Анна Алексеевна Кузнецова – художник, арт-критик, публицист. Родилась в Москве в семье учёных. В 1984 году закончила МАХУ памяти 1905 года по специальности «художник театра». Член Союза Художников с 1992. Автор 16 персональных выставок в России и Европе (живопись; графика; видео-арт; шитые объекты из ткани; art-books). Работы находятся в музейных и частных коллекциях, зарубежных национальных библиотеках и в действующих храмах; опубликованы в каталогах и других печатных и цифровых изданиях. Номинант Премии телеканала Arte (France) в рамках FIAC / Slick (Paris, 2010). Участник групповых выставок с 1987 в России и Европе. Куратор, дизайнер и сценограф выставочных проектов в России и Европе, в том числе в рамках Года Франции в России, Московского Биеннале Современного искусства (параллельная программа) и др. С 1997 года публикуется в отечественных и зарубежных изданиях, среди которых Iностранец; L’Officiel; Вестник РХД (Франция); Русское Слово (Чехия) и др. Сфера интересов: философия, богословие, литература и искусство первой русской эмиграции; история Второй Мировой войны и послевоенного раздела Европы; современная философия, экология и зооэтика.
*****
Два художественных проекта Анны Кузнецовой, выполненные в современной акционистской манере, лишены тем не менее эпатажности, и адресованы вдумчивым зрителям, которые любят тишину и укромные ландшафтные уголки. Объединены они и общей идеей причастности к событиям мета-историческим, становящимися символами и потому влияющими на сознание людей из поколения в поколение. Художника Анну Кузнецову вдохновляет поиск героя: нашего времени или для нашего современника, – и таковыми ей видятся примеры жертвенной любви. Есть они и сегодня среди волонтёров и военных, но для эстетически утончённого человека они лишены философской и сакральной составляющей. Поэтому Анна Кузнецова обращается к событиям недавней истории, актуализируя в них не политическую или гражданскую составляющую, но мотив благородства: и по крови, и в устройстве личности. Личности эти, к великому прискорбию, являются уходящей натурой. Отсюда в образной системе автора возникает грустная, щемящая интонация, а философские основания неизбежно обретаются в самой онтологии вещей.
Интересен и важен ещё один момент – выхода из национального. Широко известный во всём мире факт убийства царской семьи в России,тем не менее, не является событием выходящим по своему глобальному значению за рамки русской истории. Точно так же и знаменитое покушение на Гитлера в конце войны, в числе главных организаторов которого был Клаус Штауффенберг, важное для всей Европы – мало значимо для современной России. Лишь понимание сознательной жертвы, принесённой участниками этих трагических событий, выводит эти события на всечеловеческий уровень. И тогда человеку любой национальности становится понятно почему в России строятся храмы царственным страстотерпцам, а в современной Германии 20 июля объявлено Днём национального траура, и на месте казни графа фон Штауффенберга и его товарищей проводится торжественное принятие присяги офицеров бундесвера. Ниже сам автор прокомментирует свои проекты, к которым хочется вернуться вновь и вновь.
Татьяна Ковалькова
Клаус Шенк граф фон Штауффенберг
На фотографиях Михаила Клюева арт-объекты выставки: 1. Виолончело-кейс 2. Портрет Клауса из черных шёлковых лоскутков 3. Крест-гирлянда
ВЫСТАВКА — CELLOCLAUS, 2007
Галерея Петра Войса «Сарт», Москва
Фигура Клауса Шенка Штауффенберга во многом соответствует тому, что условно можно назвать моим сакрально-творческим представлением о герое. Эта история меня интригует с 2004 года, когда я впервые разговорилась с людьми, чьи предки принимали активное участие в «деле Штауффенберга». Надо сказать, что с моей картиной мира я выпадаю из «коллективного сознания». Это вроде как мой собственный внутренний заговор. Конечно, это выигрышный «медийный персонаж». У него есть всё для этого:красота, происхождение,уходящее в глубь веков, смелость, его чёрная повязка и чёрные перчатки вместо пальцев, гибель в 37 лет… По нынешним меркам не подходит только одно: по всем свидетельствам, абсолютно по всем, он был верующий. Католик. Они все католики в этом семействе… И вот это как раз и есть мой «заговор», что я беру на рассмотрение этот факт с неким восхищением, а не издевкой человека двадцать первого века из мира искусства над «допотопной» наивной верой в какое-то там «высшее предназначение». И духовность Клауса здесь олицетворяет музыкальный инструмент, божественная гармония… и одновременно искушение…
Современное искусство не обращается к теме сакральности с позитивной точки зрения. Как всякая революционная организация, оно не любит ни монархов, ни графов, ни духовенства, и если уж берётся за такие персоны, то расшифровывает эту тему с большой долей ёрничества: остроумно, блестяще, но ужасно. Как выдающийся пример, восковой Иоанн Павел II, придавленный метеоритом по воле суперзвезды Маурицио Кателлана. Из сакральных сюжетов исчезла серьёзность. Человек умер трагически и от него не осталось ничего, кроме пепла, который был развеян. И перефразируя классика на одну букву, пепел Клауса вдруг постучал мне в сердце.
Я должна была придумать какой-то элемент, который бы связал его жизнь и этот поступок, приведший к смерти. И этим предметом стала виолончель, когда в Штутгарте, в замке, где в бытность проживало их достопочтенное семейство, я увидела этот инструмент, на котором Клаус играл трио с братьями Александром и Бертольдом.
Сначала я не думала, что виолончель – это специально немецкий инструмент. Хотя сюиты Баха – это, конечно непревзойденный апофеоз виолончельной музыки и в этом она, конечно «прогерманская». Но потом Миша Боде сказал мне, что раньше было принято, чтобы в немецких аристократических семьях обязательно была виолончель, для полнозвучия домашнего концерта. У меня на открытии выставки звучала живая виолончель — Вторая Сюита Баха в исполнении Николая Егорова, и помимо этого – саундтрек из фрагментов виолончельной музыки разных эпох. Начинается с «Deutsche Requiem» Брамса и кончается рок-музыкой.
Виолончель, чем она чудна, что наиболее близка по тембру к человеческому голосу. Самый очеловеченный инструмент. И если представить себе, что исходное предназначение этого человека было быть музыкантом, но ему надели военную форму… И я соединила футляр от виолончели с этим несчастным портфелем с взрывчаткой, ставший символом финала его жизни.
Виолончелист Николай Егоров
Музыка для меня – высшая форма человеческой деятельности, когда я была совсем маленькая, я думала, что все музыканты – святые. Моя «псевдоисторическая», но не лишённая смысла версия: граф стал калекой на войне и не мог больше играть на виолончели, и тогда он окончательно выпадает из детского «трио» и решает играть соло с кожаным портфелем…
Когда я сейчас наблюдаю реакцию людей на эту историю, то я вижу, что в личности Штауфенберга есть что-то такое, что не устраивает всех. Никто не любит средневековых аристократов, чей титул не куплен за миллионы. Никого не радует офицер Вермахта, который дослужился до звания полковника и воевал в серьезных кампаниях; для русских – это и посмертно враг. Кроме того, политически, как известно, Сталин не хотел устранения Гитлера, в этом случае германская военная элита, договорившись или даже не договорившись с союзниками, могла бы, чего доброго, и выиграть войну. Вот только англичане – самые хитроумные. Взрывчатка в том портфеле была английского происхождения.
И для немцев он спорная фигура: с одной стороны, он пошёл против присяги, в германской традиции это – преступление против морали. И он же – заговорщик во имя Великой Германии, с которой они же сами и покончили. Для части современных немцев он чужой, он человек иной конструкции.Его упрекают и за победу, и за поражение. В каком-то смысле он – блаженный человек, и этим он мне близок. У него остались дети, и они живы, слава Богу. И сын Бертольд дослужился до генерала Бундесвера.
Существует музей в Штутгарте, посетив который, я и придумала всю эту историю, существует музей в Берлине, посвящённый не только ему, а всем, кто так или иначе противодействовал режиму. На моей выставке есть несколько фото, сделанных во дворе этого музея, бывший Бендлерблок, там, где был расстрелян Клаус и его соратники.
На Гитлера было 42 покушения, и это было последнее. Заговор аристократов против плебеев, изначально обречённое дело в двадцатом веке. Немцы – продумали всё, включая проект конституции, распределение ролей в будущем правительстве.
И самый главный момент в их организации – аристократически соблюдалось некое взаимное доверие и чувство меры, которое восходило к вековой европейской традиции, легитимности существования тайного общества внутри более крупной, религиозной или государственной структуры. Геринг, кстати, пытался законодательно пресечь такую практику. А среди погибших в этом заговоре было 12 членов Мальтийского ордена, только среди верхушки. И я лично допускаю, что неодобрение по отношению к их Ордену и вызвало к жизни его другую форму, этот самый заговор со вполне практической целью.
Интересно, что братья Штауффенберги входили в круг крупнейшего поэта, оказавшего влияние на наших символистов – Штефана Георге. Вокруг него в 1920-е годы сложился элитный круг, поначалу в своих умонастроениях во многом совпадавший с тем, что проповедовал Гитлер. Такой патриотический кружок с эзотерической базой, где речь шла о восстановлении идеалов Великой Германии. Сам Штефан Георге играл роль Данте в любительских постановках, ему очень шло одеяние Великого странника по потусторонним мирам. И надо сказать, он повторил роль Алигьери, эмигрировав, когда началось непосредственное формирование режима, такой «Рейх» ему совсем не приглянулся. Он уехал в Швейцарию, где благополучно жил и умер своей смертью. А братья, как потомственные военные, они пошли служить, соблазнённые идеей мальчики неземной красоты.
Образ предательства 20 века: возбуждать в молодых одарённых мальчишках пылкость в служении чему-то, что выше их; потом наставники валят в Швейцарию, Америку, а бывшие дети идут под пули. Свалили господа поэты, господа писатели, господа профессора математики и физики… Да, братьев разбили на кусочки. Поэтому я и сделала голову из кусочков чёрного шёлка. Траурный материал. Витраж из кусочков невозможного.
А для главного объекта я взяла искусственную кожу. Она показалась мне очень информационным материалом – футляр, портфель.. Ощущение от искусственной кожи – оно какое-то беспокойное, почти как от настоящей. Этот кусок мы выбирали с огромной сосредоточенностью, там было 20 видов разнообразных кож. Ещё мы нашли эти провода: весь футляр продырявленный, из него торчат красно-черные провода, и они не просто как взрывной механизм, но как вскрытые артерии, жилы, струны от детского Трио, которое окончилось Соло…
Я стала искать оптическую поддержку этому объекту, нашла в детском магазине праздничные гирлянды и покрасила их в чёрный цвет. Чёрными чернилами; чернила – это рапорт, это донос, сводка, что угодно.Гирлянда – к несостоявшемуся дню рождения. Сто лет. И всё это в форме креста, не католического, а вписывающегося в квадрат, как рыцарские кресты. Я не хочу давать впрямую, ну, скажем, мальтийский крест, или тевтонский крест, а только отсылку к древности этого рода. Для Клауса это могло быть и наследственной миссией – Крестовый Поход, внутри собственного государства, освободить свои христианские святыни от одержимого.
Я – художник, я делаю то, что слышу, некий шум, прерывистые радиоволны, которые надо расшифровать. И вполне возможно, что внутри этой многослойной истории сидит ещё не одна, которая созвучна уже нашей эпохе, где уже лет двадцать как бродит Терминатор, а история Крестовых походов – одуряющая компьютерная игра.
Самому Штауффенбергу в случае удачи не отводилось никакого ключевого поста, его борьба была не за карьерные амбиции. Нормальный немецкий мальчик, совращённый мальчик, ничей мальчик: во время ареста он произнес: «меня все бросили…»
Самый красивый мальчик, принесённый в жертву. Принесший сам себя в жертву тому самому непостижимому сакральному. И жертву не приняли.
Монолог автора из интервью с Юлией Чайкиной, ст. научным сотрудником Института Химической Физики РАН.
Император Николай II
На фотографиях Сергея Кузнецова: 1. Автор с правнуком П. А. Столыпина, директором Столыпинского мемориального центра развития государственных реформ Николаем Владимировичем Случевским (Нью-Йорк) 2. Фрагмент экспозиции с мундиром Николая II 3. Выступление профессора кафедры семиотики искусства Владимира Борисовича Кошаева.
ВЫСТАВКА – ЖИЗНЬ “ЗА” Царя, 2018
к 150-летию со дня рождения Николая II и 100-летию гибели Царской семьи в Московском Государственном Университете им. Ломоносова, на кафедре семиотики искусства при Факультете искусств
Genuis loci или гений встречи
Название выставки, созвучное названию оперы М. И. Глинки, имеет буквальное значение: «жизнь за царя» — это царская вещь которая проживает «за» своего носителя, вместо него. Открытие экспозиции сопровождалось лекцией автора и вступительным словом профессора кафедры семиотики В. Б. Кошаева. На открытии присутствовали приглашенные мной потомки граждан российской империи, непосредственно общавшихся с Николаем Вторым и августейшим семейством: праправнук графа П. Н. Апраксина – молодой учёный – биолог Николай Друзин (Брюссель) и правнучка офицера полка Его Величества Царскосельского Полка Николая Артоболевского (бывшего при государе до момента отправки августейшей семьи в Тобольск) – журналист Наталья Колесникова (Москва). Это событие «генетического фактора» как связи с прошлым составляло важную часть замысла экспозиции.
На протяжении всей жизни мне доводилось встречать тех, чьи предки имели то или иное непосредственное отношение к Николаю II. Начиная с моей бабушки, чей Институт благородных девиц посещался августейшим семейством, и заканчивая совершенными импровизациями, как например моя встреча в поезде с одной женщиной, чей дед был главным дворником Александровского парка в Царском Селе. В этой семье хранились подарки цесаревича ее отцу, бывшего ровесником Его Высочества Алексея Николаевича. «Подарки были получены при следующих обстоятельствах: местные мальчишки катались с горы, и санки отца этой женщины попали под экипаж Наследника. Лежа на снегу, сильно ударившись, но в сознании, он увидел, что цесаревич выбегает из кареты и направляется к нему, на ходу снимая с себя шубку, шапку и отстегивая сабельку. И все это сокровище Алексей вручил этому сыну дворника…». Оружие сразу пропало из семьи после революции, то ли изъятое, то выкраденное большевиками, ведь оно было из драгоценного металла с украшениями. Шубка же с шапочкой хранились долго, но нынешнее их местонахождение эта дама уже не знала. А ведь это реликвии, не только как историческая одежда наследника Короны Российской империи, но и святого, канонизированного в лике страстотерпцев. Тут надо добавить, что Николай II посылал к матери получившего эти подарки — простой жене дворника, своих венценосных дочерей, чтобы учиться штопать носки… Можно ли себе вообразить нынешних государственных деятелей, отправляющих своих дочерей учиться чинить одежду к жене дворника?
Хотя бы по этой детали, которая мне не встречалась ни в одном источнике, можно судить о обычаях поведения с приближенными последнего российского императора и его семьи. Нечто подобное император писал в Дневнике периода ссылки от 5 июня 1918 года о поваре Харитонове: «дочери учатся у него готовить и по вечерам месят муку, а по утрам пекут и хлеб! Недурно!». Эпизод же со штопкой белья происходил ещё во времена монаршего правления, и он как выдающееся приключение царской одежды, вручённой в знак благодарности простому смертному, лег в моё подсознание, и всплыл из его глубин на берегах Невы, в самом главном петербургском музее. И мои изображения «царской вещи» стали одной из «реплик» на выставку в честь 100-летия революции, подготовленную Государственным Эрмитажем с большим сценографическим размахом. Экспонатов там было море, но я помню, как пошла, через огромный зал, не останавливаясь, к витрине, где был простой мундир Николая Второго. Никогда раньше я не видела предметов гардероба последнего царя вживую, и ощущение было при этом таким, что передо мной живые свидетели событий, впитавшие в себя с кровью, потом и слезами полное ДНК своей эпохи…
С этого момента эти предметы в своём информативном шлейфе накрыли меня, что называется, с головой, до момента производства самой последней работы, которая была сделана на бумаге золой на яичной эмульсии уже незадолго перед монтажом выставки… И дело не только в том, что зола напоминает нам о факте, когда после расстрела царские одежды были сняты с расстрелянных и сожжены, чтобы помешать будущему вероятному опознанию; войска белых были уже недалеко от Екатеринбурга. Это современная зола из печи – тот органический материал, который единственно мог выразить эту идею образного ДНК вещи… И связующее для неё я сделала из яичного желтка, какое приготавливают для написания фрески…Тем самым была достигнута та органичность событию, о которой писал Мандельштам в своём «Разговоре о Данте» – об «органической химии дантовской образности, которая ничего общего не имеет с аллегоричностью». Материя мундира как ткань, в которую впитывается вся сама жизнь: «…текстиль у Данта – высшее напряжение материальной природы, как субстанции, определяемой окрашенностью».
Открытие выставки состоялось 13 сентября 2018, что было отчасти приурочено к событиям конца сентября 1917; из Дневника императора времен тобольской ссылки мы узнаём, что пришёл поезд с их вещами: «…На днях прибыл наш добрый бар.[он] Боде с грузом дополнительных предметов для хозяйства и некоторых наших вещей из Ц.[арского] Села». А дата «10 ноября 1917г, пятница» говорит нам о чтении Николаем романа о Великой Французской Революции»: «Кончил первый том «1793» V. Н[ugo].». Остаётся ещё чуть более полугода до момента, когда новые Дантоны отведут царя с детьми на казнь. В лице этой семьи ими уничтожалось то, что для них так и осталось недостижимым, неподвластным советскому эксперименту по принципу «грабь награбленное»; можно присвоить себе царское добро, всё золото и каменья, бывшие на принцессах и императрице в момент расстрела, но невозможно изменить или присвоить генетически наследуемый код… И в мундирах царя и наследника остался запечатлён след их наследственной выправки, которая ощутима спустя эти сто лет…
Большое влияние на последние почти условные «металлические» изображения мундиров оказала фотография Ипатьевского дома, стены в комнате, где убили Царскую семью. Конечно, я видела её и раньше, но для этого и надо ходить на выставки, где можно увидеть, прочувствовать и осознать предмет в контакте с ним один на один. Так, летом этого года я посетила выставку «Император Николай II. К 150-летию со дня рождения» в петербургском выставочном центре РОСФОТО, с множеством прекрасных и редких снимков, в том числе из семейного альбома Романовых. Последний зал был изолирован, с одной — единственной фотографией страшной расстрельной стены. Стена была каменная, и пули при расстреле рикошетили… Как известно из записок Юровского, Николай Второй при расстреле держал на руках Алексея, и умер, пытаясь закрыть сына собой, спиной к убийцам. И когда на последнем этапе я делала свои наиболее условные работы, как сгустки, следы, отпечатки вещей, то в том числе подразумевала и эти пробоины… этот след…
Царский след… Наш выдающийся современник, философ Татьяна Михайловна Горичева, увидев эту серию в цифровом варианте, написала, что моя работа основана на философии крови, жертвы и «следа». И действительно, тема следа в его платоновском понимании, как фактического отпечатка на воске, трактуемого как «след» события на эмоциональной и умственной системе человеческого восприятия для меня очень важна. Во второй половине двадцатого века её развивали французские философы Э. Левинас и Ж. Деррида как понятие «traces» (по Левинасу), который прежде всего занимался проблемой личности и её «другого», – ступая по «следу», человек преодолевает порог за которым находится Другой…
«Гением встречи» были и мои питерские друзья, с их прекрасными личными библиотеками с собранием Александра Блока, Николая Гумилёва, Георгия Иванова, и живыми экскурсиями, какой стала незабываемая прогулка в Царском Селе по Фёдоровскому Городку с посещением Фёдоровскому собору, куда на богослужения Николай Второй любил надевать красную форму Конвоя Его Величества. Царь и собор этот распорядился построить специально, чтоб быть в нём вместе с этим своим воинством, и отнюдь не из-за соображений охраны и безопасности, а ради общего их молитвенного единства.
Эту красную униформу я обнаружила на выставке в Камероновой галерее в Екатерининском парке Царского Села, посвящённой памятным императорским датам – 150-летию со дня рождения и 100-летию со дня смерти. Необходимо упомянуть, что за два месяца до гибели в день своего полувекового юбилея царь пишет: «6 мая. Воскресенье. Дожил до 50 лет, даже самому странно! Погода стояла чудная, как на заказ». Зная эти лаконичные дневниковые записи, я увидела в этом объёме красной униформы особую художественную смысловую миссию, почти дантовскую мантию… «Крово-серебрянный, серебро-кровавый свет…», – писала Марина Цветаева в стихотворении 1921 года «Так плыли голова и лира»… Поэт скорбит о гибели Орфея, но как этот миф перекликается с разбросанными, рассредоточенными царскими останками! Цветаева через восемь лет, уже в эмиграции, во Франции напишет «Поэму о царской семье», которую постигнет роковым образом участь тела Орфея и последнего российского императора.. От неё осталась лишь небольшая часть, свидетельствующая о претворении события политического в явление поэтического вселенского вневременного характера, свершившегося ещё задолго до состоявшейся канонизации Семьи….
Большое влияние оказала на меня и выставка в МУАРе (Музей архитектуры г. Москвы), где мне когда-то доводилось работать как приглашенному дизайнеру выставки немецкой фотографии, и который я особенно люблю среди сонма московских выставочных пространств. В июне сего года там происходила выставка произведений придворного архитектора Царского села Сильвио Данини, чьи петербургские потомки – мои давние друзья. Его именем названа одна из улиц Царского Села. Пожалуй, событие этой экспозиции являлось единственным в Москве, с безукоризненным эстетическим чувством и формой откликнувшимся на царские даты… Архитектор Данини поступил в распоряжение Его Величества после удачного проекта реставрации и украшения Екатерининского Собора. До сих пор у въезда в парк к Александровскому дворцу, который в 1905 году стал постоянной резиденцией Николая Второго и его семьи, сохранились кованые железные ворота, спроектированные Данини. Переделал он и правое крыло императорского дворца, где находились личные апартаменты Николая ІІ и его супруги.
Я изобразила и «тужурку» императора, в которой его писал гениальный Валентин Серов. Картина тоже разделила участь изображаемой персоны: портрету революционеры выкололи глаза, и он был отреставрирован уже в наши дни. Серов же писал и коронацию Николая Александровича в Успенском соборе. На аншлаговой выставке Серова в 2016 году в Третьяковке демонстрировался и незнакомый российской публике привезённый из Шотландии «Портрет Николая Второго в форме полковника Серых Шотландских Драгун», – подарок императора драгунскому полку, по сей день находящемуся в Эдинбурге. Это ещё один «красный» мундир, в моём цикле составивший яркую конкуренцию «серебру» условных, как бы исчезающих в пространстве униформ. Такие вещи, как «тужурка», свидетельствуют, что император в повседневности любил скромную одежду; любил он также ходить и в белом мундире, что можно увидеть на множестве фотографий.
Меня спрашивают, как я, профессионал, умеющий прекрасно передать сходство с любым изображаемым – одушевлённым или неодушевлённым, не изображаю «лиц» или скорее «ликов», так как августейшая Семья пребывает в лике святых… Отвечаю на это: я художник, рассматривающий сакральные темы методом современного пластического языка. В данном моём высказывании соединяются различные дисциплины, от биологии до поэзии. Я намеренно изображаю не персону, а её вещь, где после ворота мундира – зияющая екатеринбургская стена, зловещая пустота, потому что образно говоря, мы уже век живём без короны, и соответственно, «без головы», на которую эта корона должна быть водружена. Сто лет назад передовица газеты «Уральский рабочий» высказала по скорым следам расстрела монарха и семьи следующее: «…Рабоче-крестьянская власть и в этом случае проявила крайний демократизм: она не сделала исключения для всероссийского убийцы и расстреляла его наравне с обыкновенным разбойником. Получите коронованную голову». Я думаю, что этот фрагмент говорит сам за себя…
Выражаю особую благодарность за помощь и вдохновение в подготовке проекта: графу Николаю Апраксину; философу Татьяне Горичевой; потомкам архитектора Сильвио Данини – психологу и музейному работнику Андрею Козлову и архитектору Марии Козловой; экскурсоводу Марине Кузнецовой-Миловидовой; писателю и переводчику Арине Кузнецовой; заведующему кафедры семиотики МГУ А. П. Лободанову.
На заставке фото Арины Кузнецовой, 2018
© Анна Кузнецова, 2007-2018
© НП «Русcкая культура», 2019
