубликованы в литературно-художественных журналах ― представляют жизнь в предельных ситуациях и переживаниях. Эссе Алексея Грякалова «Живое и мертвое на древе жизни», «Спросите ― и ответит», «Философия странных встреч» обращены к тому, что способно хранить человеческое.
Поэзия Алексея Грякалова утверждает духовность существования, неотрывность от искренних жизненных переживаний, внимание к предметности мира, любовность к вещам. Рифма и ритмика подчинены интонации ― вслушиванию и всматриванью в бытие, философствованию ощупью, предельному вниманию к событию слова ― внутренней форме, истокам смыслов, избавлению от иллюзий и любовным силам жизни.
ГРОМ-ВЕСТНИК
Верхние ближе к тверди,
Нижние —
к персти земной,
Словно посланцы смерти,
Что собрались за мной.
Те, что дальше от тверди,
Первыми бьют листву —
Рады нижние черти,
Сила их наяву.
Верхние поджидают
Молнию —
гром послом
Катится,
опадает
В поле за Царским селом.
В молнии донник вещий,
Чтоб разлуку стеречь,
Вспыхнул золотом встречи,
Чья непонятна речь.
РЯБИНА
Рябина просыпается с людьми:
Ты думаешь ― в плену твоих присутствий?
Ей все равно ― растительной душе,
А у меня и нынешняя жизнь,
И прошлое, и замысел о цвете,
Но я, как дерево, уже почти не помню,
Что я утратил в памяти своей:
Людским не помню, а цветком ― не знаю.
О чем-то важном говорят соседи ―
С утра их громкий говор для рябины
Совсем не нужен. Ведь дерево
не им принадлежит,
А я могу в случайном мутном утре ―
Не нынешним, а завтрашним ― другом,
С душой животной подойти к цветам,
Могу и нынче ―
вот
в угаре диком
Ударить топором под самый корень.
Но Бог хранит меня, рябину, день,
Мне видно ― Бог хранит.
Пропал соседский говор ―
Людские души взял в заботу день,
Рябина безмятежно ждет плодов.
А я с душой животной не растений,
Жду трапезы ― кусочек белый хлеба,
Растительной души дар человечьей.
Растительным питается душа,
Животное скрывает человечье,
А для меня ―
рябина под окном.
ДВОЕ
Вот берег сумрачный ― в провале
Маячит полночь, затаясь,
И мне ― сопутнику печали,
Приблазнилась чужая связь,
Не воровство, не одиночка ―
Тюрьма уездного звена,
А однова живеха ―
ночка
Одна на двух, как двум жена.
И в синем сумраке над мостом,
И в черном сумраке под ним
Горит, сжигая, как короста,
Слепая страсть, и херувим,
Что ночь хранит
до утра света,
Молчит над мостом в вышине,
И двое полночью раздеты,
Как звезды светятся одне.
У ЧЕРНОГО ОКНА
Под песни прекрасные итальянские
Голос ночного окна почти не слышен,
Слова прощания сбиты
завываньем вьюжных ветров ―
Сталинградская степь на всех языках
одинаково страшно:
Плоть бездомная к утру станет
смерзшимся телом.
Позабывши родное умение петь,
Два погонщика мулов во сне молят
мадонну Донскую,
Называя ее Семистрельной.
В хате старший подушкой скрывает топор,
Не спит младший Роман ― он матери верит и брату,
И летом слышал ― обутый в ботинки
с шипами
Альпийский стрелок ―
Ро-ома!
О, Р-о-ома! ―
Нестрашно пел про него.
ЛОШАДЬ
Я даже не подошел к ней ―
В отаве серебряной на лугу
В последней ромашке оттаивал иней,
Чернела небесно гора ― на том берегу
Замирали все звуки, взгляды смирялись,
Желтели левады без птиц в серых гнездах
И кольца ужей в корневищах скрывались –
Пред снегом, пред холодом ―
встречи в неведомых веснах.
Вдоль темных висков устремленной к закату горы
Боярышник красный и синие ягоды терна,
И грушка-дичок до порывов метельной игры ―
Все ждут-поджидают охотника ― птицы упорной.
Насельники ― кронами ввысь,
корнями прильнули к земле,
Под взлобком сползающей к темному берегу речки
Бормочет струя под мостом ― непонятны словечки,
На миг возникая, мгновенно смолкают во тьме.
И луг потемневший, где лошадь у склона горы,
Утратив обличье, хозяина выкликнет ржаньем,
С узором цветков колоколец готов в поезжанье,
Чтоб вызволить звуки немотной вечерней поры.
От неба свеченье прошло ―
завекуют на прежних местах
И взлобок горы, и течение в гомоне ветхом,
И лошадь забытая, ягод сухих на кустах
Оранжево-синие точки, созвездия серые веха.
Вдруг звякнет уздечка в касанье приближенных рук,
Во тьме заспешивших, где грива влажна и упруга ―
Родится тишайший и нежный неслыханный звук,
Где ты окликаешь из яркого майского луга.
И смотришь мне вслед ― замирает твой голос вдали,
Мгновенье прошло, будто век, где темно и забыто,
Звезда, безымянно коснувшись уставшей земли,
Сверкающей каплей вплывает
в следок
от копыта.
ЛУГ
Растет растительная жизнь ―
Животная душа в потемках,
А ведь апрель и строчки ржи
Готовы каждому в котомку,
Чтоб дальше шел и дольше жил.
Еще по оползням земля
Стекает в водах ― роженица,
Стоит озерко ― вот змея
Нестрашно будто бы струится ―
В любви лягушечья семья.
Прорезал почву желтый гость
И луг как вымытая грива,
Синеет лес, белеет кость,
Еще не резво, не игриво
Бьет селезень ― прилетный гость.
Лежит земля, как будто спит,
Ей солнце греет грудь и щеки,
Она ответить не спешит,
Поля не знают ― одиноки,
Что год свое возьмет, как стыд.
Раскинулась, как будто спит,
Так женщина в рассветной неге
Тепла для всех, а свой бежит ―
В отступе жалком иль в набеге,
Но всем чужим он отомстит.
Она ответит ― не ему,
Самой себе в рассветном счастье,
Самой себе – как одному:
Люблю кого, а не пойму ―
Бьет селезень крылом.
Ненастье!
СВОБОДА
Когда я стал свободным,
Я понял, что больше нет
Того ожидания счастья,
Которым прожил сто лет.
Сто лет – это целый век,
Это мои сто лет.
Зачем мне другой человек –
Зачем мне его ответ?
Я больше не встречу женщину,
Рожденную для меня,
Ждет простая поденщина,
Простая – при свете дня.
А ночью ждет одиночество,
Ждет, пока не засну.
Зачем мне чужие пророчества –
Я буду выть на луну.
Но я ведь не пес, не волк,
Зачем приблазнился вой,
Какой в завыванье толк –
Дикой тоски привой?
Я просто вернулся к себе –
К своей допотопной судьбе.
Конец неразумной гульбе –
Я буду жить сам по себе.
Ну вот и нет одиночества,
Оно испугалось слов?
Нет, просто не любит пророчеств,
И даже пророческих снов.
ДЕНЬ, КОГДА НА ВОЙНУ
Вдруг из неведомой борозды
окликает
сам Бог ―
Взгляду не до неба, не до звезды,
Остался дома бы, если б мог
Быть посреди своей земли и воды,
Нестрашно теченьем вниз, каплями вглубь,
Слез еще нет, детские ― как роса,
Петух ночь гонит, воркует голубь ―
Простой пахотой
лежат небеса
От зерна до зерна земля полна
Ожиданьем всходов, что прорастут,
И среди всех проросла война,
Неслышимый
неотвратимый гуд
И среди всех ― борозда бороздой
В одиночестве всходом и колоском
Пошел не по воду ―
за водой,
Скрываясь за сломанным козырьком
Чтоб не встретить себя в рыданьи
других
И не слышать слов, и не говорить
Так, чтоб голос смертно притих,
Будто смог с ангелом
при-
мирить.
ФОТОГРАФИЯ ПОД КЛЕНОМ
Погасла свеча ―
отец в кителе без погон
улыбнулся мне в темноте,
Он донашивал форму ―
строгий сталинский стиль
От финской войны до Берлина,
И мама в кофте, привезенной отцом из столицы,
Узоры свивались ― валки золотистой пшеницы
поверх колючей стерни,
Девичьи плечи ободраны о черинь печи,
Когда пришли раскулачивать.
И сестрица ― девушка-школьница,
Украшение на груди ― две фигурки,
стоящие рядом,
В войну кричала в открытую дверцу печи, чтоб слышал отец:
«Приходи!»,
И младшая ― фонарик-рукав,
крепдешин
в веселую клетку
Делал похожей на бабочку ―
Держит райское яблочко,
И я в середине выставил левую руку с немецким трофеем ―
Часы-кирпичик остановились ―
идут до сих пор.
БРОШЕННОСТЬ
Где зарастающий сад
Яблоки мечет, как звезды,
Небу ненужные,
взгляд
Вырастил поле погоста,
Чуть в стороне от дорог,
Где колея, как объятье
Рук и скрестившихся ног
Мечется,
будто в заклятье:
Древней ограды баркан ―
Слово осталось без дела ―
Пчелы вернулись, туман
Льется
в провал онемелый.
Новой часовни свеча,
Дверь и оплывшая свечка ―
Будто с чужого плеча
Сдернута свитка ―
сердечко
Красным на серой стене
Не домочадец ― изгнанник,
Вывел, не веря войне,
Время
утративший
странник.
НОЧЬ И РАССВЕТ
Гора лежала цепью темных тел
Волов ― и каждый пить хотел
Из родников холодных Толучая,
Глухой пастух-воловник среди них
К теплому паху босиком приник,
Не спрашивая и не отвечая.
Внизу поля сплошною бороздой,
Почти неразличимой под звездой,
Где пары рыжих-белолобых спали ―
Ярма давило землю, а не выи,
За Райским лесом волки стаей выли ―
Собаки из дворов не отвечали.
Была война ― над Доном с двух сторон
Летел огонь и только краткий сон
Убить не смел ― во снах живут своим.
Под черным небом в сполохах огня
Вставала голо-красно колокольня ―
На миг рождался грозный Серафим.
Бесстрашный воин ― выдран меч из рук
Осколком, прилетевшим через луг,
Крылом железным крыши жесть скрежещет,
И женский сон желаньем прежних сил
Концы платочка влажно прикусил ―
То ли любовность, то ли страх трепещет.
Рассвет ― еще ничей не слышен крик,
На спорыше-траве прожег старик
Следы по инею босым началом будня,
Волы рогами вверх ― со взлобка вниз,
На целый день воды водицы напились ―
И будет только то, что
нынче
будет.
ПАМЯТЬ
Ну вот и хорошо, ну вот и ладно!
Спасибо утешенью ― в суете,
Как в церкви на семнадцатой версте –
Твоей любви курится тихий ладан.
Останови телегу у ворот,
Пусть комья глины высохнут на спицах,
Осенний лес тоскует о синицах
И речки обнажает поворот.
Все возвращается и колокола гуд
Соединяет вечер с мирозданьем,
Немыслимо в природе опозданье
В ней свято очередность берегут
И лес,
и день,
и птицы,
и трава,
И время жить,
и время жать и сеять,
И день, когда печали не развеять,
Когда потяжелеет голова
И пустота в привычку обратится,
Но день другой, смирением угадан,
Придет или простить или проститься,
Вернуть все то, что перестало сниться ―
Сгорела церковь и как пахнет ладан ―
кто помнит?
ГРАВЮРА
Они ушли далеко ―
два мальчика и монах,
Кто вернется к глядящим вслед,
Не видно даже тому,
кто
на стременах
Привстанет. Ворон сед ―
Исподлобья кивнул монах:
Почти сто лет на горе,
Гнездо на дубу, лисы в норе ―
Одинаков перед грозой страх,
Что в гнезде, что в пещере ―
Воронят ворон накроет крылом,
Своих под свиткой греет монах ―
Гроза прошла ― чернеет разлом,
Всего страшнее гроза в горах.
А потом вдоль по синей заре
К роднику на встречу ―
в один ход,
Родник и колокол в одной поре
И неведомо, кто кого бережет.
УТРО
Где милосердие на земле?
Родники
железом
забиты,
, Выплакал ангел слез
свои кровные ― даже чужие
Заимствовал и принес ―
Хоть что-нибудь
на выжженные
жнивья,
Где посеян огонь:
Вспахивают железом, жнут батогом ―
Против солнца или посолонь
Идут смертно свойским врагом,
Сухой Донец совсем пересох,
Мост взорван, в бороздах металл,
Дерево на корню превратилось в посох,
Крышу ночной враг разметал,
А наутро соседку окликнуть ― в лицо
Заглянуть, в глаза синие, как во ржи ―
Страхи ночные выметет за крыльцо
И принесет водицы, чтоб дальше жить.
КОЛЬЦО
Утраченность ―
в ветхом чулане подкова
От лошади, яростной
в беге и нраве,
И траченность молью попоны ―
готова
Стать сетью в ловитве и вечно быть вправе.
Зерно не всегда, а по ветру полова,
Казак из похода
кольцом вороненым, что ворон принес,
Способен три года жить в песне без слез,
То милого знак ―
ворон сбросил колечко,
А голос не подал ―
ветшает крылечко
И только рыдание вслед ―
Навечно не стар и не сед
Живет смертно рядом. И печка
Хлеба выпекает ―
одинокий
любовный обед.
СОН-ЦВЕТОК
Изнанку снов моих
укутывает лед,
Плечами чувствую касанье ледяное ―
Еще один предел и больше не живет
Души-хранительницы семечко льняное ―
Под небом бедных снов свидетель голубой
Небес ― единственный
в пространстве окоема,
Шмель бедный вслед: «Цветочек, что с тобой,
Так растерял свое средь полевого дома»?
Кузнечик, ящерка и чей-то зов в обед,
Чужие существа, а все-таки движенье,
С цветка и на цветок ―
шмель оставляет след
Пыльцы на крылышках ― свидания знаменье,
Слова совсем не из природных встреч
Стекают по цветку, навстречу кровотоку,
К корням вцепившимся ― изнанке голых плеч,
И смертной головой
повернуты к востоку.
УШЕДШИЙ
Я не помню, чтоб кто-то его пожалел —
Погадали словами —
склубились житейские гады,
Будто рады сомнениям —я захмелел
И слезами размазал картину вечернего града,
Это я, а другие не помнят — строка
Собирает случайных, забредших на смертные тропы,
И спешащая в вечность с отмашкой живая рука
Отмечает мгновения, будто куда-то торопит
Его странная сила — любови? Печали греха,
Или замыслам чуждым философ устало покорен,
И закончились странствия — ночь Магадана тиха,
И уже подмерзает
тепла не дождавшийся
корень.
МАРЕВО
Там, где сходится небо с землею,
Насельники вечно в побеге,
Мчат по краю на диких без седел
Жеребцах и кобылах — в набеге
На невидимых духов оседлых,
Что лишились и тени.
Ржа оружия выросла былкой
Щавеля и краснеет без крови,
А землица всегда наготове —
Под копытом любовницей пылкой:
Раскрывается лоно для крови
Зла не помнящих тихих растений.
Пропадает вода родников,
А могла бы поить корешки,
И побега молва бестолково
Набивает по горло мешки ―
И рассеет по степи истоптанной,
Что не знает ничьих средостений.
НОЧЬ
Со стороны раскольничьей станицы
Приходит ветер в полночь ―
он несет
Метель от берега морского,
Где город Таганрог
ночует
в бедности огней.
Что надо, ветер? Ты зачем кочуешь?
Зачем приходишь в полночь?
Ведь имя есть у ветра ―
И можно спрашивать о жизни, как живого.
А может жизнь лишь призрак?
Моя живая жизнь –
лишь место для кочующего ветра?
Раскольничья станица верховская
иль веры новой ―
Лишь загражденье из построек?
У полночи спроси
своей, а не его.
Своей, не спящей, спрашивающей ветер –
Зачем ты, полночь,
ветр раскола ждешь?
ХАТА НА БЕРЕГУ
У белой хаты на гребне Дона
совсем девичий вид,
Но золотая солома недавней жнивы
По-вдовьи почернела за осень,
Сбилась в комья ― придавлена зимним снегом,
Весной встопорщится ―
некому выгладить ровно,
Не то девушка, не то брошенная простушка ―
Теперь не вплетет в косы ленты,
Ждёт рожденья дитяти от того,
кто бросил.
Вернись золото ― поновить стреху старую,
Вернись суженый, жданный ласково,
непригубленный волной ночной
Не унесенный злым ветром-разлучником.
Вернись слово ночное-заветное,
имечко вернись, другим неведомое.
Называл Ганну ласково каждый раз заново,
Склонял на грудь ей головушку ― говорил, что она ему
И как мать-сестра и как верный друг на все стороны.
А теперь челна черного только щепки к берегу,
Весло в омуте то одним, то другим концом вынырнет.
Невод мертвой уткой серою в камышах застрял…
Только солнце по утрам-вечерам крышу вызолотит,
Только ветер качнет травушку ― не привянет след,
Своя рука коснется груди ― расстегнет
сорочицу.
НОЧНОЕ ВИНО
Ах, Боже мой, ночная эта жизнь
Такая, что казалась невозможной ―
не для меня,
А я других не знал — не знает смерти тот,
Кто лишь свидетель вида ― не судьбы:
Где ей найти под стать?
И ночь теперь: катись, катись, катись!
Из темноты, не знающей огня
Ни для согрева, ни для пирогов: печет
Лепешки дней не в сласть, а в забытье мольбы ―
Где ей постель постлать?
Вино к утру светлей, играет луч,
А мог и не играть в объятии бокала,
Если б я ночь прогнал — светило из-за туч
Открылось мне, как всем, когда луна играла.
И этот зов двойной источника луча ―
Кому луна-княжна, кому рогатый месяц ―
Мне одному сейчас в полуночи звуча,
Как на постой солдат, тревогой изувечен,
Не спит даже во сне — а мог бы быть любим
В стреноженности сна случайною любовью
Он утром напоен, как правдой серафим,
А я один в ночи с отяжелевшей кровью.
СУЩЕСТВА РЯДОМ
Скворечник чужого дома
Наполнен чужим теплом,
Душа любопытством влекома:
Чем живет этот дом?
Там снег засыпает грядки,
Синиц не мелькает тень ―
Разгаданы все загадки,
Где полночь спросит про день,
А день про полночь в забвеньи
Не хочет ни знать, ни петь —
Очаг упал на колени,
Чтоб землю внизу согреть,
Родник, теплотой разбужен,
В колодце растопит лед…
На заснеженный ужин
Ко мне никто не придет.
В свой дом чужими глазами
Смотрю — скворец на шесте,
А колокол — всеми словами
На неизвестной версте.
СУДЬБА
Яблочко недозрелое или улитка заморская
хрустнет под каблуком
Вздрогнет вор ― пуповина страха дернет из-под земли,
Зарытая в чернозем держит всходы свои ―
А что он знал, когда заблажил об одном?
И с тех пор от полуночи к утру бредет
сам не свой,
То решетка перед глазами, то дверь железная, то стена:
А кто тебя выкинул ― на месте не стой,
Стремись неприкаянно, даже у Каины есть жена.
И у тебя в каждом селении одна или две ―
Под левой ногой и под правой чужой следок,
Но гладишь сам себя ―
на голове
Отросли рыжие или вырубленный садок?
Что воруешь у ближнего? ― старый сапог
Итальянцы на хлеб сменяли семьдесят лет назад,
Последним гвоздиком медным взблеснул ―
если бы смог
Завыть сейчас на луну, куда глаза не глядят.
Крадешься, вор вором ― полночь, глаза вперев
В неразличимую черноту ночи ― черна рука,
И свидететелем первой кражи с райских дерев
Падают яблочки ―
предостеречь
дурака
ЦЫГАН НА ПЕРЕПРАВЕ
Ненужный книжный хлам ―
подумаю сейчас,
Ненужный мне скрывает много тайн
И древнего ума, и чуда без прикрас ―
Когда умру, один останется, как пьян
Самим собой цыган ―
бредет по полыням,
Псалтырь несет в руке ― подаренная быль,
Понюхал переплет ― забвеньем пахнет пыль
И смертно пахнет день, и весть как полынья.
У берега одна, а дальше, три ―
нет, пять
Чернеют ― перевоз молитвой не закрыть,
Но не остаться здесь ― в морозе ночевать,
Застынет плоть к утру ― могилку негде рыть,
Тут берег и песок, весной цветы ― а там,
Где Церковь Иоанн построил на холме,
Вещует старый поп ― молитвенник отдам,
Чтоб спас иль отпел ―
неделю при луне
Подвоет старый пес ― сухой полынь стеречь,
Уздечкой прозвенит свояк ― ветрила-конь,
Останусь среди всех ― цыгана вспомнит речь:
По смерти Книгу в дар ―
при жизни как огонь.
ЧУЖОЕ И СВОЕ
Невыносимы хлебы небесной тверди ―
Пропитанье для ангелов ―
не для двуногих,
Ангелы живут вечно ― не знают смерти,
В оба конца бесконечны дороги.
Красные крыши,
зеленые островершья,
В подвале мыши, селезень одинокий
На стремнину от страшного побережья ―
Взглядывает невидимо одним, то другим оком.
А голоса китайских флейтисток
Непонятны, пока не зазвучит воздух,
Пока глаза не закрыты ― пока так близко
Те, что теперь только отзвук.
САДОВНИК
Моя правая рука
От боли потяжелела.
А Оредеж-река
По-весеннему осмелела.
Речке легко струиться,
А мне даже не перекреститься.
Из берегов поседелых
Старые смотрят кочки,
Нет подснежников белых,
Желтые ждут цветочки.
Ждут токов земли – потепления,
А я жду руки исцеления.
Вымытый снегом берег,
Рыжей осоки косы,
Окунь спешит на нерест,
Тонко дрожат стрекозы.
Все радуется подаркам,
А рука обмотана шарфом.
Землю апрель согреет,
Корни к сокам маня –
Боль в правой руке скорее
Покинет тогда меня.
В Рождествено ― теплой птицей,
К себе, ― чтоб перекреститься
ИГРА
Я слишком привязан к миру,
А ведь человек в миру
Придумал чудесницу ― лиру,
Звучит, даже если умру.
Придумал заступницу в струнах
Строенье ― Создатель наш!
Отарой ягнят тонкорунных
Украшен жестокий пейзаж.
И правда, ловитвой надежды
Житейский живет человек ―
Глядит, не смыкая вежды,
Звучит ― и не кончен век.
Но звуки, в пространство внедряясь,
И время ввергая в высь,
Смолкают, когда, смиряясь,
Уходишь ― немеет жизнь.
ВДВОЕМ В ЗИМЕ
(ПОДРАЖАНИЕ Роберту Фросту)
Мы любим скрытничать, хотя
Зачем скрываться от ближайших?
Снежинки на лицо летят
И на ресницах спят дрожащих.
Но спят недолго ― так твой сон
Со мной всегда бывает краток,
Как будто сон тот в явь влюблен
И в нем самом уж нет загадок.
И наяву в твоих словах
Почти что детского испуга
Снежинка тает на глазах ―
Вот так и мы в слезах друг друга.
Березы тишиной полны,
Огни чужих в неровном ряде,
В ветвях сосны рожок луны
В объятном необъятном взгляде.
И строчка: ночь, ну что ты значишь?
Какая к нам несется весть?
И странно я люблю ― ты плачешь,
Как будто радостно ― ты здесь.
Слезой омытые глаза
Находят всех – любовный демон
Иль я плыву в твоих слезах,
И сам я о себе: ну где он?
Он ― это я, она –―вдруг ты?
Одним любовным слиты кругом…
Укрывшись до весны, цветы
Открыли цвет – под снежным лугом.
ВОСПОМИНАНИЕ
«По началу утра узнаю я
все течение дня моего…»
Из Иоанна Лествечника
Дух-предваритель хочет
сломать
мой день?
А вроде и нет его ― не отбросил тень,
Но птичка черная стукнет клювцем в окно,
И деревце ждет весны ―
рождается все само,
Камня брошен ― с горы
вниз летит,
Ударился о другие ― подскакивает, кружась,
А мать внизу устало ясно глядит,
И меня наверху
охватывает ужас.
И дух-предваритель тотчас
напомнил мне
О брошенном камне в давней-давней весне,
И ужасом-камнем давним
давит меня
Посреди ясного обожженного прошлым дня.
Не бросай камень вниз ―
дернет вслед за собой,
Поскачешь кругляком голым ― с другим голыми бой,
И не остановит падение вниз
ни взгляд, ни крик ―
Странный по краю взлобка белый
прошел старик,
Гонит кого-то, камень пустившего вниз ―
Ударит в темечко ―
высечет блестки слез,
А потом плакать ― синих и золотых риз
Долго не различать в небе
над стайкой
пасущихся коз.
МЕЛЬНИЦА В ХРАМЕ
Библейских длиннот не хватает в моем словаре ―
Пророки рассеялись зернами в дальних пределах,
А мой зарастает полынью ―
в железном дворе
Мука накрывает обличья архангелов белых.
Молчит на рассвете, а в полдне рабочем ревет ―
В алтарной утробе рождается в муке мучица,
Полынь огорчает ―
октябрьский падевый мед
Родится в полуночи, если свиданье продлится.
Для пчел и шмелей непрестанно свидетельство дней
И неизменно, как образ расцветки на крыльях,
Довольный помолом крестьянин со взглядом ясней,
К полудню чувалы проносит
сквозь
жесткие былья.
Вдоль сосен, обугленных палом, тележка стучит,
Мука остывает, внутри сохраняя теплоты,
Без крыльев ветряк на юру,
а в осенней ночи
Волчата голодные вытянут жалкие ноты.
А к солнцу машина взревет ― заструится помол,
Снял с губ паутину утрами нетрезвый мирошник,
Кивнул, не снимая папахи: откудова
бабий подол
У ангельских воинов ―
золотом шитый кокошник?
ОТШЕЛЬНИК
Я поднимаюсь к самому верху горы,
Дыханье сбивается…
сбилось ―
осталось внизу
Мое мерное существованье ― очи горе,
Пчел диких навстречу неприветливый зуд.
Отшельник почти неразличим ―
у пещеры стоит,
Смотрит вниз на нивы, на речку ―людей-муравьев,
Коршун у лева плеча привычно кружит,
Жаворонки еще ближе ― родней соловьев.
Ломтями поля желтеют, как в сотах мед,
В каждой ячейке то стебель, то гречишный
цветок,
Эспарцет-медонос синим цветом в полет ―
Между желтый ломтей
небес поток.
Показался отшельник ―
пещеру хранит ―
В алтаре рядом с кельей
затеплил свечу,
Взглянул на тени ― солнце в зенит,
Бросил камушек ―
меня задел по плечу.
Поднимаю голову ― никого, даже пропал страх,
Вход засыпан, мох зеленит отвал,
Тощим телом в щель вструился монах
И кивнул мне, чтоб
никому
не сказал.
РЫБАК И РЫБАЧКА
Греческий праздный рассвет у меня за спиной,
Еще ночь не верит ―
единственная судьба
Теперь только в воспоминаньях ―
Сны, несбывшиеся свиданья, дорога под утро,
зовущий голос ―
Сейчас солнце красное по словам сказаний
Покатится вверх над морем ―
не вниз из-за гор заморских.
И пастушок рассвета уже кинулся
со стеклышками-сачками
Ловить шар над морем, чтоб другим показать удачу.
А рыбак и рыбачка перебирают сеть ―
высвобождают рыбешек,
Такая свобода морским существам не в радость.
И ловец-соглядатай солнца, и в полуночи в море
рыбак и рыбачка
Довольны началом ―
жена рыбака на ловца картиннок
Бросает странный с надеждой взгляд ―
На нее с берега соглядатай навел зоркие стекла.
И тогда рыбак лодку повернул так,
Чтоб между берегом и влажневшей плотью.
Они мокрую сеть выбирают молча ―
Перед глазами только мокрые руки,
Но когда попадется рыбка побольше,
― взгляды встречаются,
И еще бьется в последнем рассвете рыбка.
ТО, ЧТО МОЛЧИТ
И мы о том не можем говорить —
о том,
Что неприступно в разговоре
Преступно ждет свидетелем ночным —
дневным молчит,
Морочит среди полдня,
Немотствует в речах — уже зачах
Проклюнувшийся отзвук.
Неговоримое вдруг обретает взгляд,
смещенно не имеющее места,
Толмачит ад на лад — язвительно в лицо
одно на двух,
В одном на двух, казалось, разговоре.
Вот солнце в утреннем окне — оно одно,
Метель одна, и в полднях
одно на всех таится бытие.
И в этом неделимом неприступном
Набрали силу демоны молчаний —
Сейчас им вольный бег —
бесовский скок,
Лишь потому, что ночью им не дали
ни слов, ни чувств, ни воли.
А если бы их ночью допустить —
не приручить,
А лишь признать молчанье,
Дать ласку на качелях первых встреч,
Им показать, что и они при жизни ―
Есть место для ночлега и сомнений,
Ведь даже у бездомности есть дом —
Тогда они не стали бы по следу
С ухватками нечистой силы красться.
Дать им слова — не шастать, не болеть
Боязнью отдаленья в теплой близи,
в дыханьи,
воркованьи на карнизе —
К голубке голубь чрез крылатый миг,
И нет у пары — вечно юной пары,
Взывающих к любови воркований.
Если бы им сказаться среди слов —
среди всех сред
И всех дней календарных –
Преобразились бы среди любви.
Так бы в ночи все переворковать,
Перевести в слова — уйти от тайн
полночных иль полдневных,
Все высказать и не скрываться — страсть
Поверх всего, как покрывало ночи.
В рассвете бледном — день уже гудит
то небом, то машиной на земле,
То сам собой звенит в ушах мохнатых,
Коснуться шепотом и приголубить плечи –
Невысказанный призрак говоренья
Ненужным гостем навестил меня,
Единством понимания маня,
пришел напомнить полночь,
Наполнить полдень бледным вспоминаньем –
Двойник при зраке —
призрак,
постоялец любого дня,
Посланец будущей невысказанной ночи,
Свидетель–страж единственной из тайн:
Что остается… навсегда осталось?
Зачем в рассветном утре мысль о слезной
Молитве в Храме, где она одна?
В следы голубки голубь на карнизе
вплетает след
И хоть не видно солнца,
но посолонь узорные следы.
И вслед взглянуть – над всем, что бессловесно,
Где призрак к зраку в полутьме приник,
Преобразить в сближенье отдаленье,
Наполнить чашу, где живет родник.
КТО ЕГО БЕРЕЖЕТ
И вдруг его, недвижного,
рука
Сжала мою ― так сильно и так живо,
Что рог могучего и страшного быка
Тут бы склонился под рукой
на жниво,
Остывшее от зноя и серпа
И ждавшее поверх стерни бурьяна
Осенней борозды, где без изъяна
Окажется проторенной тропа…
Его рука одна ― в пустых полях
Почти недвижной оголенной плоти
Нашла себя ―
в пожатии жила,
Как сеятель готовится к работе,
Что неизбежно ждет ―
идет
Пожатье плоти
из-под пальцев,
Как лемеха сжимают горсть руки ―
Несдавшихся недугу постояльцев
Идет усилье ―
теплый ток муки,
Закваска хлеба, запах дикий хмеля,
Желанье родника из подземелья
Любви и смертыньки ― сейчас в горсти
Собрались, словно гости,
Что встретились
случайно
на пути,
И отстраняя встречу на погосте,
Остановились,
сжатые
в горсти.
ПЕРВАЯ ГРОЗA
В местах, где природа еще блюдет
долго-
терпенье
Каждого цвета ― молозива пред молоком,
корешка
перед стеблем ―
Даже гроза возникнет не раньше, чем коркою губы
Суховей и бедность покроют.
Поцеловать землю в миг первого грома ―
загремят трубы,
И полусонная жаба
ворохнется средь листьев.
Смеются зеленые рядом незабудки-растенья,
Тучу грозовую суховей-ветер колеблет ―
прикосновения грубы ―
Над белой горой
вырастают беззвучно
камни —
Взрывник и помощник при деле ―
Что-то падает и взлетает
в бледном взыскующем теле.
ГРОМ-ВЕСТНИК
Верхние ближе к тверди,
Нижние —
к персти земной,
Словно посланцы смерти,
Что собрались за мной.
Те, что дальше от тверди,
Первыми бьют листву —
Рады нижние черти,
Сила их наяву.
Верхние поджидают
Молнию —
гром послом
Катится,
опадает
В поле за Царским селом.
В молнии донник вещий,
Чтоб разлуку стеречь,
Вспыхнул золотом встречи,
Чья непонятна речь.
ВОСКРЕСЕНИЕ
Стремясь себя найти,
себя теряет
Посланец теплый — вербный херувим
Не встретил тень свою — огонь в ночи мерцает,
Но не дойти до края — день храним
Другим прикосновеньем и объятьем,
Неведомым, не данным наперед,
Тем днем, где нет у брата братьев,
И где зовущий больше не зовет.
А что там есть? —
война не знает выгод,
Пожар — огня не знает вне себя,
Курчавится трава — житейский выгон
Истоптан в корень ―
косы теребя
Идет пастушка празднику навстречу,
Идет немой, потворствуя судьбе,
И говорят невысказанной речью
О наступавшем даре — о Тебе.
ЛЕВ-ХРАНИТЕЛЬ
Теперь ты нашел,
лев златогривый,
Кого вечно хранить ―
Он вплетал тебе кистью игривой
В гриву золота нить,
И теперь глиняной силой
Грива
закреплена,
Будто с собой возносила
Тебя золотая луна.
Золото редко пробьется―
Осенние облака ―
Гривы уже не коснется
Гладящая рука.
Двое преданно рядом―
У одной
два кольца ―
И недоступна взглядам
Светит печаль лица.
ПЕЧАЛЬ
Златые усы,
золото бороды,
серебро гривы,
золотой хвост ―
Глиняный лев хранит зоревой мост
Слов и прикосновений, где тепло руки
Рассветно переливалось
в обаянье строки,
Теперь сорок стрекотанье ― стаями не живут?
Шумное поезжанье ― пара гусей на пруд,
Гости толпой на берег ―
крики под поцелуй,
Свадебная коврига крошками на воде
Светится ―
гусь гусыню милуй,
Рядом поплыли ― скорой не быть беде,
Золото колец на пальцах ―
идет гроза,
Счет поцелуям близок уже до ста ―
Хмелем повита свадьбы чужой верста,
Золотогривый страж
смертно
закрыл глаза
ПОЛДЕНЬ
Господи,
какое дело Тебе великому
До моей жалкой малости?
Ведь миры в крови и забвении,
Огонь шествует
поверх вод,
А воды поверх земли ―
Сохранятся ли хоть погосты?
Кто в гости приидет к одиночке безликому,
Что дождался последней жалости
Только в строчках и в средостении
Слов
онемевший ―
зовет,
А в ответ пчелы,
шмели,
журавли ―
Уже не различит голоса,
Притихли, даже молва ―
в немотстве,
Срезаны, будто коса
Под корешок все слова,
Где одинокий в сиротстве.
СЕМИСТРЕЛЬНАЯ
Я долго вглядывался
в святой Лик,
Прикоснулся губами к руке и плечам ―
Ни одно острие из семи
Не выдало, что кровь горяча.
Но вдруг изменился свет
Ночной звезды ―
на золот поля
И мне на спасенье тайны –
Вселенский родник втянул в себя суетность взгляда.
Высота сошла к мелководью
сияющей явью.
И семь острых стрел подчинились ее обаянью ―
Каждая остро восстала против
собственного
полета
И раны от стрел закрылись в миг прикосновенья.
Из темной полуночи во все ночи и дни
Не дрогнут персты,
не изменится взгляд нерушимый,
Не выплакать слезы ―
мои, что остались одни,
И не различить, где глубина,
где вершины.
ОДЕТЫЕ В СВЕТ
Одетые в свет идут,
не таясь,
Не бросаясь в глаза — чистотел
Всех выгонов и пустырей связь
Ждет ― ожоги для тел,
И крапива, и борщевик, и вех
Злой, как тысяча ос,
Отвернулись — случайных всех
Ужалить-прижечь не свелось,
Идут светлые посреди
нагих,
Что скрылись под барахло,
Шаг сердечной левой ноги ―
Как ласточкино
крыло,
А правой —
воздух после грозы,
Вдох ― непогода ушла,
Идут — рожки шустрой козы
Навстречу —
охнет душа,
Идут невидимо в наготе
Снимают одежды дня,
Завесу бедную —
только те,
Спасутся, что взгляд хранят.
СМИРЕНИЕ
И я помечаю неведомый кров
Своим посещеньем, где ласточка лечит —
В праправнуках птицы поет та же кровь,
Как та, что кружила
совсем недалече.
Сухие дрова не дождутся огня,
Чтоб корни дурмана насытить золою,
И схватит из сонного гона меня
Прокравшись из сна
необличие злое.
Но вдруг среди полдня, где спящий засов
Впускает любого, как пес постаревший,
Неведомо кто отвечает на зов
И я отвечаю,
а день присмиревший
Пришедших со мною впускает под кров,
И всех выпускает — не слушает речи:
К служению ангел-заботник готов…
И чьи сейчас руки
мне лягут
на плечи?
ЧИТАЮЩИЙ В ДОЖДЬ
Кто различит мой выдох и вдох
среди
Запахов экспарцета, донника и синяка? —
Три войны —
пасечник в дождь сердит,
Узнал из старой книги ― скоро наверняка
Пчелы-хранители исчезнут перед концом
Света вселенского —
не победила война
Ни с финнами, ни немуем, ни с японцом ―
Теперь сама по себе жизнь
осуждена.
Такая старая справа, что конь ослеп
И теперь по кругу с шорами
на глазах
Тянет жернов, тяжелый, как склеп,
Что старик видел солдатом —
не рассказал
Ни мне, ни матке пчелиной, ни рою вслед ―
Кончится время-жизнь —
иссохнет слеза:
И дождь перестал ―
медонос-обед!
ЖИЗНЬ БЕЗ СЛОВ
(Брошенный хутор)
Живые слова
мертвого
языка ―
Роятся пчелы без матки-жизни,
Чего они ждут? ― пока
Матка соты не оживит,
А жизнь природная, рой летит ―
водоем
Высохший очерет покрыл ―
сдан в наем
Чердак без крыши, окно без стекол ―
всем выход-вход,
Часовни дверь полуоткрыта ― бывал народ,
Свечи огарок,
цветок засохший, полдневный свет,
Где тень прижалась к своему следу ― ответа нет,
Как нет того, кто тень прокинет в вечерний рост
И тень уткнется навершьем в место,
где спит погост.
Остались пчелы, полынь и донник,
рога быка
Уткнулись в землю, как руки в тесто ―
без языка
Свернулся хутор листком засохшим ―
и сухостой
Обжег полынно сухие губы, что сжал святой.
© А. А. Грякалов, 2018
© Д. Д. Ивашинцов, 2018
© НП «Русская культура», 2018
