КУЛЬТУРНЫЙ АРХИВ

Ольга Демидова. Эпистолярия как материализация памяти: эмигрантский вариант

14.03.2021

903

На протяжении значительной части человеческой истории письмо выступало как одна из базовых форм вербального (т. е. сугубо антропоморфного) общения и способов (со)хранения и трансляции культурной памяти. Эпистолярная формально-функциональная парадигма подвергалась определенным изменениям в зависимости от специфики культурного пространства той или иной эпохи и / или социокультурной среды, однако при всех внешних обстоятельствах основными являлись три ее функции: коммуникативная, информационная и мемориальная. При этом, что весьма существенно, письмо, как и другие письменные жанры, в отличие от основанных на материальности звуков, физически «умирающих» сразу после произнесения, и в силу этого не поддающихся сохранению во времени жанров устных, имеет явленную взору материальную оболочку. Последнюю возможно сохранить прежде всего в ее материальности, как написанный на бумаге текст, и передать следующим поколениям в качестве некоего свода имманентно присущих любому письму культурных смыслов, заключенных в пределах эпистолярного текста, открытых для прочтения и (ис)толкования в процедурах герменевтического анализа с использованием того или иного семиотического кода для извлечения этих смыслов.

При таком понимании эстетической природы и сущности письма оно, несомненно, выступает как культурный артефакт, а весь огромный комплекс написанных, сохраненных и дошедших до нас образчиков эпистолярного жанра может рассматриваться как единое пространство многообразных свидетельств Большой истории, складывающейся во времени из множества малых индивидуальных историй, фрагменты которых оказываются отраженными в тексте каждого отдельного письма. Станет ли подобное свидетельство «говорящим» или останется «немым», зависит от того, насколько корректной с историко-культурной точки зрения окажется попытка его раскодирования; иными словами, прочтение эпистолярного текста возможно лишь с учетом фона двух уровней: единого историко-культурного и индивидуального авторского. Первый задает основные параметры, в которых было создано письмо и без обращения к которым оно не поддается адекватному восприятию; второй вписывает в эти параметры обстоятельства индивидуальной судьбы и личности автора, выступающие кодификаторами дополнительного порядка.

Письмо, как и дневник, и, в пределе, любой письменный текст, есть способ и пространство (авто)рефлексии, в силу чего природа и типология эпистолярного жанра в количественном и качественном отношениях обусловлены объективными обстоятельствами бытия: не только одни эпохи больше располагают к подобному варианту общения с собой и с внешним миром, чем другие, но и в одном и том же историко-культурном контексте складываются различные типы эпистолярии и творящего ее автора – homo epistolaris. При этом вряд ли возможно говорить о прямых линейных закономерностях, поскольку механизм взаимодействия амбивалентен: факторы объективный и субъективный действуют в режиме непрерывного взаимоналожения. Однако некоторые экзистенциальные ситуации способствуют тому, что эпистолярный способ взаимодействия становится если не тотальным для сообщества, то едва ли не самым распространенным, охватывающим все его слои: этнокультурные, социальные, возрастные, профессиональные, гендерные и др. К ситуациям такого рода до середины прошлого столетия относилась эмиграция в ее массовом варианте; возможно, самый показательный пример являет эмиграция из России, вызванная событиями октября 1917 г. (т. наз. «белая» эмиграция или первая волна русской эмиграции – последний термин представляется более корректным).

Причины этого весьма многочисленны и разнообразны, как и задачи, которые ставила перед собой диаспора: собственно бытийные (необходимость прежде всего выжить, обрести «кров и пищу», а затем – установить и воссоздать утраченные родственные, дружеские и пр. связи); географические (разбросанность эмигрантов по различным европейским, азиатским, американским и африканским центрам рассеяния); политические (продолжение борьбы с большевизмом и неистребимое убеждение в правильности собственной политической программы, которую необходимо претворить в жизнь в пост-большевистской России); профессиональные (создание профессиональных объединений и продолжение / начало профессиональной деятельности как средства зарабатывания на жизнь и способа самореализации); этнокультурные (стремление сохраниться как некая единая при всем своем этническом, конфессиональном, социальном и пр. многообразии культурная система) и мн. др. Не последнюю роль сыграли стихийно сложившийся статус зарубежной России как «государства без государства», но « поверх границ»; демографическая и культурная плотность эмиграции в целом и в каждом из ее центров; физическая оторванность от России при сохранении духовной связи с нею, с одной стороны, и – в большинстве случаев – духовная оторванность от стран рассеяния, в физическом пространстве которых разворачивалось эмигрантское бытие[1]. Наконец, осознание себя не «изгнанниками», но «посланниками» и стремление сохранить русскую культуру в ситуации Исхода, вполне сопоставимой с архетипической. Эпистолярия сыграла весьма существенную роль не только в разрешении, но и в самом осознании и формулировке этих и других задач.

Обширность и разнообразие оставленного эмиграцией корпуса писем[2] позволяет предпринять попытку его самого общего эстетического осмысления, т. е. системной типологической классификации и предварительного описания формально-функциональной специфики эмигрантской эпистолярии как разновидности жанра в условиях эмиграции.

В зависимости от избранного критерия, представляется возможным предложить следующие варианты классификации писем:

критерий содержательный: личные (бытовые, семейно-бытовые, интимные, любовные, дружеские) – деловые (организационные, политические, профессиональные и пр.);
критерий «персонально-количественный», основанный на количестве авторов и/или предполагаемых адресатов: индивидуальные (как написанные одним автором, так и адресованные одному лицу) – групповые (написанные группой авторов и/или предназначенные для нескольких адресатов);
критерий профессиональной принадлежности авторов и адресатов: письма политиков – общественных деятелей – предпринимателей – деятелей культуры (актеров, режиссеров, композиторов, музыкантов, писателей и др.) – официальных лиц – меценатов;
критерий социокультурный: письма к людям своего круга – письма к людям иного круга;
критерий статусный: письма людей с низким статусом к адресатам с высоким статусом и наоборот (один из вариантов: переписка учителя в самом широком смысле слова и ученика / учеников) – переписка людей с равным статусом;
критерии возрастной и гендерный: письма детские – подростковые – юношеские – письма взрослых людей – письма стариков; письма мужские и женские, адресованные лицам как своего, так и противоположного пола; письма людей с иной сексуальной ориентацией друг другу и адресатам из т. наз. традиционного гендерного сообщества;
критерий географический: письма, адресованные лицам внутри одного центра рассеяния – письма, предназначенные для чтения в иных центрах рассеяния; особое место занимали письма в советскую Россию;
критерий объема текста и детальности / сжатости изложения: развернутое письмо – открытка (carte postale) – записка – пневматичка (pneumatique) – клиппер (clipper);
критерий историко-культурной традиции: письма «философические» и «литературные», создававшиеся с установкой на художественность, – письма-послания к современникам и потомкам, написанные с ориентацией на законы ораторской речи, – письма-завещания, рассчитанные на восприятие «сквозь время», – письма обыденные, авторы которых стремятся рассказать о своей жизни, «как она есть»;
критерий видовой и жанровый (как с точки зрения жанровой специфики текстов, так и с учетом событийно-деятельностных жанров): собственно письмо – письмо-дневник – письмо-мемуар – письмо-дневник-мемуар – письмо-автобиография; письмо в редакцию – письмо от редакции; письмо-вызов (cartel), в прямом и переносном смысле слова; открытое письмо; прошение – заявление – жалоба – объяснение – извинение – опровержение; рекомендательное письмо; письмо-запрос; резюме; информационное письмо; некрологическое письмо; письмо-ответ на анкету;
критерий языковой: письма на родном языке – письма на иностранном языке (языках) – письма на родном и иностранном языке (языках);
критерий предполагаемого последующего использования: письма, предназначенные к публикации, – письма, не предполагающие публикации, – письма, закрытые для публикации.

Разумеется, предложенная классификация не является окончательной и не исчерпывает всех допустимых вариантов, однако она в самом предварительном виде позволяет систематизировать обилие имеющегося материала, не исключая при этом возможности дальнейшей, основанной на более узких и специфических критериях классификации. Кроме того, очевидно, что одно и то же письмо может быть отнесено к двум или более из перечисленных вариантов: например, адресованная в Правление какого-либо профессионального союза[3] просьба о денежном вспомоществовании может рассматриваться как индивидуальное письмо бытового или семейно-бытового содержания (поскольку в них нередко довольно подробно излагаются жизненные условия и семейные обстоятельства автора) с элементами автобиографии, официальное (деловое) по форме, написанное на родном языке, адресованное группе лиц и не рассчитанное на публикацию[4]. Письмо в газету представляло собой сообщение личного характера или личное обращение с просьбой о помощи (например, в розыске родных и знакомых), рассчитанное на публичное восприятие и предполагавшее официальный ответ редакции или индивидуальный / групповой – кого-либо из читателей; в некоторых случаях подобные письма имели два варианта: на родном и иностранном языках. Разворачивавшаяся на страницах периодических изданий индивидуальная или групповая эпистолярная полемика могла носить как личный, так и официальный характер, быть политически, профессионально или эстетически ориентированной и предполагать не только ответ от адресата, но и официальную реакцию редакции, причем формальное отсутствие того и / или другой также расценивалось как таковые. Внутриредакционная переписка и переписка с авторами являлись одновременно личными и официальными, индивидуальными и групповыми, информационными и развернуто коммуникативными[5]. Дружеская и даже семейная переписка людей, принадлежавших к одной профессии, по определению становилась и перепиской сугубо профессиональной. Эпистолярное общение единомышленников, принадлежавших к разным социально-возрастным и / или профессиональным группам и имевших различный статус в общеэмигрантской иерархии, превращалось в развернутую политическую полемику, выработку политических программ и способов их практической реализации.

Внутрижанровые границы, определяющие специфику того или иного типа письма, не являлись постоянными, изменяясь в зависимости от внешних обстоятельств. Например, в годы Второй мировой войны и в первые послевоенные годы, когда в Европе не существовало русской печати, кроме профашистской, на смену которой пришла просоветская, а любая художественная деятельность сделалась по определению невозможной[6], письма выступали почти единственным способом сохранить память о происходящем и источником сведений друг о друге для людей, живших в разных странах, разных зонах оккупации – или по другую сторону океана. Поэтому эпистолярия воспринималась как летопись эмиграции и исходно предполагалось, что адресованное одному человеку письмо будет прочтено как можно более широким кругом читателей, не являющихся его формальными адресатами, или его содержание будет передано в буквальном смысле слова «из уст в уста».

Многие письма известных деятелей эмигрантской культуры были написаны и впоследствии тщательно хранились адресатами или коллекционерами для последующей публикации, что переводило эпистолярный текст из разряда индивидуальных писем в значительно более широкий и значимый разряд посланий ко всему сообществу и к потомкам[7]. Зная об этом, Георгий Адамович в послевоенные годы не без иронии просил своих адресатов уничтожать его письма, чтобы по прошествии времени они не попали в руки какому-нибудь исследователю и не сделались материалом для далеко идущих и столь же далеко отстоящих от действительности выводов[8]. При этом сам он уничтожал далеко не все адресованные ему письма, сохраняя те из них, которые, с его точки зрения, представляли несомненную историко-культурную ценность (письма И. Бунина и З. Гиппиус, например), для последующей публикации или продажи в одно из архивохранилищ.

При сохранении традиционной эпистолярной функциональной парадигмы само пространство функционирования эпистолярии в эмиграции претерпело как количественные, так и качественные изменения. С одной стороны, оно существенно расширилось, с другой – невероятно уплотнилось, сделавшись многоканальным и в силу этого более насыщенным – и то, и другое стало возможным благодаря специфическому статусу Зарубежной России как «государства без и поверх границ». Кроме того, изменились способы и механизмы функционирования: письма не только отсылали традиционным способом по обычной почте, но и публиковали в периодической печати, прибегали к помощи дипломатической почты; особую значимость приобрела т. наз. «живая почта»: письма нередко передавались с оказией и добирались до адресатов кружным путем, через несколько стран и континентов. Все вышеперечисленное оказывало определенное влияние на временной режим функционирования, укорачивая или – что происходило чаще – удлиняя временные интервалы между письмами и приводя к своего рода культурному анахронизму: политические события двадцатого века способствовали возрождению и актуализации режима переписки предшествовавших эпох.

Соотношение основных функций письма заметно сдвинулось от статического к динамическому: в зависимости от социальных и геополитических изменений, происходивших во внешнем мире, какая-либо из трех функций обретала преимущественную значимость или утрачивала ту, что была присуща ей в иных условиях. В периоды социально-политических катаклизмов (начало эмиграции, годы Второй мировой войны и первые послевоенные годы) преобладающей становилась информационная функция, в более спокойные годы – коммуникативная. Мемориальная функция актуализировалась в нескольких телеологических вариантах: «вспоминать, чтобы не забылось», «запомнить, чтобы не утратить», «рассказать, чтобы объяснить»; каждый из вариантов был обусловлен предметом и целевой аудиторией. Во внутриэмигрантском пространстве телеология была двухуровневой: как можно более частотное воссоздание во имя сохранения в памяти сообщества обстоятельств ушедшей в прошлое российской действительности во всем ее многообразии, с одной стороны, и формирование, т. е. запечатление в памяти, единого (авто)образа эмиграции – с другой. «Вспоминаю время, когда мы с Вами ежедневно встречались, как едва ли не лучшее в жизни», – ностальгически замечал парижанин Адамович, возвращаясь памятью к русскому Парижу 1920-х – 1930-х гг. в письме от 8 июня 1962 г. к бывшему парижанину A. Полякову, в 1942 г. эмигрировавшему в США[9].

В эпистолярном общении с представителями последующих волн эмиграции, т. е. с людьми другого поколения и другой культуры, первостепенной становилась цель рассказать им о своей российской и эмигрантской жизни и по возможности прийти к взаимопониманию – заключить своего рода «мир на почетных условиях»[10]. «Чего искали мы, что мы отстаивали – и от натиска старшего поколения, от «отцов-общественников», и от советских образцов «социалистического реализма», и от соблазна новейших французских течений – дадаизма, сюрреализма, христианства а ля Мориак – это, прежде всего, честность и правдивость, чувство ответственности поэта и писателя, отказ от внешней красивости, от погони за громкими формулами и за дешевым успехом», – писал парижанин Терапиано живущему в США представителю второй волны эмиграции Маркову, стремясь объяснить ему феномен «парижской ноты» и жизненную философию и творческие установки поколения «эмигрантских сыновей» в целом и грустно размышляя о прежней парижской атмосфере, столь отличной от американской, и о послевоенном Париже, где чувствуется отсутствие «воздуха», но «многие продолжают писать», несмотря на «ночь»[11].

Формальная структура письма в целом опиралась на традиционную: полная парадигма элементов включала т. наз. «шапку» (адрес отправителя и адресата, дату, день недели, время), обращение, собственно текст письма и общепринятые финальные фразы, набор которых был достаточно широк, а выбор зависел от режима отношений автора и адресата послания. Однако со временем и формальные характеристики претерпели в эмиграции ряд изменений, прежде всего коснувшихся принципов и типа датировки, способов обращения к адресату, вариантов завершения письма. Общие закономерности датировки были таковы: первые годы большинство писем датировались по старому стилю, а использование нового воспринималось как «большевизанство»; впоследствии дата указывалась по старому и по новому стилю, затем наступил период смешения стилей в пределах одного текста, и, наконец, старый стиль окончательно уступил место новому (подобным же образом складывалась динамика орфографических преференций: от старой орфографии через смешение старой и новой к «победе» новой). Вместе с тем встречались и намеренные индивидуальные отклонения от принятой нормы: ряд авторов до конца жизни предпочитал старый стиль, в некоторых письмах датировка отсутствует (Тэффи, например, почти никогда не датировала своих писем, указывая лишь день недели)[12], кто-то располагал дату не в начале, а в конце письма, до или после подписи и пр. т. п. Не было единообразия в последовательности и способе написания даты: месяц мог обозначаться словом или цифрой (арабской или римской) и следовать за датой либо предшествовать ей; последний вариант сделался особенно частотным в годы Второй мировой войны и после нее, что было связано с массовой эмиграцией русских из Европы в США и переходом на американский вариант датировки.

Не менее разнообразными были варианты обращения к адресату и завершения письма, что обусловливалось как степенью близости и статусом автора и адресата, так и индивидуальной стилистикой. Парадигма наиболее употребительных этикетных фраз достаточно широка: от сугубо формальных «Милостивый государь / Милостивая государыня» и «Глубокоуважаемый господин / Глубокоуважаемая госпожа» с последующими фамилией, полным именем и отчеством или титулатурой до обращения по имени или прозвищу; от «Вы» при индивидуальном и групповом обращении и «Ты» при индивидуальном до «вы» и «ты» для обоих случаев; от «Остаюсь глубоко уважающим Вас…» и «С глубоким / искренним уважением» до «Крепко жму Вашу руку» и «твой / твоя» с последующим именем или прозвищем автора[13].

В деловой переписке довольно долго сохранялись предваряющие текст типично российские канцеляризмы и профессионализмы «Лично», «Секретно / Совершенно секретно», «Совершенно лично и доверительно» и пр. т. п. В годы Второй мировой войны обязательным являлось указание языка, на котором написано письмо: «Ecrit en russe», «Written in Russian»; в зонах немецкой оккупации цензурными правилами воспрещалось писать по-русски и посылать письма в конвертах, в силу чего широкое распространение получили почтовые карточки и клипперы. М. Осоргин, в 1940–1942 гг. живший с женой в так наз. свободной зоне Франции, сносился с оккупированным Парижем «только междузоновскими открыточками», а с Нью-Йорком – клипперами[14]; подобным же образом осуществляли почтовую связь Я. Полонский из Ниццы, Милюков из Монпелье и многие другие эмигранты. А. Даманская, поселившаяся вблизи франко-швейцарской границы, умудрялась сообщаться с Е. Кусковой, жившей в Швейцарии, при помощи телеграмм.

Но как бы ни менялся эпистолярный этикет в зависимости от событий, происходивших во внешнем мире, он неизменно не только выступал как один из базовых стилеобразующих инструментов и в силу этого являлся механизмом формирования (авто)образа и выстраивания отношений с внешним миром, но и свидетельствовал об ориентации на определенный тип культуры: прежний российский, советский, европейский или американский.

Единым культурообразующим признаком эмигрантской эпистолярии являлась присущая ей цитатность, обусловленная, вероятнее всего, преимущественно мемориальной функцией письма. Способы и варианты цитирования были весьма разнообразными, от прямых закавыченных цитат до цитат скрытых и многоуровневых контаминированных аллюзий[15], однако представляется возможным говорить об определенной типологии источников цитирования. В самом общем виде последние подразделяются на общекультурные, исторические, политические, литературные, литературно-бытовые и бытовые, восходящие как к российскому, так и к эмигрантскому периодам; особой формой сделалось индивидуальное и групповое автоцитирование, в том числе и эпистолярное, когда источником цитаты и / или аллюзии становились те или иные письма. При ориентированности эмиграции на литературоцентричную русскую культуру и «плотности» эмигрантского бытия цитаты, как правило, были легко узнаваемыми, в отдельных случаях сопровождаясь прямыми указаниями на источник и необходимыми пояснениями. В результате в эпистолярном пространстве диаспоры сформировался вполне определенный и весьма насыщенный культурными смыслами единый фоновый контекст, благодаря которому прираставший количественно корпус эмигрантских писем превращался в «территорию памяти».

Примечания

Впервые опубликовано в: Адам и Ева. Альманах гендерной истории. М., 2013. № 21.

[1] См., напр., письмо Ю. Терапиано к В. Маркову от 13 июня 1953 г.: «Если бы Вы знали, как – в течение всего эмигрантского периода – французские литературные круги были холодны к нам, и как трудно найти с ними общий язык нам. <…> Связь с французской литературой, которую многие из нас чувствовали в России, в Париже превратилась в отчужденность». «В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда…». Письма Ю. К. Tерапиано к В. Ф. Mаркову (1953–1966) / Публикация О. А. Коростелева и Ж. Шерона // Минувшее-24. СПб., 1998. 242–243.

[2] Значительная его составляющая отложилась в официальных архивохранилищах России, США, Франции, Великобритании, Израиля, Польши и др. стран и в истекшие десятилетия частично введена в исследовательский оборот, см., напр., российские альманахи «Лица», «Минувшее», «Диаспора», израильский «Русское еврейство в зарубежье»; журналы «Русская литература» (СПб.), «Новое литературное обозрение» (М.), «Диаспоры» (М.), «Новый журнал» (Нью-Йорк) и мн. др. российские и зарубежные издания; не менее значимая часть хранится в личных архивах потомков эмигрантов и исследователей эмигрантской истории и, возможно, со временем будет опубликована; к сожалению, многие материалы личных архивов оказались безвозвратно утраченными.

[3] В отличие от последующих волн русской эмиграции, эмиграция первой волны была очень хорошо внутренно структурирована и организована, о чем свидетельствует обилие союзов и объединений разного рода, созданных на основании различных критериев: профессионального (Союзы русских писателей и журналистов, русских врачей, русских юристов, русских шоферов, Русские академические группы), политического (в большинстве случаев эмигрантские политические объединения являлись продолжением российских, и парадигма их была достаточно широкой), образовательного (объединения бывших студентов и выпускников различных российских университетов и гимназий), гендерного (объединения бывших слушательниц Высших женских курсов); особое место занимали разного рода землячества (Московское, Одесское и пр.).

[4] Союз русских журналистов и литераторов в Германии // РГАЛИ. Ф. 2227; Союз русских писателей в Париже // Архив русской и восточно-европейской истории и культуры (Бахметевский) Колумбийского университета (далее – БАР). Собр. «Союза русских писателей»; Союз русских писателей и журналистов в Польше // РГАЛИ. Ф. 2480; Союз русских писателей и журналистов в Чехословакии // РГАЛИ. Ф. 2474; Союз русских писателей и журналистов в Югославии // РГАЛИ. Ф. 2482.

[5] См., напр., недатированное письмо (предположительно – декабря 1924 г.) одного из литературных критиков издания Адамовича М. Л. Кантору, члену редакционной коллегии и близкому другу автора письма: «Помолчим о Чирикове, если он стал нашим новым сотрудником. Молчать можно. Хвалить его трудно. К тому же он, вероятно, считает себя “столпом” нашей литературы и обидится, если написать о нем недостаточно восторженно. За деньгами я, конечно, мог бы заехать к Вам, но если это дает Вам повод быть у меня, то я очень этому рад. <…> Если Вы приедете во вторник, то я тогда же передам Вам материал для ближайшего №» («Наша культура, отраженная в капле…». Письма Ив. Бунина, Дм. Мережковского, З. Гиппиус и Г. Адамовича к редакторам парижского «Звена» / Публикация О. А. Коростелева // Минувшее-24. СПб., 1998. С. 137) и письмо Гиппиус редактору «Звена» М. Винаверу от 12 июля 1926 г.: «Дорогой Максим Моисеевич, наконец-то вы поправились! Теперь укрепляйтесь на негородском воздухе. Статья готова, благодаря некоторым обстоятельствам, она немножко задержалась. <…> Если это письмо не вернется ко мне, и я получу от вас словечко, в тот же день вышлю вам листки, которых не так много. Было два жарких дня, а сегодня светло, пасмурно, и дождик накрапывает. Так что ничего страшного пока нет. А как у вас? Спешу отправить это письмо, привет от нас, поклон Розе Георгиевне». (Там же. С. 141); см. также переписку составителей первой антологии эмигрантской поэзии «Якорь» (Париж, 1936) Адамовича и Кантора и их переписку с авторами, стихи которых предполагалось включить в состав антологии: Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Составили Г. В. Адамович и М. Л. Кантор / Под ред. О. Коростелева, Л. Магаротто, А. Устинова. СПб., 2005. С. 259–316.

См. также: «Наша культура, отраженная в капле…» Письма Ив. Бунина, Дм. Мережковского, З. Гиппиус и Г. Адамовича к редакторам парижского «Звена» / Публикация О. А. Коростелева // Минувшее-24. СПб., 1998. С. 123–165; Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Составили Г. В. Адамович и М. Л. Кантор / Под ред. О. Коростелева, Л. Магаротто, А. Устинова. СПб., 2005. С. 253–316 (внутриредакционная переписка и переписка с авторами); К истории «Нового журнала» (По письмам М. А. Алданова к М. С. и М. О. Цетлиным из архива С. Ю. Прегель в Иллинойском университете, Урбана-Шампейн, США) / Публикация, вступительная заметка и комментарии М. Пархомовского // Евреи в культуре русского зарубежья-4. Иерусалим, 1995. С. 292–309; Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной (Еврейский университет в Иерусалиме) / Публикация, вступительная заметка и комментарии М. Пархомовского // Там же. С. 310–325; Друзья, бабочки и монстры: Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом. 1943–1967 / Вступительная статья, публикация и комментарии Р. Янгирова // Диаспора-1. Париж; СПб., 2001. С. 477–556.

[6] По мнению Михаила Осоргина, война «убила надолго деятельность писателя», а «всякий опыт художественной выдумки <…> стал кощунством». «Мы можем быть только летописцами…». Письма М. Осоргина А. Полякову. 1940–1942 / Публикация О. Демидовой // Диаспора-1. Париж; СПб., 2001. С. 423.

[7] М. Алданов, например, хранил не только адресованные ему письма, но и копии своих ответов различным адресатам; в послевоенные годы обычной практикой в диаспоре сделалась отправка одного и того же письма в копиях различным адресатам, особенно когда речь шла о конфликтной ситуации, связанной с распространенными в тот период обвинениями в предполагаемом сотрудничестве с гитлеровцами в годы оккупации и / или в советофильстве во второй половине 1940-х гг. См.: К истории «Нового журнала» (По письмам М. А. Алданова к М. С. и М. О. Цетлиным из архива С. Ю. Прегель в Иллинойском университете, Урбана-Шампейн, США) / Публикация, вступительная заметка и комментарии М. Пархомовского // Евреи в культуре русского зарубежья-4. Иерусалим, 1995. С. 292–309; Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной (Еврейский университет в Иерусалиме) / Публикация, вступительная заметка и комментарии М. Пархомовского // Там же. С. 310–325; После Парижа: письма в Англию (из архива Б. И. Элькина) / Вступит. статья, публикация и примечания О. Р. Демидовой // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб., 2001. Т. 3. № 4. С. 184–241.

[8] См., напр., письма А. Бахраху от 1 августа 1947 г. и В. Яновскому от 6 декабря 1967 г. соответственно: «Пожалуйста, рвите мои письма, а то когда нибудь мои исследователи и комментаторы их напечатают – и будет скандал»; «’Простите и сожгите этот бред’, как писал когда то Блок». Письма Г. Адамовича к А. Бахраху // БАР. Собр. А. Бахраха; Письма Г. Адамовича к В. Яновскому // БАР. Собр. В. Яновского.

[9] Письма Г. Адамовича А. Полякову // БАР. Собр. А. Полякова.

[10] «Мир на почетных условиях…». Переписка В. Ф. Маркова с М. В. Вишняком. 1954–1959 / Публикация О. Коростелева и Ж. Шерона // Диаспора-1. Париж; СПб., 2001. С. 557–584; «В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда…». Письма Ю. К. Tерапиано к В. Ф. Mаркову (1953–1966) / Публикация О. А. Коростелева и Ж. Шерона // Минувшее-24. СПб., 1998. С. 240–388.

[11] «В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда…». Письма Ю. К. Tерапиано к В. Ф. Mаркову (1953–1966). С. 242.

[12] Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939–1948 / Публикация Ричарда Дэвиса и Эдит Хейбер // Диаспора-2. СПб., 2001. С. 477–584; Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1948–1952 / Публикация Ричарда Дэвиса и Эдит Хейбер // Диаспора-3. Париж; СПб., 2002. С. 536–627.

[13] См.: «В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда…» Письма Ю.К.Tерапиано к В. Ф. Mаркову (1953–1966) / Публикация О. А. Коростелева и Ж. Шерона // Минувшее-24. СПб., 1998. С. 240–388; «Совершенно лично и доверительно!» Б. А. Бахметев – В. А. Маклаков. Переписка 1919–1951: В 3 т. Т. 1. Август 1919 – сентябрь 1921. М.; Стэнфорд, 2001; Т. 2. Сентябрь 1921 – май 1923. М.; Стэнфорд, 2001; Т. 3. Июнь 1923 – февраль 1951. М.; Стэнфорд, 2002; Письма Г. Адамовича А. Полякову // БАР. Собр. А. Полякова; Письма Г. Адамовича к А. Бахраху // БАР. Собр. А. Бахраха; Письма Г. Адамовича к В. Яновскому // БАР. Собр. В. Яновского; Письма В. Ф. Ходасевича к В. Г. Лидину (1917–1924) / Публикация И. Андреевой // Минувшее-14. М.; СПб., 1993. С. 414–438; Гиппиус З. Письма к Берберовой и Ходасевичу / Под. ред. Э. Фрейбергер Шейкхолеслами. Мичиган; Хитеруэй, 1978; Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публикация Дэвида Бетеа // Минувшее-5. M., 1991. С. 228–327; Гиппиус З. Письма Владимиру Злобину / публикация Т. Пахмусс // Новый журнал. Нью-Йорк. 1998. № 210. С. 161–186; № 212. С. 193–227; Из переписки В. Ф. Ходасевича (1925–1938) / Публикация Дж. Малмстада // Минувшее-3. М., 1991. С. 262–291; Письма А. А. Гвоздинского Е. Л. Миллер (1918–1921) / Публикация, вступительная статья и комментарий О. Р. Демидовой // Минувшее-18. М.; СПб., 1995. С. 426–477; Чиннов И. В. Собрание сочинений: В 2 т. М., 2002. Т. 2. С. 156–234 (письма).

[14] «Мы можем быть только летописцами…». Письма М. Осоргина А. Полякову. 1940–1942 / Публикация О. Демидовой // Диаспора-1. Париж; СПб., 2001. С. 466.

[15] См., напр., письма Адамовича Гиппиус от 13 августа и 30 сентября 1926 г.: «Спасибо за “о любви”. Я знал только середину. Вчера о Блоке Г. Иванов писал: Блок повторял: “Смерть сильнее любви”. Иванов, пожалуй, врет. Но помните ли Вы у Розанова, кажется, в “Темном лике”, письмо к нему какого-то его корреспондента о заутрене под Пасху, о “грусти” под Пасху, потому что никто никогда не воскресал, и вообще все кончается смертью»; «Мне хотелось бы Вас особенно “комплиментировать” за “Мальчиков и девочек”, хотя я читал их с тысячью возражений в голове. <…> Я лично связан с поколением “мальчиков”, я отлично помню тот вечер, описанный Талиным, когда Есенин пел частушки, и у Рюрика Ивнева, на Симеоновской; а В. Ч-й – на которого Талин ссылается – Чернявский, редкий идиот и во всем неудачник, потому-то от всего теперь и отрекающийся. Это он сказал про Реймский собор <…> Видите, я слегка под влиянием Св<ятополка>-Мирского. Так приблизительно Венгеров “истолковал” Ибсена – Нора, “светлый тип”. А Гедда Габлер – ломака, не стоит обращать внимания. <…> Мне стыдно Вам надоедать, но я хочу написать восемь строчек, довольно старых, сочиненных в размышлениях на темы “мальч<иков> и девочек” (далее следует текст стихотворения Адамовича 1923 г. “Без отдыха дни и недели…”, – О. Д.)». Письма Г. В. Адамовича к З. Н. Гиппиус. 1925–1931 / Подготовка текста, вступительная статья и комментарии Н. А. Богомолова // Диаспора-3. Париж; СПб., 2002. С. 446, 451.

В заставке использована картина К. А. Коровина «Зимние сумерки», 1916, Калужский музей изобразительных искусств