Когда впервые читал письма Блока, то невольно остановился на столь близком для меня имени – «Режица». Так же, на старый лад, называла Резекне моя бабушка… В этом латгальском городке прошли мои детские годы. И меня, естественно, заинтересовало, в связи с чем Блок упомянул его. Да – как упомянул! «До ужаса знакомо то, что Ты пишешь о первом впечатлении о России, – отвечает Блок на письмо только что возвратившегося из-за границы Андрея Белого, – у меня было подобное: моросящий дождь – и стражник трусит по намокшей пашне с винтовкой за плечами; и чувство, что все города России (и столица в том числе) – одна и та же станция “Режица”»[1].
Он упоминает её и в своём очерке «Wirballen». Так называлась пограничная немецкая станция. На российской стороне – станция Вержболово. Возвращаясь в Россию, Блок переехал границу поздней ночью, а рано утром, миновав Двинск, выглянул в окно… «Я ослепительно почувствовал, – вспоминает он этот миг, – где я: это она – несчастная моя Россия… Здравствуй, матушка!»[2].
Блок возвращается из путешествия по Европе (1909) подчёркнуто другим. Он рвётся к «своей (выделено Блоком – Г. К.) работе»[3]. «Завтра утром покидаем Италию, – записывает он в записную книжку. – Слава Богу!». И отдельной строкой: «К будущему»[4]. Но чтобы услышать другого Блока, необходимо вспомнить, как он прощался с Россией, с чем за душою выехал в Европу и что нового для души приобрёл там.
Накануне отъезда, 13 апреля Блок напишет матери: «А вечером я воротился совершенно потрясённый с “Трёх сестёр”. Это – угол великого искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплёванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава Тебе Господи, покину»[5].
А несколько раньше, в феврале, в его записной книжке появится запись: «Рядом с нами всё время существует иная стихия – народная, о которой мы не знаем ничего – даже того, мёртвая она или живая, что нас дразнит и мучает в ней – живой ли ритм или только предание о ритме. Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет; в страсти и творчестве, в народном мятеже и в научном труде»[6]. Из этого корня, как два ствола, вырастут две магистральные для Блока статьи – «Душа писателя» (февраль 1909-го) и «Дитя Гоголя» (март 1909-го).
Из первой легко «пунктирно» вывести определение писателя: «Первым и главным признаком того, что писатель не есть величина случайная и временная, – пишет Блок, – является чувство ПУТИ… Писатель – растение многолетнее… Душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его – только внешние результаты подземного роста души… Только наличностью пути определяется внутренний такт писателя, его РИТМ… Неустанное напряжение слуха, прислушивание как бы к отдалённой музыке есть непременное условие писательского бытия… Раз ритм налицо, значит творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной» (выделено Блоком – Г. К.)[7]. Эти афористичные положения – ключ к пониманию творческой судьбы поэта. Не изменить музыке «мирового оркестра» – вот к чему он призван. Здесь его правда, но тут – и неумолимость судьбы!
Во второй статье Блок, подразумевая своё, сокровенное, покажет напряжённую музыкальную связь Гоголя с «душой народной». О самом же Гоголе скажет с «мистическим» ужасом: «Не человек почти, а как бы один обнажённый слух». А о его творениях, родившихся в «раздираемых муках», – всеохватно: «В полёте на воссоединение с целым, в музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок – родилось дитя Гоголя. Этого ребёнка назвал он Россией». Здесь же Блок прокричит словами Гоголя: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?»[8]. Его мучительные размышления о собственном месте в «мировом оркестре-душе народной» на долгом выдохе разрешатся вопросом, в котором по существу и есть ответ:
Иль можешь лучше: не прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От Родины не увела?
Эти стихи Блок пометит 2-м февраля, днём, когда жена его, Любовь Дмитриевна (урождённая Менделеева), родила мальчика. Он проживёт всего лишь девять дней, но ему успеют дать имя Дмитрий – в честь великого деда. Тяжело, с надрывом переживал Блок рождение и смерть младенца. Никто из окружающих не знал (а Блок умалчивал), что Митя не был его сыном, и мало кто мог предположить, в какой болезненный узел завязались его семейные отношения. Современники вспоминают Блока «с мраморным лицом» – корректного и сдержанного. Но в стихах нетрудно было услышать, какие мелодии боли и тоски (и даже бунта!) разыгрывались на «струновидных нервах» поэта:
Пусть эта смерть была понятна –
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
Уже с угрозою сжималась
Доселе добрая рука.
Уж подымалась и металась
В душе отравленной тоска…
Я подавлю глухую злобу,
Тоску забвению предам.
Святому маленькому гробу
Молиться буду по ночам.
Но – быть коленопреклоненным,
Тебя благодарить, скорбя?
Нет. Над младенцем, над блаженным,
Скорбеть я буду без Тебя.
В этих стихах Блок по-лермонтовски (ср. «Благодарность») бунтует против Бога. А в Ревеле, куда с женою приезжал к матери на Пасху, он набросает «вызывающие» стихи:
Стыдится ли хозяин ражий,
Когда рабы, со всех сторон,
И за убийства, и за кражи
Ему дарят пасхальный звон?
Поэт их вычеркнет и напишет о пасхальном звоне другие – «презрительные»:
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над чёрным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил…
За несколько дней до отъезда Блок признается своему близкому приятелю Г. И. Чулкову: «Никогда ещё не переживал я такой тёмной полосы, как в последний месяц – убийственного опустошения… И страшно опостылели люди. Пил я мрачно один, но не так уж много, чтобы допиться до крайнего свинства: скучно пил»[9].
Вот с такой «музыкой» в душе поэт выехал за границу. Он выехал вместе с женой (Люба по-прежнему – «святое место души»). «Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но – 1898 – 1902 годы сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю её», – так спустя год Блок пояснит эту драму фатальной нерасторжимости[10].
А пока – он под «чёрным» италийским небом» рассматривает «гримасы цивилизации» и древние саркофаги. Подолгу простаивает перед картинами художников Возрождения. Не только всматривается в «длинные глаза» «коварных» сиенских Мадонн, но и склоняет «свой натружённый взор» к плитам Сиенского собора. Его очарует сонная Равенна, а Перуджия омоет голубыми туманами Умбрских гор. Блок посетит тринадцать городов Италии, испещрив записную книжку латинскими словами. Впечатления завязывались в стихи:
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин!
Или:
Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
Это тоже о Флоренции. «Мне хотелось бы, – напишет он матери из Милана, в конце путешествия по Италии, – очень тихо пожить и подумать – вне городов, кинематографов, ресторанов, итальянцев и немцев. Всё это – одна сплошная помойная яма… Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Её позорный строй внушает мне отвращение … Люблю я только искусство, детей и смерть»[11].
Блок открыто пишет о «мертвенности» Италии: «…в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность». «Жить в итальянской провинции невозможно потому, что там нет живого, потому, что весь воздух как бы выпит мёртвыми и по праву принадлежит им»[12].
Но в «мёртвой» Италии очистительным приливом рождались стихи об Италии живой. Не останавливался и «подземный рост души». В городке Marina di Pisa ночью он запишет: «Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться. Дай Бог, чтобы это осталось»[13]. По возвращении Блок скажет более определённо: «Западу обязан я тем, что во мне шевельнулся дух пытливости и дух скромности. Оба боюсь я утратить опять. А без них невозможна работа, т. е. жизнь»[14].
В этом городке он часто просыпается по ночам от шума моря. Он перечитал уже почти всего Пушкина, а теперь, когда не спится, перечитывает Толстого: «Волнение идёт от “Войны и мира” (сейчас кончил II том), потом распространяется вширь и захватывает всю мою жизнь и жизнь близких и близкого мне. Днями изнервлен, устал, почти болен, зол. Всё это может предвещать – или наступление новых бед, событий, потерь, унижений, или – проходящий кризис, начало чего-то нового опять (?), обновление жизни, возврат вдохновения»[15]. Уже в Германии, «под влиянием сна Пьера», Блок размышляет о России: «Всё тот же – “народ” – они (во сне Пьера и наяву). Может быть, Россия и есть торжество “внутреннего человека”, постоянный укор “человеку внешнему”»[16].
Так всё явственней сквозь «европейские впечатления» проступал лик родины. И тогда Блок писал матери: «Россия для меня – всё та же – лирическая величина… Единственное место, где я могу жить, – всё-таки Россия…»[17]. На обратном пути они остановятся в Наугейме (Bad Nauheim), городе первой любви Блока (встреча с К. М. Садовской в 1897 году). Нахлынут воспоминания. Родятся стихи:
Синеокая, Бог тебя создал такой.
Гений первой любви надо мной.
В этом курортном городке Блок напишет пять из восьми стихотворений цикла, посвящённого «синеокой» – «Через двенадцать лет». Ксения Михайловна была на 20 лет старше Блока. Импозантная дама, она была не только красива, но и талантлива: в своё время училась в Петербургской консерватории по классу вокала. Александр любил её пение. Он посвятил ей немало стихотворений и признавался, что именно любовь к ней пробудила в нём поэта.
Любовная связь продолжалась два с лишним года – они украдкой встречались и в Петербурге. Затем произошёл трагический (для Ксении Михайловны) разрыв: Люба Менделеева вытеснила её из сердца Александра Блока. Но – не совсем! Тайную любовь к Садовской поэт пронесёт через всю жизнь.
Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
К. М. Садовская умерла в 1925 году в Одессе. Среди вещей умершей обнаружили пачку писем. Это были (нетрудно догадаться!) любовные письма Александра Блока.
21 июня, проснувшись поутру, Блок занесёт в свой «реестр тоски жизни» (так он называл записную книжку): «Выехали из Двинска. Вот и Россия. Дождик, пашни, чахлые кусты … До Режицы ещё далеко. Тучи расступаются и опять сдвигаются, и дождик идёт». Затем начнёт более строго: «Возвращаясь из-за границы, я проснулся рано. Поезд только что отошёл от Двинска и тихо потерялся в каких-то русских полях… До Режицы ещё долго – а что в ней, в этой Режице. Та же всё мокрая платформа, сплошные серые тучи… И это русский белый день – после отвратительного итальянского (всё гноит), после утренней прозрачности и готики германских городов и машин? Уютная, тихая, медленная слякоть. Но жить страшно хочется (“Три сестры”). И потому ждёшь с нетерпением к вечеру – Петербурга. А что в этом Петербурге? Всё та же – большая, мокрая, уютная Режица»[18].
Это уже работа над очерком, который закончит Блок нескоро – лишь поздней осенью. В очерке ключевые (обобщающие!) слова: «жалость» и «Режица». Из него выносишь, что в России повсюду люди, коих «остаётся только пожалеть да поплакать на каждой из мокрых Режиц». А их в России не счесть! «Везде идёт дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм»[19].
Блок так и не опубликует очерка. Но уютно-жалостливая «Режица» останется для поэта символом всех городов России. А со встречи с нею в июне 1909-го («Здравствуй, матушка!») начнётся новый период развития души писателя – к будущему!
***
Георгий Куликов
Возвращение Блока
В чёрное небо Италии
Чёрной душою гляжусь.
Дома и люди – всё гроба.
Из «Итальянских стихов» Блока
В тесноте безысходной печали,
В белом пекле, где всё гноит,
Небо чёрное мёртвой Италии
Душу чёрную так слепит!
И пора – видит Бог! – во спасение
Её очи плотней смежить.
А дороги стальное пение
Да поможет душе ожить!
Да поможет ей та – далёкая,
С тем же именем (Ксюша, пой!)
Первой страсти мечта синеокая:
Гений первой любви надо мной
Он простился со мною в Вержболове:
Взор любовницы прянул прочь.
Но кружило, как прежде, голову…
Я, отверженный, канул в ночь.
Пробудился у Двинска… До Режицы
Ехать долго… Да что в ней нам!
Та же слякоть и тучи-беженцы,
Дождь, платформа, вокзал, жандарм …
Тучи медленно расступаются…
Но сжимается сердце… Мчусь!
Здравствуй, матушка! Долго ль маяться
Вместе нам с тобой? Здравствуй, Русь!
25 декабря 2007
Из цикла «Латгалия»
Примечания
[1] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. М.-Л.: «Художественная литература», 1960–1963. Т. 8. С. 337.
[2] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 5. С. 404.
[3] Блок А. Записные книжки. М.: «Художественная литература», 1965. С. 146.
[4] Там же. С. 148.
[5] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. С. 281.
[6] Блок А. Записные книжки. С. 132.
[7] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 5. С. 369–371.
[8] Там же. С. 378–379.
[9] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. С. 282.
[10] Блок А. Записные книжки. С. 166.
[11] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. С. 289.
[12] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 5. С. 390.
[13] Блок А. Записные книжки. С. 145.
[14] Там же. С. 153.
[15] Там же. С. 147.
[16] Там же. С. 149.
[17] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. С. 288.
[18] Блок А. Записные книжки. С. 152.
[19] Блок А. Собрание сочинений в 8 т. Т. 5. С. 405.
В заставке использована фотография вокзала на станции Режица С.-З. Ж. Д. Начало ХХ века
© Г. В. Куликов, 2022
© НП «Русская культура», 2022
