МАЛЫШЕВА, Вера Сергеевна, падчерица известного всей русской эмиграции Мих. Мих. Фёдорова. Кончила в СПБ. Василеостровскую гимназию и Высшие /Бестужевские/ курсы и работала по геологии и почвоведению. Эмигрировала с отчимом, матерью и четырьмя братьями в Париж после пребывания на юге России. Во время первой войны В. С. была сестрой милосердия и работала в этой области и в Добр. армии. В Париже она стала работать также по своей специальности и скоро завоевала себе известность. За одну из её работ фр. Академия наук дала ей премию. Работала она при профессоре Анциферове, в лаборатории по своей специальности при Сорбонне, ещё в каких-то учреждениях, одно время была командирована в Сев. Африку. Кроме того, она много помогала своему отчиму в его работе по устройству в высшие учебные заведения русской эмигрантской молодежи. Давала уроки и вообще, чем могла, помогала русской учащейся молодёжи в Париже. Жилось нелегко, Фёдоровы, как и все, всё потеряли в России и жили более чем скромно, но это не играло большой роли в их жизни и огорчений не доставляло. В. С. была примерная дочь и делала всё, что могла, чтобы матери её жилось не очень трудно. В русской колонии Парижа В. С. была известна как заботящаяся о русских и как непримиримая анти-большевичка. И была очень религиозна. Во дворе дома, где помещался в те времена так называемый Фёдоровский комитет, была устроена церковка при большом участии в этом деле и Мих. Мих., и Веры Сергеевны. Также она много помогала устройству русской церкви при русском кладбище в С.-Женевьев под Парижем, и там она и покоится. И в её характере не было ничего, что принято считать принадлежностью так называемой «учёной женщины». Несмотря на свою действительную учёность, она была простым, весёлым и доброжелательным человеком, и общение с ней было более чем приятно. Мир её праху.
МЕЩЕРСКАЯ, княгиня. Её имя и деятельность настолько известны в эмиграции, что много прибавить не могу. Началась её работа с того, что она в Париже открыла, чтобы добывать средства к существованию, так называемый «Финишинг Скул» для американок и англичанок, в таких школах иностранки обучались языку, французской истории, культуре, знакомились с жизнью в Париже, искусством, театрами и пр. Жили при школе. Княгиня наняла особняк в 16 аррондосменте, и её имя привлекало пансионерок. Среди них оказалась богатая английская девушка, Дороти Пэджет, несовершеннолетняя тогда наследница большого состояния, очень избалованная. И её так поразило, что княгиня не преклонялась перед её богатством, а запрещала ей, как и другим, делать то, что по правилам школы не разрешалось, что когда она кончила школу и с совершеннолетием стала распоряжаться своим имением, то, зная проект княгини открыть старческий дом, купила дом в С.-Женевьев де Буа под Парижем, и этим положила начало русским старческим домам. Княгиня прекратила свою школу и перенесла всю свою энергию на работу в этом первом русском доме /не считая давнишнего дома в Ментоне, который задолго до революции был русским санаторием для чахоточных, в те времена, когда их посылали ещё на юг/. Княгиня себя всю посвятила этому делу, все вакансии скоро были заполнены, дом пользовался отличной репутацией. Одно время произошли какие-то недоразумения с экономом или подобным служащим, и княгиня спрашивала совета у моего мужа, но, кажется, всё наладилось и всё продолжалось по-прежнему до её кончины, которая была потерей для русских. Моя мать, тяжело заболевшая и пожелавшая жить поближе к русской церкви и кладбищу, была перевезена в С.-Женевьев, где скончалась и была отпета в той церкви, в которой хотела, и покоится на русском кладбище. После смерти княгини домом стала заведовать её французская невестка, вдова её сына, но тут началось что-то странное, в сторону красного цвета, фр. княгиня ездила в Москву, церковь одно время подпала под власть Московской Патриархии, кажется, теперь дело уладилось, но одно время пансионеры не имели права приглашать своего священника другой юрисдикции и были недовольны. Кажется, теперь эта тенденция кончилась, и дом вернулся к прежней традиции, установленной покойной княгиней. И её прекрасное дело не заглохло. Среди обитателей дома во время жизни княгини было много известных лиц высшей эмигрантской интеллигенции. И её приветливость привлекала всех.
МЕНДЕЛЕЕВА, Ираида Ивановна, жена предводителя дворянства Тверского уезда и двоюродного брата знаменитого Менделеева. Они оказались в Лондоне в одно время с нами, в 1918 году, жилось трудно, у Ираиды Ив. не было никакой специальности, но много энергии, и она придумала довольно-таки необычное занятие для добывания средств к жизни: она стала гадалкой. Эта профессия запрещена в Англии, даже на благотворительных вечерах нельзя устраивать такого павильона, и она это знала, но шла на риск и свои таланты проявляла только среди русских. Но чтобы хорошенько изучить это дело, она стала ходить в библиотеку Британского Музея! Брала книги по оккультным наукам, но чтобы это не имело странного вида, брала при этом книгу по индусской философии. И это положило конец её работе. Раз библиотекарь подошёл к ней и сказал: «Я вижу, что Вы интересуетесь серьёзно индусской философией /в которой она ничего не понимала/, к сожалению, у нас нет всего, что надо в этой области, но я с удовольствием Вам дам письмо к частному лицу, у которого лучшее собрание книг в этой области». Она поблагодарила, взяла письмо, но так испугалась, что «частное лицо» с ней на эту тему будет говорить, что не пошла туда и больше не стала ходить в Британский Музей. Менделеевы потом перебрались во Францию, оттуда в Сербию, где один русский открыл какое-то дело, которое провалилось, вернулись во Францию ещё беднее, не помню, где он скончался, а она, кажется, дожила свои дни в Русском доме княгини Мещерской. Она была отличная дочь и все свои силы отдавала, ухаживая за матерью, которая эмигрировала с ними. Насколько помню, фамилия матери была Ветошкина, из купеческой семьи. Должна тут вставить, что раз И. Ив. пришла к нам в Лондоне и вдруг разложила карты и сказала мне: «Ваша мать скоро приедет». – «Вот и неправда, она не уедет без брата, а его отъезд не состоялся, чекисты помешали, знаю, что он уедет осенью /это было весной/, и мать одна не уедет». На другой день получаю телеграмму из Финляндии, что моя мать там у наших близких, потом узнала, что брат настоял на её отъезде, боясь, что его не пустят, помешают снова, и она застрянет и будет голодать… Совпадение удивительное.
МАКАРОВА, Елена Юльевна, рожд. Эрлих, дочь главного инженера правления Владикавказской железной дороги, кончила юридический отдел Бестужевских курсов и одно время работала в юридическом отделе правления у моего отца, главного юрисконсульта правления. Была замужем за Ник. Андр. Макаровым, служившим после окончания университета в Кредитной канцелярии. Он принадлежал к известной в Петербурге семье Макаровых, три сестры Макаровы были первоклассными педагогами. О них я писала в очерке о знакомых нашей семьи. Е. Ю. с мужем бежала в Финляндию, оттуда проехали в Англию в 1919 г. и гостили у нас, после чего поехали в Париж, где она работала у своего дяди по матери Лианозова, а что делал её муж, я не помню. После нашего отъезда я узнала, что она стала работать в Объед. нациях в Париже, в ЮНЕСКО, получила эту работу п. ч. они стали французами, эмигрантам ООН работы не давало… Затем она, кажется, в этом же учреждении работала в Женеве. Очевидно, её работу ценили, она была очень образована, знала языки и очень работоспособна. И, конечно, несмотря на работу в ООН, она была ярой анти-большевичкой. Они часто бывали у нас в Париже и вспоминали, как мы во время революции собирались у нас также, на Жуковской, и обсуждали события, которые нам очень напоминали то, что мы переживали в те времена, в 1917 году. Макаровы жили очень близко от нас, и мы часто виделись, а муж знал Н. Андр. с детских лет. Елена Юльевна, невзирая на свою учёность и культурность, этим нисколько не гордилась и любила ещё чему-нибудь научиться. Пока она не поступила в ООН, они жили очень скромно, без прислуги в маленькой квартире, деля между собой домашнюю работу. Связывало нас в прошлом правление Владикавказской дороги, дружба семьи Макаровых и семьи моего мужа, курсы, переживания в начале революции, очень много пережили вместе. Смерть её унесла слишком рано. Хотя непосредственной работы для беженцев Е. Ю. не делала, но помогала лично другим, и думаю, что своим отношением к большевикам должна была удивлять коллег по Лиге Наций, т. е. ООН, и открывать им глаза. К сожалению, стала она работать там после нашего отъезда в Ю. Африку и я о её работе знаю очень мало.
МАТЬ МАРИЯ. Её имя занимает особое, более чем трагическое место в описании русских женщин. Я ее знала давно, ещё в России, была она тогда сперва Лиза Пиленко, племянница профессора международного права, по тем временам девица экстравагантная, по светским понятиям, плохо воспитанная, образованная и талантливая, писала стихи. Вышла замуж за Дм. Влад. Кузьмина-Караваева, сына генерала, профессора Военно-юридической академии, генерала левого направления, умершего в эмиграции. Дм. Вл., товарищ мужа по университету, человек необычный, описан мною в другом месте и как приятель мужа в дни молодости, и как иезуитский патер в эмиграции. Её мы потеряли из виду надолго и встретились в Париже, когда она была уже матерью Марией, вдовой офицера Скобцова, брак этот был, кажется, не настоящим, так что по бумагам она оставалась К.-Кар. Был у неё сын, которого я видела молодым студентом, прекрасный молодой человек. Когда её спросили, почему она приняла монашество, она ответила, что это ей открывает все двери. И, правда, она занялась социальной помощью, устроила русский дом для малоимущих, помогала и другим способом русским, добивалась своего. Наступила вторая война. Мать Мария, всегда левых взглядов, конечно, была против немцев, и это её сгубило. Точно не знаю, что произошло, но мы узнали сперва, что арестован её сын. Говорили, что она его послала куда-то с каким-то письмом, по дороге облава и его увезли, так же и священника церкви при доме. А затем увезли и мать Марию. Как это произошло, тоже не знаю, верно, она была в Сопротивлении или укрывала евреев, и возможно, что кто-нибудь на неё донёс. В этом в те времена не было ничего необычного, многие таким образом попадались, исчезали, затем после войны возвращались, или мы узнавали, что они погибли. Но с матерью Марией дело обстояло совсем необычно и из этой довольно взбалмошной, по-моему, и не религиозной женщины, сделало героиню, если не святую. Я не знаю, кто после конца войны привёз сведения об её конце, но, насколько нам стало известно, произошло это так. Наступила очередь еврейкам идти в газовую камеру. Не знаю, как это происходило, но по тому, что случилось, можно заключить, что должно было в известный день умереть известное количество евреек. И, верно, в этом лагере не было разделения, а еврейки сидели вместе с не еврейками. И возможно, что стража была новая и не знала их в лицо. Но нам рассказали, что дошла очередь в этот день до молодой еврейки, которая пришла в полное отчаяние, хотела жить. И её каким-то образом заменила мать Мария, которая пошла в камеру вместо неё. Как эта замена могла свершиться, не знаю, объясняю незнанием в лицо жертв, и принималось, м. б., во внимание лишь количество их. И, м. б., мать Мария обменялась с ней одеянием, если была увезена в монашеском платье. Но известно, что она пошла вместо этой молодой женщины и умерла, отдав свою жизнь за ближнего своего. Кто её знал раньше экстравагантной особой, не мог себе представить такого конца, но именно эта экстравагантность её и отсутствие боязни и могло сделать это. И она «положила душу свою за други своя».
Сын её умер от голода в лагере. Знаю, что ему посылали посылки, которые до него, кажется, не доходили, и у него развилась чахотка. Какая судьба священника, не знаю.
Дочь матери Марии от первого брака, Гаяна К.-Кар., жила с ней во Франции, но послушалась увещеваний приезжавшего туда Алексея Толстого и уехала в Россию и, как говорили, умерла там от тифа. А этот самый Толстой, во время своего приезда в Париж перед второй войной, издевался над матерью Марией и говорил, что она за ним шпионит.
Тут, в Южной Африке, кажется, год или два тому назад, я узнала, что мать её, г-жа Пиленко, в своё время интересная, культурная дама, жила во Франции на юге и умерла в старческом доме, ста лет от роду, пережив дочь.
Мне неизвестно, знают ли евреи о подвиге матери Марии.
МАТЬ МЕЛАНИЯ, Екатерина Любимовна, рожд. Кон, сестра д-ра Марии Любимовны Дельбари, рано овдовела, сын её погиб во время первой войны. Монашество она приняла в эмиграции и посвятила себя не только церкви, но и помощи русским. Она открыла общежитие в доме при церкви в Аньер, пригороде Парижа, церкви, где в то время настоятелем был о. Мефодий, ныне епископ, сын профессора Николая Карловича Кульмана, тоже эмигранта. Понемногу вокруг матери Мелании образовывалась община, и она её перевела в Розэ ан Бри, в часе езды от Парижа. Там был нанят большой дом, в котором помещалась эта община сестёр и комнаты для русских старых женщин. В нижнем этаже была устроена церковь. В этом доме несколько месяцев летом провела моя мать после смерти моего младшего брата Гр. Леон. Лозинского. Мать Меланию моя мать знала много десятков лет, ещё девочкой, отец матери Мелании был товарищем моего отца по университету и шафером моей матери. Община была не большая, но летом наезжало много пансионеров, и мать Мелания нанимала комнаты в другом доме по соседству. О своих пансионерках она очень заботилась, пища была хорошая и обильная, комнаты большие и чистые, и все были довольны. Среди жительниц, когда я навещала там свою мать в 1942 году, была одна нянюшка, и говорили, что Шмелёв с неё списал свою «Няню из Москвы». Обитель часто навещали лица духовного звания, приезжал о. Мефодий и даже сам Митрополит Евлогий.
В матери Мелании не было ничего слащавого, никакой деланной набожности, она была глубоко верующей, но считала, что «вера без дел мертва есть», и делала, что могла, для помощи ближнему. Людей знала отлично, видела все их слабости и ко многому относилась с юмором, разговаривать с ней было очень интересно и иногда прямо занятно. И была она очень образована.
К большой её заслуге надо отнести то, что она скрывала у себя евреек от преследований немцев. Об этом не говорили, но знали это, и никто на неё не донес. Знаю, что одна еврейка у неё в общине носила монашеское облачение, а также говорили, что кто-то жил в том доме, где она снимала комнаты для излишка приезжавших на лето. Это было вернее, чем держать этих скрывающихся в главном доме, который был на виду, куда приходили и посторонние и где легко мог быть устроен обыск, а в дополнительном доме было спокойнее, мало кто и знал, что она туда помещает людей. Неприятностей у неё не было в связи с этим ни разу.
Мать Мелания, как я писала выше, была остроумна. Раз она мне сказала: «Не понимаю, почему русским так нравится Розэ, разве что плоский ландшафт напоминает родину». Говорила она это потому, что некоторые русские просто проводили в Розе свой отпуск, без всякого отношения к обители. Одно, чем Розэ могло похвастаться, это имение семьи Виардо, где бывал Тургенев, хотя об этой усадьбе не все русски знали.
Пребывание моей матери в Розэ после смерти сына скрасило эти тяжёлые первые месяцы потери. Мать Мелания заботилась о ней, как дочь, делала, что могла, чтобы её утешить, отвела ей лучшую комнату, баловала, как могла. Мы были ей за это бесконечно благодарны.
Мать Мелания и её сестра докторша Дельбари были промежуточным поколением между поколением моей матери и нашим. Так что интересы наши охватывали жизнь двух поколений, и было много общих воспоминаний, и память о ней всегда останется в моём сердце.
После её смерти, насколько я знаю, обитель продолжает существовать, но, кажется, приобрела больше характер пансиона, чем монашеской общины. Но так как при матери Мелании в ней не было ничего ханжеского, то думаю, что разница не велика, а церковь, кажется, продолжает существовать.
МАРК, Ольга Владимировна, сестра Е. В. Лебедевой, певица, в Петербурге пела в Музыкальной драме. После революции переселилась в Париж, но ей, как иностранке, невозможно было попасть в оперу и пришлось петь в русском ресторане, одним из хозяев которого был бывший морской агент Имп. правительства кап. 1 ранга Вл. Ив. Дмитриев, это продолжалось довольно долго, но голос стал сдавать, и она начала работать в другой области – компаньонкой у старых дам, которые к ней очень привязывались. Но целью её жизни была помощь семье сестры её, Е. В. Лебедевой, с момента их приезда в Париж из Финляндии, и после смерти Бориса Алексеевича Лебедева, когда её сестра осталась одна с тремя детьми, эта помощь усилилась, пока дети сестры не стали на ноги. Но Ольгу Вл. постигло несчастье, она стала терять зрение и сейчас почти совсем слепа на один глаз, а другой очень мало видит, и это несмотря на операции. Ей пришлось бросить работу и поселиться в русском старческом доме в Кормей, под Парижем. Но она там не сидит без дела и так как она знает многих артистов, то устраивает там концерты для пансионеров, доставляя этим большую радость людям, которые иначе этого были бы лишены. Кроме того, поет в церковном хоре. Жизнь её не проходит даром. Эта женщина, далеко за 70 лет, проявляет огромную энергию и инициативу, что удивительно не столько в её годы, сколько при её слепоте.
МАКЛАКОВА, М. С. (так! – О. Д.), сестра бывшего русского посла, очень много сделала для эмиграции. Я её лично не знала, но слышала об её деятельности. Насколько я помню, она была одной из создательниц русской средней школы в Париже и она много делала для учеников. Об её работе на пользу эмигрантов, очевидно, можно узнать из разных изданий, посвящённых достижениям русской эмиграции во Франции.
МИЛЛЕР, Е. Л., автор этого очерка, покинула Россию в 1918 году и после года пребывания в Дании и двух лет в Англии, где она давала уроки и переводила, переселилась с мужем в Париж. Об нашей жизни там и работе сказано в других очерках. В Париже я преподавала, переводила, подготовляла к аттестату зрелости русских молодых людей, участвовавших в Белой армии и тем лишившихся возможности кончить образование в России. Многие из них днём работали на заводах, а вечером учились. Кроме того, помогала мужу в его юридической работе /см. очерк «Работа В. А. Миллера за границей»/. После переселения в Южную Африку продолжала давать уроки и переводить, а после смерти мужа в 1958 г. стала писать очерки для Архива при Колумбийском университете и иногда для «Нового русского слова» в Нью-Йорке.
МИЛЛЕР, Евдокия Ивановна, жена дв. брата В. А. Миллера, Дмитрия Павловича, из богатой купеческой семьи, оказалась, как и все, в эмиграции без денег. Её муж в это время, ещё до революции, был командирован в Норвегию и работал в финансовом отделе посольства. Революция это прекратила; и Евд. Ив. стала зарабатывать шитьём. Несколько лет до второй войны они прожили в Париже в более чем трудных условиях, но она зарабатывала шитьём, к чему у неё был прямо талант. Потом они переселились в Бельгию, где она продолжала работать, и оба умерли от сердечного припадка, она через 3 недели после смерти мужа. Молодая женщина, выросшая в богатстве, не растерялась и несла безропотно свой крест – кроме шитья, она делала всю домашнюю работу, готовила, убирала, мыла полы – на прислугу не было денег. И, одеваясь в свои произведения, часто перешитые из старья, была всегда исключительно элегантна. Многие думали, что она выписывает платья из Парижа…
КУЗЬМИНА. На букву К я пропустила это имя. Она была начальницей частной гимназии в Петербурге, затем открыла среднюю школу в Болгарии, переселилась во Францию и устроила общежитие для детей, а последние годы перевела его в провинцию, дети там жили и ходили во французскую школу, а дома учились по-русски. Она спросила разрешение у директора школы давать русские уроки своим питомцам в помещении этой французской школы. Директор не только разрешил, но сам просил разрешения, чтобы на эти уроки приходили и французские дети его школы. Г-жа Кузьмина оказалась бывшей учительницей жившей тут в Ю. Африке баронессы Фредерикс, когда той не было и 15 лет, и они встретились в Париже, когда баронессе было под 80, а её бывшей учительнице лет на 8 больше, и г-жа К. всё проявляла прежнюю энергию и вела отлично дела своего общежития. Не знаю, жива ли она еще нынче, в 1966 году, слышала, что это общежитие все еще существует.
© НП «Русcкая культура», 2019
