Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар – впереди.
А. Блок. «Разгораются тайные знаки…». (Октябрь 1902)
Лирика Александра Блока в высшей степени наделена стремлением лирического героя заглянуть за край жизни и посмотреть в лицо Смерти. Это не заглядывание за край кулисы в попытке предвосхитить драму, но непосредственное участие в трагедии жизни. «Не так ли я, сосуд скудельный, / Дерзаю на запретный путь, / Стихии чуждой, запредельной, / Стремясь хоть каплю зачерпнуть?» – вопрошал Афанасий Фет. Подобной лирическою дерзостью наполнено творчество Александра Блока. В нем запечатлены «Пляски смерти» и констатация личной драмы умирания души еще при жизни: «Сердце – крашеный мертвец». Здесь явлена устремленность в вечность и грезы о новом воплощении через принятие таинства ухода, когда «Крещеньем третьим будет – Смерть». Отношение Алексей Блока к смерти и воскресению индивидуально; нельзя не заметить, что поэт как следует современной христианской традиции, так и противоречит ей. Поэт сознавал эту двойственность, о чем признавался в лирике: «Люблю высокие соборы / Душой смиряясь, посещать… / Боюсь души моей двуликой / И осторожно хороню / Свой образ дьявольский и дикий / В сию священную броню» (1902).
В стихотворении «К музе» Блок пишет о трагической раздвоенности его Музы, она «вся – не отсюда»:
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
Одно из несовпадений мировоззрения Блока с официальной верой – инобытие, послесмертие. Испепеляющая стихия огня (снег может выступать ее символом, как в стихотворениях «На снежном костре» и «Сердце предано метели» из цикла «Снежная маска») вызывает из глубин памяти странные образы прежних жизней и воплощений. Блок пишет о метемпсихозе или реинкарнации, что характерно для пантеистического мировоззрения и ведических религий. Паломничество Блока по Италии воскрешает эти воспоминания о будущем: лирический герой перечисляет свои возможные грядущие жизни.
Слабеет жизни гул упорный.
Уходит вспять прилив забот.
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.
Очнусь ли я в другой отчизне,
Не в этой сумрачной стране?
И памятью об этой жизни
Вздохну ль когда-нибудь во сне?
Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,
Купец, рыбак, иль иерей
В грядущем мраке делит ложе
С грядущей матерью моей?
Быть может, венецейской девы
Канцоной нежной слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня?
И неужель в грядущем веке
Младенцу мне – велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?
«Венеция» («Слабеет жизни гул упорный…»)
Поэт не в силах постичь замысел Творца, но он сознает почти нечеловеческие силы, вложенные в земное воплощение, и необходимость быть достойным высокого звания человека: «Те, кто достойнее, Боже, Боже, / Да узрят царствие Твое!» («Рожденные в года глухие…»). Таково осознание божественного духа – огня, принадлежащего Вселенной, и на время дарованного людям, напоминающее мысль стихотворения Фета:
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем
И мертвецу с пылающим лицом
Он повелел блюсти твои законы,
Все пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
«Испепелящие годы!» – говорит Блок о годах, предшествовавших революции, которая для поэта не только образ социальных перемен, но и метафора личных преображений «древней» души. Стихотворению о «Гибельном пожаре» жизни предшествует эпиграф из Фета: «Там человек сгорел!». Для Фета это не отвлеченный образ, но реальный факт гибели его возлюбленный. Таким сближением Блок дает понять читателю, что реинкарнация в духовном огне начинается в сознании людей, способных постичь жертвенность самосожжения:
Как тяжело ходить среди людей
И притворятся непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
Названия поэтических сборников Андрея Белого «Урна» и «Пепел» могли бы стать эпиграфом к лирике Блока.
Бесконечная цепь смертей и возрождений, их круговорот раскрывается в поэзии Александра Блока. Символ колеса Фортуны или необоримого «кольца существованья» говорит о буддийских и платоновском началах мировоззрения поэта, которое в целом можно назвать христианско-мистическим, индивидуальным, не укладывающимся в рамки православной или иной христианской конфессии. Здесь и там – два полюса блоковской души, осененной лучами «оттуда» («Все на земле умрет – и мать, и младость…»). Поэт вспоминает восторг и упоение у стен древнего Кремля, но говорит и о грядущей смерти. Он страстно желает забрать в грядущее воплощение восторг души перед новозданностью бытия:
Все это было, было, было,
Свершился дней круговорот.
Какая ложь, какая сила
Тебя, прошедшее, вернет?
В час утра, чистый и хрустальный,
У стен Московского Кремля,
Восторг души первоначальный
Вернет ли мне моя земля?
Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход –
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнет?
Иль на возлюбленной поляне
Под шелест осени седой
Мне тело в дождевом тумане
Расклюет коршун молодой?
Иль просто в час тоски беззвездной,
В каких-то четырех стенах,
С необходимостью железной
Усну на белых простынях?
И в новой жизни, непохожей,
Забуду прежнюю мечту,
И буду так же помнить дожей,
Как нынче помню Калиту?
Но верю – не пройдет бесследно
Все, что так страстно я любил,
Весь трепет этой жизни бедной,
Весь этот непонятный пыл!
Первоначальное предназначение Кремля – языческого капища – кремация, место сжигания и захоронения праха сожженных, а также обрядов по воскрешению. В этом смысле могила отцов революции и знатных советских лиц вполне соответствует историческому обрядовому смыслу Кремля.
Исследователь К. Г. Исупов, размышляя о своеобразии историзма Блока, пишет: «В области философско-религиозной символистам приходилось примирять непримиримое: общехристианскую догму о единократной событийности прошлого и мифологию вечных возвращений. Отмечая это противоречие, В. В. Розанов предупреждал о недоступности для православного сознания веры в повторы истории»[1]. К. Г. Исупов замечает в примечании к мысли В. Розанова: «В своих лирических самоотчетах культура символизма прекрасно понимала, что уступки мифологии возврата грозят утратой важнейшего завоевания христианства – историзма (см., в частности, стихотворение 3. Гиппиус “Великий грех – желать возврата” (Новый путь. 1903. № 9. С. 85))»[2]. Исследователь говорит о мифологических глубинах блоковской памяти, перед которой прошлое предстает в проблесках прозрачности: «Скептическая альтернатива возврату предстает у Блока в ранней редакции стихотворения “Никто не умирал. Никто не кончил жить…”, имевшей заголовок “Метемпсихоз. Сонет”; рукопись окончательного текста 5 ноября 1904 г. хранит помету: “Мистический скептицизм (возврат!)” (I, 682). Теперь, когда Блок переживает трудное время самоопределения, в метемпсихозе открывается не возобновленная жизнь, а повторяющаяся смерть и мировая агония (“Гробница возвращений”). Антивитальная трактовка метемпсихоза возникает не только на основе противостояния символистским представлениям о предсуществовании как условном бессмертии, но и из крепнущего в ранней лирике мотива невозвращения: “Душа внезапно поняла / Всю невозможность возвращенья” (I, 447). У молодого Блока невозвращение отражает законную жизненную возможность судьбы лирического героя. Во “втором томе” в этом мотиве усилены негативные акценты: мир осознается в аспекте неприсутствия в нем “я”. Эмоция неприсутствия (отрешенность “я” от бытия и истории) компенсируется чрезвычайным обострением памяти как последнего верного средства осмысленной удержанности в бытии; повышается ценностный ранг памяти: “И в темной памяти не трогай / Иного – страшного – огня” (II, 245)»[3].
Строки Блока из «Итальянских стихов» «Тень Данте с профилем орлиным / О новой жизни мне поет» выглядят амбивалентно – будет это грядущее воплощением на земле либо воскрешение в раю согласно христианской традиции? Образы лирики Блока не дают прямого ответа, как и душа поэта, которую Н. Гумилев уподоблял загадочному Сфинксу: «Перед А. Блоком стоят два сфинкса, заставляющие его петь и плакать своими неразрешенными загадками: Россия и его собственная душа. Первый – некрасовский, второй – лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их, слитых в одно, органически-нераздельных»[4].
Столь же парадоксально выглядит захоронение поэта, в мятежном лермонтовском духе: его плоть предана распаду сразу в двух могилах на двух различных кладбищах по христианскому и советскому обряду, как некая зазеркальная изнанка мифа о реинкарнации. Не является ли череда перевоплощений лишь бессмысленной сменой оболочек и событий? Стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…» прочитывается нами как манифест страдающей личности здесь и сейчас, и более того, обреченной на подобное существование в каждом своем воплощении – «как встарь». Так речь идет о некой предопределенности и даже насильственности реинкарнации:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
В этом свете особое значение должно придаваться личности поэта, запечатлевшей «гибельный пожар» конкретной жизни перед неразрешимыми противоречиями. Георгий Иванов писал: «Я верю не в непобедимость зла, / А только в неизбежность пораженья. / Не в музыку, что жизнь мою сожгла, / А в пепел, что остался от сожженья».
«…Гибельные пожары опалили чело заревом»[5], – свидетельствовал поэт и мемуарист Вильгельм Зоргенфрей, вспоминая облик Блока революционного времени. Другие очевидцы эпохи также говорили о том, что душа Блока была словно выжжена революционными годами и готовилась к переходу в роковую неизвестность. Владимир Маяковский писал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” – “Хорошо”, – сказал Блок, а потом прибавил: “У меня в деревне библиотеку сожгли”»[6].
Всеволод Рождественский вспоминал: «За плечами Блока стояла большая, сложная, высоким костром сгоревшая жизнь»[7]. «К тому времени, когда я узнал его, Блок был уже потухшим или, лучше сказать, отгоревшим. Неторопливыми и точными были все его движения. Со стороны он мог показаться даже несколько суховатым – до того сковывала его сдержанность. Но стоило хотя бы на минуту встретиться с его очень внимательным и всегда немного грустным взглядом, чтобы сразу же понять, какой огонь тлел под этим, казалось бы, остывающим пеплом»[8]. Революционный костер, который грозил перерасти в революционный «мировой пожар» в поэме «Двенадцать», вырос из романса и усадебного костра: «Ближе к решетке Мойки потрескивал костер, искры взлетали невысоко и гасли. У костра никого не было. Блок прибавил шагу, дважды оглянулся, улыбкой приглашая нас следовать за ним. Минуты три спустя он сидел на деревянном обрубке и грел руки, довольно щурясь. Я внимательно оглядел его лицо: усталое, больное, с глазами, обведенными темно-коричневыми кругами, но хорошо выбритое, красивое. Не только потому, что я всегда соединяю внешность поэта с его стихами, и если люблю чьи-либо стихи, то для меня всегда прекрасно и лицо автора их… Мои приятели залюбовались Блоком. Они сидели на корточках и руки держали над огнем, не отводя в то же время взгляда от Блока. Он это заметил, ему это, несомненно, польстило, он благодарно оглядел каждого, сказал:
– Какая великая вещь огонь! Приходила ли кому из вас в голову мысль написать стихи про печку? Я не говорю о камине, – это уже другая тема, это уже не огонь, это место встреч, разлуки, – нет, я имею в виду огонь – гнездо тепла, жара, очищения…
Мы молча несколько раз согласно кивнули головами, ожидая продолжения столь блестяще начатого собеседования. Кто-то – кажется, Вагинов – заметил, что камин даже и вовсе не огонь, – камин всего лишь материал для романсов… Впрочем, и то хорошо!
– А вот романс “Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской, как печально камин догорает…”. Этот романс я очень люблю, – сказал Блок и полупропел, полупродекламировал: – “Как в нем яркое пламя / То вспыхнет порой, / То…”»[9].
Исследователи, начав с имен писателей, близких Блоку, обращаются и к именам его дальних сопутников. Так, А. М. Грачева к их числу относит Ивана Алексеевича Новикова (1877–1959): «В неопубликованном предисловии ко второму сборнику стихотворений “Дыхание земли” Новиков писал: “И вот, оптимист и примитивист и пантеист, я выпускаю книгу – ночную, темную. Душа человека как море, как мир (в ней есть и ночь, и день; и детская вера чудом непостижимым уживается с беспредельным отчаянием, как в природе живут день и ночь, Жизнь и Смерть)” (записная книжка 1910 г.). Основная лирическая тема сборника – самоценная жизнь природы. Именно она предстает как наиболее полное воплощение Красоты, составляющей основу бытия. Объектом поэтического отображения, лирическим “Ты”, к которому постоянно обращается автор, становятся природные явления, деревья, травы:
Осень! Ты ли не красавица
В буре пламенных одежд?
Листы – твой золотой убор.
Ты бродишь, осени покорна
И светит просинью твой взор,
Идешь и просыпаешь зерна…
Поэтическому миру Новикова присуща своя мифология: самая малая травинка становится действующим лицом драматической мистерии, является более приближенной к мировой первооснове, чем человек, лишь стремящийся к сближению с ней. Через весь сборник проходит мотив метемпсихоза. Во вселенной происходит вечный переход одних форм жизни в другие. <…>
План высшей реальности в стихах еще присутствует, но все большую ценность приобретает ее земное воплощение. Критики сочли это началом отхода Новикова от символизма: автор сборника “еще не разорвал с той ‘новой’ школой поэзии, с которой в прошлом у него так много связей, но чувствуется, что он уходит от нее все дальше и дальше”. Новиков послал свою книгу Блоку, который ответил следующим письмом: “Дорогой Иван Алексеевич, спасибо Вам за книгу, которую я сейчас получил. А я опять засиделся в городе, да и не в одном. Отрадно, что вспомнили меня и шлете мне из России свое “дыхание земли”. Ваш А. Блок. 5 февраля 1910”»[10]. Примечательно, что земляная философия Новикова знаменует отрыв от символизма и переход к конкретным понятиям, откуда сравнительно недалеко до натурфилософии Н. Заболоцкого.
К образам огня Гераклита, снедающего и воскрешающего в христианском мире, обращались многие поэты-символисты. «Огнем крестися, Русь! В огне перегори / И свой Алмаз спаси из черного горнила!» – писал Вяч. Иванов в стихотворении «Цусима». За порогом лирического героя Блока манит «лучезарность», символ горнего единства – «Дева, Заря, Купина», сливающиеся с неопалимым сиянием «невоскресшего Христа. Лик Спасителя, проступавший под карнавальными масками, можно увидеть в конце поэмы «Двенадцать» в облике Христа-розенкрейцера «В белом венчике из роз», а также в строках «Христос! Родной простор печален! / Изнемогаю на кресте! / И челн твой будет ли причален / К моей распятой высоте?» («Когда в листве сырой и ржавой…»), которые отсылают к образу Христа, исходившего русскую землю, Ф. Тютчева:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя.
Грядущее воплощение, по Блоку, предначертано для личности, обретшей индивидуальность в череде перевоплощений, и в то же время принявшей всю боль и тяготы мира. В предисловии к поэме «Возмездие», в которой Блок собирался художественно обобщить историю дворянского рода на рубеже веков, он пишет: «Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него»[11].
Можно разделить три мифологических типа перевоплощения по Блоку. Во-первых, связанное с родом, наследием родовой памяти и генетическим наследием. Во-вторых, связанное с воплощением в людей разных стран и эпох. В третьих, воплощение духовное, бесплотное, апофеозом которого является уподобление Христу. В сонете «Метемпсихоз» Блоке пишет о вечном возвращении:
Никто не умирал. Никто не кончил жить.
Но в звонкой тишине вставали и сходились.
Они приблизились – черты определились,
Внезапно отошли – и их не различить.
Они невдалеке, и ты в общеньи с ними.
Они звенят в ушах, мерещатся глазам
И, может быть, под масками чужими,
Как ты обращены к последним временам.
Внимательно следи: толпа многообразна.
Быть может средь нее мелькнет усопший друг.
Узнаешь ли его под маской безобразной?
Там – в гулкой тишине – вертится тот же круг.
Безмолвная толпа – гробница возвращений,
Хранилище вечерних озарений.
Здесь живые люди – проблески, абрисы, тени, с дополнениями и искажениями заполняющие новые и новые оболочки. В реинкарнации участвует музыка сфер и ветер – дух. Но каков смысл этих переодеваний и новых масок? Что ждет душу в самом конце?
В статье «Рыцарь-монах» Блок пишет о Владимире Соловьеве, уже при жизни напоминавшем ему Дух, готовый для нового воплощения: «Лyчшee, чтo мы можeм cдeлaть в чecть и пaмять Bл. Coлoвьeвa, – этo paдocтнo вcпoмнить, чтo cyщнocть миpa – oт вeкa внeвpeмeннa и внeпpocтpaнcтвeннa; чтo мoжнo poдитьcя втopoй paз и cбpocить c ceбя цeпи и пыль. Пoжeлaeм дpyг дpyгy, чтoбы кaждый из нac был вepeн дpeвнeмy мифy o Пepcee и Aндpoмeдe; вce мы, нacкoлькo xвaтит cил, дoлжны пpинять yчacтиe в ocвoбoждeнии плeнeннoй Xaocoм Цapeвны – Mиpoвoй и cвoeй дyши. Haши дyши – пpичacтны Mиpoвoй. Ceгoдня мнoгиe из нac пpeбывaют в ycтaлocти и caмoyбийcтвeннoм oтчaянии; нoвый миp yжe cтoит пpи двepяx; зaвтpa мы вcпoмним зoлoтoй cвeт, cвepкнyвший нa гpaницe двyx, cтoль нecxoжиx вeкoв. Дeвятнaдцaтый зacтaвил нac зaбыть caмыe имeнa cвятыx – двaдцaтый, быть мoжeт, yвидит иx вooчию. Этo знaмeниe явил нaм, pyccким, eще нepaзгaдaнный и двoящийcя пepeд нaми – Bлaдимиp Coлoвьeв.
И в этoт миг нeзpимoгo cвидaнья
Heздeшний cвeт внoвь oзapит тeбя,
И тяжкий coн житeйcкoгo coзнaнья
Tы отpяxнeшь, тocкyя и любя»[12].
Мотив Вечной Женственности – в его нисходящей линии – высвечивает проблему реинкарнации в блоковском творчестве и неразрывен с индивидуальной эстетикой перевоплощения через небесный брак – дух для Блока женского рода[13], – и надеждой на воскрешения в этом мире или иных пространствах. Несомненно, Блок мог чувствовать себя Данте «с профилем орлиным», воскресшим для новой жизни на современном витке истории. Историзм Блока в поэзии – апокалиптичен, разрастаются спиралевидные круги адовых сфер, создающие иллюзию музыки свыше: «И повторится все, как встарь…». Только великие трудности выковывают душу для более высокого старта. Об этом свидетельствует и духовный «алхимический» брак поэта-символиста с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Словно она – недостающий элемент, символизирующий Софию, философский камень, для обретения пути ухода от земли к жизни вечной. В комментариях к письму от А. Блока от 18 июня 1903 г. А. Белый пишет: «в Нем София – Христософия»[14], в целом не разделяя блоковскую концепцию христианства.Отчего Александр Блок перенял характер отца Александра Львовича Блока и некоторые его отрицательные стороны, о чем говорится в поэме «Возмездие»? В Библии многократно поднимается этот вопрос, – в частности, частичного искупления родом грехов вплоть до третьего или четвертого колена. В Новом завете есть свидетельство, что современники Христа верили в перевоплощение и принимали Его за реинкарнацию пророков: «Придя же в страны Кесарии Филипповой, Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков» (Мф. 16:13–14).
Мятущаяся душа у Блока вопрошает ангела-хранителя в женском облике, делясь мыслями о смысле бытия как начале подлинного света: «Что огнем сожжено и свинцом залито – / Того разорвать не посмеет никто! / С тобою смотрел я на эту зарю – / С тобой в эту черную бездну смотрю» («Ангел-хранитель»). И все это – часть повторяющихся трансформаций. «Все только – продолженье бала, / Из света в сумрак переход…» – вторит Блок стихотворению А. Фета «Бал»: «Чего хочу? Иль, может статься, / Бывалой жизнию дыша, / В чужой восторг переселяться / Заране учится душа?». Распад материи предвосхищает пакибытие. Смерть души куда страшнее, потому что она может не воплотиться на высоком уровне. «Живой мертвец» вполне сознает свою болезнь, являющуюся эпидемией: «Он нашел весьма банальной / Смерть души своей печальной» («Жизнь моего приятеля»). «Откровение Иоанна Богослова» гласит: «Ты носишь имя, будто ты жив, но ты мертв» (От. 3:1). За этим «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (От. 3:10).
События «испепеляющих годов» явились ускорителем сознания А. Блока, внешней формой для внутренней жизни, как пишет исследователь Л. Долгополов: «Человек оказался во власти сил и природных, и исторических одновременно. И сами эти силы начали соотноситься друг с другом, образуя единый фон, на котором и происходило перерождение сознания»[15]. Сама история при помощи художника пересотворяет мир. «В творчестве Блока происходит как бы преображение действительности, не воспроизведение ее в адекватных формах, а именно преображение, пересоздание, причем действительность во всем ее многообразии жизненных форм по-своему приносится в жертву, “убивается”, и из пепла возникает, словно птица Феникс, создание искусства. Искусство, по Блоку, и есть убийство – убийство во имя нового рождения, возрождения, преображения»[16]. Поэт А. Блок выходит за грань очевидной причинно-следственной связи покаяния и воздаяния, пророчествуя о воскрешении своей души в облике Того, Кто придет неузнанным:
О том, что было, не жалея,
Твою я понял высоту:
Да. Ты – родная Галилея
Мне – невоскресшему Христу.
И пусть другой тебя ласкает,
Пусть множит дикую молву:
Сын Человеческий не знает,
Где приклонить ему главу.
В «Стихах о Прекрасной Даме» Блок писал о предвосхищении сошествия Духа:
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.
Карнавал «Балаганчика» является репетицией Апокалипсиса и возрождения, мистериально отражая и множа их образы. Каким будет грядущее воплощение или воскресение – зависит не от религии и идей прочитанных книг или окружения, а от личного опыта и пути, преображающих в огне мысли и образы поэта через городскую лирику:
Здесь ресторан как храмы светел,
А храм открыт как ресторан.
Церковь – место отпевания, ресторан – место тризны, где, по народному выражению, «прожигают жизнь», и этим они связаны роковым образом. А. Блок обращается к народной, природной мудрости, где стихия воды крещения несет весть об Апокалипсисе:
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.
«Задебренные лесом кручи…».
Концовка поэмы «Двенадцать», прочитанная в аллегоричном смысле, свидетельствует о попытке А. Блока объединить идеи о реинкарнации (через вечное возвращение и революцию) с идеей о христианском воскресении через мир символов. «На груди твой крест горит!», – говорится в драме «Роза и крест». Апокалипсис революции – это личный Суд поэта, совместившийся с историческим возмездием.
Примечания
[1] Исупов К. Г. Историзм Блока и символистская мифология истории // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 10.
[2] Там же. С. 10–11.
[3] Там же. С. 11–12.
[4] Гумилев Н. С. Статьи и заметки о русской поэзии – Вып. XXII // Аполлон. 1912. № 1. С. 69–73.
[5] Зоргенфрей В. А. Александр Александрович Блок // Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 2. М. 1980. С. 22.
[6] Маяковский В. В. Умер Александр Блок // Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 2. М., 1980. С. 179.
[7] Рождественский В. А. Александр Блок // Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. 2. М., 1980. С. 209.
[8] Там же. С. 201.
[9] Там же. С. 256–257.
[10] Грачева А. М. Блок и И. А. Новиков (литературные контакты) // Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1991. С. 92–93.
[11] Блок. А. А. Возмездие. // Блок А. А. Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 3. М., 1971. С. 189.
[12] Блок А. А. Рыцарь-монах // Блок А. А. Собрание сочинений. В 6-ти т. Т. 5. М., 1971. С. 352.
[13] Как отмечает исследователь Т. В. Игошева, «Идея святого духа занимала важное место и в религиозном сознании Блока. Однако вопреки представлениям и Мережковского, и Церкви поэт наделяет Ипостась Святого Духа женственной сущностью, внутренне глубоко связанной в его сознании с представлением о мировой душе. Данное понимание и выражено в его письме фразой: “Она ли – Св. дух, Утешитель”, что предполагает возможное внутреннее тождество “Ее” и Святого Духа.
Существенно, что след понимания святого духа в аспекте вечноженственного начала присутствует и в рецензии 1905 г. на “Религию будущего” Н. М. Минского. Рецензия заканчивается абзацем, на котором мы остановимся немного подробнее. Приведем его: “мы помним женственный лик этого утешителя в страшном видении пророка Илии и на раскольничьих иконах. Это – „глас хлада тонка“, женственно-нежный образ духа святого, возносящий горé, обещающий нам, что времени больше не будет”».
Игошева Т. В. Богородичная тема в ранней лирике Блока. К структуре женского образа // Александр Блок: Исследования и материалы. СПб., 2011. С. 12.
[14] Белый А. Комментарий Андрея Белого к письму Блока – Белому // Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. 1903–1919. М., 2001. С. 75.
[15] Долгополов Л. К. Александр Блок. Личность и творчество. Л., 1984. С. 10.
[16] Там же. С. 14.
На фотографии в заставке: Александр Блок, член чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, во время работы в Зимнем дворце, 1917
© Алексей Филимонов, 2021
© НП «Русская культура», 2021
