Как любил я стихи Гумилёва!
В. Набоков
И здесь есть свет, и там – иные светы.
Н. Гумилёв, «Фра Беато Анджелико»
Стихотворение поэта и воина Николая Гумилёва «Христос» открывается строками:
Он идёт путём жемчужным
По садам береговым,
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным.
Значит ли это, что поэт вдохновляется Христом, увлекающим людей в мир грёз от насущных дел и свершений? Начиная с книги «Путём конквистадоров» и через военные стихи Гумилёва проходит тема подвига и расплаты за земные поступки. Явственен этот мотив и в одном из последних его произведений «Заблудившийся трамвай»:
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
Несомненно, здесь имеется намёк на жертвы революции и на обезглавливание Иоанна Крестителя, совершившего деяние во имя пришествия Спасителя. Стихотворение заканчивает признанием не картинного героя, но человека, принимающего все тяготы земной жизни. И в этом есть его главный подвиг – сохранять ясность сознания и горячее сердце:
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
«Заблудившийся трамвай» акмеизма пронёс Набокова и других изгнанников через закатную Европу. Имя Машеньки – Маши Мироновой из «Капитанской дочки» А. Пушкина эхом отозвалось у Гумилёва и Набокова как символ женской красоты и жертвенности. Набоков не участвовал в боях с большевизмом, но очевидно, что мысль борьбы тревожила его многие годы.
В первом романе «Машенька» (1926) он приводит строки стихотворение Сергея Копыткина, слегка изменив их и заменив имя Вовы на Лёву, напоминая о гибели поэта-воина и его сыне Льве, по воспоминаниям, игравшего в Петербурге с немецкой каской, привезённой отцом:
Расскажите, что мальчика Лёву
Я целую, как только могу,
Что австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
А отцу напишите отдельно…
Русский роман Набокова называется «Подвиг» (1931, в английском варианте «Glory» – «Слава»), а одно из наиболее известных стихотворений, написанных в Америке на русском языке – «Слава». Это отсылает читателя к строкам Николая Гумилёва, где пушкинские серафимы благословляют русских воинов на битву сродни библейской, чей воинский труд уподобляется труду оратая:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
Одно из часто цитируемых стихотворений Набокова «Расстрел» повествует о возвращении в красную Россию человека, обречённого на гибель:
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
………………………………
Оцепенелого сознанья
коснётся тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
Существует менее известное одноимённое стихотворение, в герое которого угадываются черты Николая Гумилёва, – оба написаны в годовщину революции в 1927 году:
Небритый, смеющийся, бледный,
в чистом ещё пиджаке,
без галстука, с маленькой медной
запонкой на кадыке…
………………………………………………..
Всё. Молния боли железной.
Неумолимая тьма.
И воя, кружится над бездной
ангел, сошедший с ума.
Даже ведущих Гумилёва на расстрел поразило, что поэт улыбался своим палачам. Он сам выбрал время и место перехода в зенит, «Несравненное право – Самому выбирать свою смерть» («Созидающий башню сорвётся…»). Этот факт восхитил Набокова. В гексаметрах памяти поэта он писал: «Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила. / Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем / Медном Петре и о диких ветрах африканских – Пушкин».
Время невозможно остановить, наши поступки выливаются в некий итог. В «Заблудившемся трамвае» поэт заклинал замедлить ход железного дракона, мечущего искры сквозь пространство и время:
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
……………………………………
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?».
Поэт мечтал свершить духовное паломничество – в Индию Духа, в Гиперборею, следы которой искал на Севере. Однако мятежное время не оставило выбора: он противостоял большевистской чуме. В романе Набокова «Подвиг» герой Мартын Эдельвейс, имеющий швейцарские корни, российский юноша западного, рационального склада, принимает безрассудно решение на несколько дней вернуться в Советскую Россию. Его товарищ по фамилии Дарвин – здесь иронический намёк на дарвинизм – отговаривает странного русского:
«“Я только не совсем понимаю, зачем это всё”.
“Подумай и поймешь”, – сказал Мартын.
“Заговор против добрых старых советов? Хочешь кого-нибудь повидать? Что-нибудь передать, устроить? Признаюсь, я в детстве любил этих мрачных бородачей, бросающих бомбы в тройку жестокого наместника”.
Мартын хмуро покачал головой.
“А если ты просто хочешь посетить страну твоих отцов – хотя твой отец был швейцарец, не правда ли? – но если ты так хочешь ее посетить, не проще ли взять визу и переехать границу в поезде? Не хочешь? Ты полагаешь, может быть, что швейцарцу после того убийства в женевском кафе не дадут визы? Изволь, – я достану тебе британский паспорт”.
“Ты все не то говоришь, – сказал Мартын. – Я думал, ты все сразу поймешь”».
Помысел товарища представляется Дарвину бессмысленной жертвой. Набоков оставляет читателя наедине с выбором героев. Многие персонажи Набокова мечтали возвратиться в Россию, словно писатель отправлял туда свою тень. В стихотворении «К князю С. М. Качурину» (1967) он делился с воображаемым персонажем впечатлением о новой России, посетив родину под именем протестантского священника:
Качурин, твой совет я принял
и вот уж третий день живу
в музейной обстановке, в синей
гостиной с видом на Неву.
Священником американским
твой бедный друг переодет,
и всем долинам дагестанским
я шлю завистливый привет.
Но как я сяду в поезд дачный
в таком пальто, в таких очках
(и, в сущности, совсем прозрачный,
с романом Сирина в руках)?
«Дагестанские долины» – аллюзия на стихотворение-пророчество Михаила Лермонтова «Сон», герой видит сон во сне глазами любящей его девушки: «В полдневный жар в долине Дагестана / С свинцом в груди лежал недвижим я; / Глубокая еще дымилась рана; / По капле кровь точилася моя». Набоков намекал читателю, что в реальности приезд в СССР автора «Лолиты» невозможен. В предисловие к посмертному сборнику Набокова «Стихи» Вера Набокова отмечала главную, на её взгляд, тему у Набокова, это – «потусторонность», соединение мира здешнего и лежащего вне физической материи, являемого здесь в образах, аромате и символах красоты при помощи искусства:
«…хочу обратить внимание читателя на главную тему Набокова. Она, кажется, не была никем отмечена, а между тем ею пропитано всё, что он писал; она, как некий водяной знак, символизирует всё его творчество. Я говорю о “потусторонности”, как он сам её назвал в своем последнем стихотворении “Влюбленность”… Но ближе всего он к ней подошел в стихотворении “Слава”, где он определил ее совершенно откровенно как тайну, которую носит в душе и выдать которую не должен и не может. Этой тайне он был причастен много лет, почти не осознавая её, и это она давала ему его невозмутимую жизнерадостность и ясность даже при самых тяжелых переживаниях и делала его совершенно неуязвимым для всяких самых глупых или злостных нападок. “Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе”».
Поэт Гумилёв грезил не только о мирской славе, вспоминая своего учителя Иннокентия Анненского: «К таким нежданным и певучим бредням / Зовя с собой умы людей, / Был Иннокентий / Анненский последним / Из царскосельских лебедей». Он говорил о таинстве жизни, неподвластной рациональному постижению.
Набоков так же, как Гумилёв и деятели культуры Серебряного века, нёс бремя мировой культуры. Его писательский метод можно назвать «акмеистическим», – стремясь к совершенству, он был внимателен к деталям вещного мира. Предметы, даже их идеи, у Набокова живы и одухотворены – так, шахматные фигурки вступают в отношение с юным Лужиным, а затем увлекают в иномирие мастера. «Наша свобода – Только оттуда бьющий свет», – писал Николай Гумилев. «Голос с того света» (В. Жуковский) словно всегда сопутствовал Гумилёву и Набокову: «Друг, на земле великое не тщетно; Будь твёрд, а здесь тебе не изменят… Сверши один, начатое вдвоём».
Набоков наследовал идею Гумилёва о непознаваемом, выраженную в статье «Наследие символизма и акмеизм» и в стихотворении «Шестое чувство»: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться».
Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Эти принципы развил Владимир Набоков в стихах и прозе. Набоковская Мнемозина перекликается с Музой Дальних Странствий Николая Гумилёва, оба вели жизнь странников – добровольно или волею судьбы, и оба тосковали по духовной прародине. Набоковское стихотворение «Будущему читателю» воссоздаёт облик человека «эпохи фрачной и сюртучной», к наследникам которой он по праву себя причислял: «Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен. / К тебе на грудь я прянул через мрак. / Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк / из прошлого… Прощай же. Я доволен».
Поэт творит для современника, но также для грядущего читателя. Гумилёв назвал своё стихотворное завещание «Мои читатели»:
А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
Героев и читателей произведений Гумилёва и Набокова ждут не только открытые страны, но и мифологические. У поэта Серебряного века это Северная Индия, у Набокова – воображаемая Зембла. Гумилёв писал в поэме «Капитаны»: «Но в мире есть иные области, / Луной мучительной томимы. / Для высшей силы, высшей доблести / Они навек недостижимы».
«Горний путь» – таково название первой эмигрантской книги стихов Набокова, в ней попытка осмыслить багаж, бремя культуры, взятой в бескрайнее плавание, которое оборвётся «под чужим небом» (Гумилев), на склоне швейцарских Альп, в погоне за «небесной бабочкой», вдалеке от родных усадеб, где в отдалении лежало болото, названное «Америка». Там в детстве он охотился на редкого в северных краях «чёрного» Аполлона, названного Parnassius Mnemosyne. Муза Памяти воплотилась в романе «Дар» в Зину Мерц, «Полу-Мнемозину», прототипом для которой была жена, урожденная Вера Слоним. «Полумерцанье в имени твоём» стало путеводной набоковской звездой.
В стихах Набокова предстаёт «ясноокий, как воин из рати Христовой», ангел-хранитель русской музы. Победа над злом может быть призрачна, как это часто случается в жизни и античных мифах, а путь к ней – почти бесконечен. Но нетленно «Солнце духа» (Гумилёв), омытое эфирными лучами, сияющее в первозданной силе. Вера в него и всепобеждающую силу искусства сродни вере Владимира Соловьева в «Неподвижное Солнце любви», чью лучезарность наследуют строки поэта-акмеиста: «Чувствую, что скоро осень будет, / Солнечные кончатся труды / И от древа духа снимут люди / Золотые, зрелые плоды».
В межзвёздном сиянии Сирин прозревал духовный Герб своего рода, вторя библейским строкам: «Не собирайте сокровища на земле… но собирайте сокровища на небе» (Мф. 6:19–20): «Мою тоску, воспоминанье / Клянусь я царственно беречь / С тех пор, как принял герб изгнанья – / На чёрном поле звёздный меч» («Лишь отошла земля родная…»).
Набоков молился о воскрешении родной речи, изувеченной большевиками: «О, воскреси душистую, родную, / косноязычный сон её гнетёт. / Искажена, искромсана, но чую / её невидимый полет. /…/ Так молится ремесленник ревнивый / и рыцарь твой, родная речь» («Молитва»).
Откликаясь на зов поэта и воина, «…Слово Бога с высоты / Большой Медведицею заблестело», приветствуя мерцанием всех, обратившихся к нему, семью звёздами, словно семью строками стихотворения Набокова, ищущего свой берег в Крыму после кораблекрушения, подобно пушкинскому Ариону: «Семь звёздочек в суровой мгле / Над рыбаками четко встали / И осветили путь к земле («Большая Медведица»).
Путь к утраченной Родине, «где рай финифтяный и Сирин» (Н. Клюев), сродни паломничеству «Среди чужих пространств и времен» (Н. Гумилёв). Набоков предвкушает радость встречи с родиной – увы, не сбывшейся в яви: «Так будет взлёт неизъясним и ярок, / а наша встреча – творчески тиха: / склонюсь, шепну: вот мой простой подарок, / вот капля солнца в венчике стиха».
«Светящуюся плоть ощупает Фома», – писал Набоков о тех временах, когда Слово Бога опять сойдет в мир: «От веянья чудес земля сойдёт с ума, / И будут многие распяты». Предчувствием этого ослепительного мига полнятся строки Гумилёва к «Синей звезде»: «Земля! К чему шутить со мною, / Одежды нищенские сбрось, / И стань, как ты и есть, звездою, / Огнём пронизанной насквозь». Набоков в поэме «Слава» хранил тайну перевоплощения в «синие светы рая» старшего поэта:
И тогда я смеюсь, и внезапно с пера
мой любимый слетает анапест,
образуя ракеты в ночи, так быстра
золотая становится запись.
………………………………………
Я без тела разросся, без отзвука жив,
и со мной моя тайна всечасно.
Эта тайна – в преодолении плотных слоев материи, «косного сна стихий», когда поэт «в себе прочитал, чем себя превозмочь», подобно древнегреческому философу Гераклиту, утверждавшему, что он сам выпытал в себе знания путём возгорания и угасания божественного огня. Ради служения этому пламени духовного «Костра» Гумилёв «Променял весёлую свободу / На священный, долгожданный бой». С ранних стихов он готовил себя для небесной битвы за Слово, полки которого уже собираются в канун «последних времён» лжи и поругания русской Речи: «…Я слышу; вижу, душ блаженных / Полки встречать тебя идут! В эфирных ризах позлащенных…» (Г. Державин, «Урна»).
На склоне лет, в одном из последних стихотворений, Набоков писал, вспоминая строки Гумилёва из стихотворения «Я и Вы»: «И умру я не на постели / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в густом плюще…», – словно переписывая их по памяти и отсылая одному из любимейших поэтов: «…И умру я не в летней беседке / От обжорства и от жары, / Но с небесной бабочке в сетке / На вершине дикой горы». Пророческие строки изгнанника словно имели и более раннее предначертание из «Посвящения» к раннему сборнику Гумилёва «Горы и ущелья»: «В горах мне люб и Божий свет, / Но люб и Смерти миг единый. / Не заманить меня вам, нет, / В пустые, скучные долины».
«Не изменился ты с тех пор, как умер» («Вечер на пустыре», 1932), – пишет Набоков о радости нечаянной встречи с отцом на окраине Берлина, при свете вечернего, «огненного окна», словно «Ока вечности» (Вл. Соловьев) и всепрощения, в предощущаемом раю, объединившем души «затонувших мореходов», ждущих возвращения в «городок портовый». Там они грезят о новом духовном подвиге – вместе с теми, кто ещё не перешел роковую черту в «продленный призрак бытия» («Дар»): «Сердце будет пламенем палимо / Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, / Стены Нового Иерусалима / На полях моей родной страны» («Память»).
В каком из воображаемых миров произойдёт встреча поэтов? «На далёкой звезде Венере / Солнце пламеней и золотистей… / У деревьев синие листья. /…/ Если умирают на Венере – / Превращаются в пар воздушный. / И блуждают золотые дымы / В синих, синих вечерних кущах / Иль, как радостные пилигримы, / Навещают ещё живущих» (Н. Гумилёв). Или на луне, в «бледном пламени» которой спешила укрыться ослепшая от горя душа: «У нас есть шахматы с собой, / Шекспир и Пушкин. / С нас довольно» (В. Набоков)?
Стихи «запрещённого» Николая Гумилева, их ритмика и образный мир, заметно повлияли не только на продолжателей классической традиции, оказавшихся в изгнании, но также на советских поэтов-фронтовиков, на Бориса Корнилова, Ярослава Смелякова и Николая Тихонова. У Николая Заболоцкого «в белом облаке катится слово» («Гроза»), свидетельствуя о вечном присутствии мысли и облика Николая Гумилёва в нашем мире.
В заставке использована фотография Николая Гумилева в обществе Марии Кузьминой-Караваевой, усадьба Слепнево, 1911
© Алексей Филимонов, 2022
© НП «Русская культура», 2022
