Мистерия ХХ века

Людмила Шишкина-Ярмоленко

Человек – эпицентр долгодействующих сил истории

В конце 80-х годов на семинаре «Человек» в актовом зале Ленинградского университета выступал Мераб Константинович Мамардашвили («Возможный человек»). «Многие наши проблемы, — считал он, — обозначенные для нас понятиями ответственности или уважения человека к себе и отсюда – уважения человека к другим, небезразличия к тому, чем занимаешься, к труду и т.д., выходят за пределы нынешних десятилетий, за ними стоят более размерные, длительные и долгодействующие силы истории. И если мы мыслим, то должны мыслить в терминах этих размерностей, размерностей долгодействующих сил нашей истории; иначе мы ничего не поймём в человеческих проблемах, которые стоят сегодня перед нами. В своё время М. Волошин в одном из своих стихотворений писал, что есть дух истории, и перед ним программа и партийность ничего не значат. Не в силу их что-то случается, а силу этих долгодействующих сил, которые, конечно, мы должны выявить и осмыслить». [1] Необходимо возобновить порванные нити столетий и восстановить традицию долговременного мышления. Так говорил философ.

Лингвистический поворот начала ХХ века
(язык и мистерия)

Естественно, что наиболее мощным и точным инструментом  реконструкции человеческой истории является язык.  Ведь нет языка – нет и человека. Именно устройство языка позволяет нам понимать мир. Значит, устройство языка и устройство мира в чём-то подобны друг другу. Значит, язык как целое в целом тоже устроен иерархически: на уровне внутренней формы (термин В. фон Гумбольдта[2]), недоступной прямому наблюдению, языковые механизмы обеспечивают развертку семиотических архетипов, переводя их ансамбли в речевые проекции.

М. Хайдеггер[3] утверждал, что, когда мы познаём мир, когда мы  говорим, мы одновременно и внутри, и снаружи. Это безусловное свидетельство существования той области реальности, которая представляет собой вездесущую основу этого мира. Возможно, именно с ней имеет дело квантовая физика или, что вероятнее, только приближается к ней.

Мы вынуждены трактовать эту основу как «поток» смысловой энергии, как благодатный Дух, который «везде сый и вся исполняяй» (молитва Святому Духу). И именно это поле смысловой энергии  способен форматировать человек с помощью языка, определяя его конфигурациями внутри поля возможность восприятия симфонии смыслов.

Форматируя смыслы, мы их не то, чтобы присваиваем, но скорее осваиваем дорогу к ним. Своей мыслительной деятельностью мы способны изменить конфигурации смыслов, обеспечив очередную их интерпретацию и тем приблизить понимание.  Символичность языка как естественной знаковой системы и определяется тем, что у символа, по Ч.С. Пирсу[4], смысл всегда впереди, в будущих постижениях.

Хайдеггер определял язык как СКАЗ[5].  По внутренней форме русского слова, это структурирование указания, создание формы, проявляющей смысл. Процесс огранки смысла? Именно в этой области, открытой Человеку для познания, формируется образ мира, соответствующий той части мироздания, которая значима для решения актуальных задач человеческого рода.  Необходимость и возможность этого принципиального соответствия – предмет религиозных практик, в пределах которых одна из наиболее древних – мистерия.

Хорошо известно, что древние мистерии — это тайные обряды посвящения, до которых допускались лишь избранные. Фактически, мистериальное действо являло собой структурированное и воспроизводимое ядро исповедуемой религии. Посвящённые владели особой системой знаний, только часть из которых транслировались в народную среду.

С распространением христианства тайный сакральный смысл мистерии потерял свою силу, поскольку символический смысл учения мог быть доступен каждому, желающему понять и участвующему в религиозных практиках. Мистериями стали называть разыгрываемые перед публикой сюжеты Библии. Преобразовавшись в общедоступный театр особого рода, мистерия обрела педагогические, просветительские функции.

Однако с наступлением эпохи антропоцентризма и с развитием индивидуального сознания в мистерию всё больше проникает сниженный стиль, простонародный язык, смеховая культура. Именно поэтому к середине ХVI века мистерии были запрещены во многих странах Европы.

Свобода воли и поиск истины
(антропоцентрическая парадигма) 

Драма человеческого сознания, которое кристаллизуется через разрыв с «родовым бессознательным», с габитусом народа, долгие столетия разыгрывается в поле свободы воли. Отстраняясь от непомысленной реальности, человек конструирует собственное представление о мире, вынужденно следуя законам формальной логики. Снимая слои с натекающего на нас потока бытия, мы создаём некую этажерку или даже вантово-стержневую конструкцию (так называемую научную картину мира), которая всякий раз  оказывается проекцией сущего на потолок нашего восприятия. Мы наивно наполняем наши конструкты интуитивными смыслами Целого, не заботясь о том, чтó  они в состоянии вместить, будучи всё-таки частью нашего мира, и, акцентируя познанное, принимаем очередную модель бытия за реальность.

Однако в виртуальном мире создаваемых нами образов не только  симулякры реальности, но и чистые линии увиденного в потоке бытия.  Таков результат развития антропоцентрической парадигмы.

По восходящей парадигма эта создавала условия для развития индивидуального сознания за счёт возможности совершать ошибки в буферной зоне культуры. Отсроченная таким образом смерть предоставляла время для осмысления сделанного с позиции естественной включённости человека в мир, то есть из глубины опыта. Именно виртуальность культуры обеспечивала накопление в её пространстве множества коллективных и индивидуальных моделей реальности, слепков с определённым образом понятого бытия. Сличение, добросовестное сопоставление культурных и языковых моделей с опытным знанием (тройное определение, или тройное описание случая) могло привести к резонансу с истиной, высвечивая суть жизни.  Но это имело место только при доминанте осмысленного религиозного опыта, опыта связи с Целым

Однако в период достижения полноты культурного пространства,  качество которой определено вмещающей Культуру субъектно-объектной парадигмой, с необходимостью происходит перемаркирование оппозиции «реальное – виртуальное» в пользу её второго члена. Кризис социального института Церкви в пределах антропоцентризма и резкое ослабление благодатных духовных практик инициирует процесс идентификации Культуры как единственной области поиска реального устройства мира.  Культура не только опережает опыт, но и доминирует над ним, проектируя жизнь по своим виртуальным меркам (признание однополых браков и  даже третьего пола в Европе – красноречивый пример тому сегодня).

На фоне резкого развития образования и науки в принятых рамках материалистического мировоззрения  и Иное, трансцендентное, оказывается только рациональной проекцией современных  представлений о земном.

Осмысление этой ситуации как кризиса субъектно-объектной парадигмы произошло в конце ХІХ века, но в социуме кризис начался значительно раньше и проявился в череде европейских революций. По всем признакам, надвигалось время новой революции, обусловленной необходимостью качественного изменения позиции субъекта познания, не противопоставленного миру, но включенного в мир. А ведь именно эта позиция включённости в окружающий мир, обеспечивающая резонанс с различными его слоями, и является для человека естественной!

Открылась бездна, звёзд полна… 

Конечно, критичности ситуации во многом способствовало развитие философии и упорные эксперименты в искусстве. Анализируя этапы, проработанные европейским сознанием с XVI  века, М. Фуко приходит к выводу, что с начала ХХ века в восприятии человека между словом и «вещью» исчезают все посредники (представление, жизнь, труд). Остаётся лишь язык как таковой. «Что же должен быть язык, — задаёт вопрос Мишель Фуко, — чтобы он мог структурировать нечто, не являющееся само по себе ни речью, ни дискурсом, чтобы сорасчленяться с чистыми формами познания?»[6]

Размышления Фуко подтверждают констатацию совершившегося в начале века лингвистического поворота (см. антологию «Linguistic turn: Recent Essays in Philosophical Method», изданную в 1967 году под редакцией Ричарда Рорти).

Всё это позволяет сделать вывод: человек в этот период становится способным глубже проникать в язык, в устройство внутренней его формы  и черпать оттуда, в значительной степени интуитивно, первоструктуры мира. У человека и мира исчезли посредники, вернее, они отошли на необходимую дистанцию.

«Открылась бездна, звёзд полна…», кладовая архетипов. И каждое чуткое сердце не могло не почувствовать этого, не могло отказаться от интуиций нового, глубинного и актуального одновременно. Языковая интуиция, в разы усиленная временем, стала основой для обновлённого виденья человека, жизни, мира. И виденье это отразилось во всех областях жизни человека.

На авансцену истории выходил новый герой —  человек из народа.    Массовый человек был готов усвоить и осмыслить опыт Настоящего. Зарождалась парадигма новой архаики с маркированной позицией  каждого человека в потоке творения, вне дистанции с миром, как в древности, но не под эгидой «родового бессознательного», а на индивидуальном уровне, как субъекта познания, а значит, и с индивидуальной ответственностью за  совершаемое «здесь и сейчас».

Однако смена позиции в массовом масштабе возможна лишь при отказе от крайностей индивидуализма, при коллективном творческом прорыве, обеспеченном ощущением глубин жизни.

В фокусе – Россия 

В фокусе событий неслучайно проявилась Россия. Новый человек и новое виденье рождаются в котле социальных потрясений начала века. Здесь  война с Японией, и революция 1905-го года, и крестьянские волнения, масштаб которых не совместим с мирной жизнью страны, и реформы Столыпина,  и многое другое.

Но была и ещё одна глубинная причина, языковая. Именно российский народ оказался наиболее подготовленным к тому, чтобы тяжкой ценой приобрести уникальный опыт активной позиции каждого в потоке жизни. Уже с ΧIV века в русском языке началось формирование принципиально новой модели времени. В преодолении пространственной метафоры выкристаллизовывалось представление времени как энергии поступка, действия, которое актуализируется только в настоящем, в его реальном свершении (настоящее = истинное).

О прошлом – память, а значит – имя: древнее причастие на -л. В будущем —  возможность результата, так как в длящемся сегодня субъект укоренён, а, следовательно, действует сообразно обстоятельствам. Укоренённость в настоящем – квантор существования у каждого имени субъекта действия (после утраты личных форм настоящего времени глагола быть — основного глагола, маркирующего бытие). Интенция в будущее – от настоящего:  в исходе та же временнáя основа глагола.

На протяжении нескольких веков энергийная модель времени, сформировавшаяся на базе повседневного опыта, определяет ядро языкового габитуса русского народа. ХХ век оказывается периодом, расширившим актуализацию этой модели до активного социального действа. В резко меняющихся условиях существования массовый человек вынужден постоянно осознавать происходящее и перманентно  модифицировать сложившуюся систему координат жизненного пространства. Доминантой новой личности становится изменение, развитие; сквозь хаос социального опытным путём нарабатываются внутренние механизмы адекватности глубинной логике движения истории. Каждый прозревает её в меру своих способностей и по-своему интерпретирует, но одно ясно всем: открывается новый мир. Мир, предчувствованный и чаемый многими.

Мистерия вселенского масштаба 

В обратной перспективе от достигнутого ХХ век России предстаёт как эпицентр мистерии вселенского масштаба. Здесь присутствуют все составляющие древних мистерий – механизмов, осуществлявших резонансную связь человеческого сообщества с мирозданием и тем подтверждавших и упрочивавших исконную включённость в него каждого   человека. Временные и пространственные масштабы мистерии, её энергетическая насыщенность и событийная плотность до сих пор обеспечивают согласованность социума в точках бифуркации и, следовательно, необходимую для выживания в данный период глубину резонансов.

Испытание реальностью – Первая мировая. Чрезвычайно выразительна и не случайна логика распространения фронта на всю Россию. Преодолением точки бифуркации явилось то, что многие скромно называют октябрьским переворотом. Но ведь и не требовалось многого. Главное – в нужном месте и в нужный час!

Оценивают революцию и как трагическую ошибку истории. Мы вновь и вновь забываем, что историю надо не судить (да и кого судить?), а понять. Политические игры и экономические интересы  только волнения на поверхности океана жизни, только динамические структуры, формирующие повод для действия, изменения лица общества. Но буря, переворачивающая жизнь народа, всякий раз возникает словно бы ниоткуда, не подчиняясь линейной логике причин и следствий. Нельзя не предположить, что происходящее в видимом слое общественной жизни  — актуализированные знаки более глубоких причин, или архетипической логики истории. Внутри этой логики, в разных вариантах представленной в историософских и культурологических концепциях, волны и циклы  только часть угаданных закономерностей.

С позиций лингвистической антропологии[7], можно утверждать, что логика движения человечества принципиально не сплошная. Мы можем формализовать лишь малую (но необходимую!) её часть, расставив реперные точки и определив принципы  движения. Будучи самой сутью, архитектоникой движения, логика эта являет нам пронизанность бытия энергиями Целого во всех представимых сегодня масштабах. Но смыслом и средостением истории оказывается   Человек.

Девиз этой эпохи – восхождение к архетипам. Не история, не генезис, в привычном понимании слова, как связанная линейными переходами коллекция  фактов. Но внутренняя реконструкция объекта от аналитики зримого. Три в одном: филогенез и онтогенез в осуществлении «здесь и сейчас», в акте укоренения в реальности настоящего. И здесь,  в провидении и в резонансе событий, формируется новый канон в языке и в искусстве, укрепляющий, объясняющий и воспитывающий  новую личность массового человека.

Опытная неудовлетворённость символизмом как эстетическим течением: слишком большая нагруженность культурными коннотациями, следовательно, — маркированная виртуальность культурного символа и невозможность однозначной сопряжённости с ним жизненно важной этики. Следствие – разрыв с реальностью, призрачность, корпоративные ценности. Однако символизм закрыл старый античный миф (исход европейской образованности), очистив поле для новых смыслов и новых людей. Трансформацией символизма из художественного стиля в стиль жизни началось резонансное открытие Настоящего, востребованное эпохой.

 Символизм как творчество жизни гениально угадан и обоснован  Андреем Белым[8].   Оправдание — восстановлением традиции как узрения сущности, необходимо традируемой для сохранения человеческого рода.

Поражает удивительная целостность новой эпохи, в которой, по словам Андрея Платонова, историческое развитие мира совпадает в людях с движением их сердец.

Эпос перехода[9]

Восстание масс инициировало рождение и нового, антропоцентрического, эпоса, соразмерного пассионарной силе народа. Эпоха антропоцентризма, встроенная Возрождением в тело христианской цивилизации и обладавшая до этого лишь культурным преданием, получила, наконец, достойное себя обоснование, но  это стало началом её конца.

Рождение антропоцентрического эпоса в зеркально-симметричной по отношению к традиционному и даже христианскому эпосу сюжетной точке, в конце эпохи антропоцентризма, обусловливает и предельную напряжённость его задач. Он формируется в период «цветущей сложности» (К. Леонтьев) культуры и цивилизации в целом, отягощённой чётко проявленными и осознанными многими людьми кризисными тенденциями. Уровень их концентрации способствует  прорыву к новому качеству. С позиций «долгодействующих сил истории», очевидна неслучайность происходящего.

Всё это свидетельствует о предельном максимализме нового эпоса, выражающемся в его двойственной цели. С одной стороны,  пришло время  утвердить человека в его естественной позиции «в потоке творения», в резонансе с миром, вне привычных культурных рамок. Ведь задача развития индивидуального сознания в конце антропоцентрической эпохи,  по-видимому, была выполнена, и типологическая трансформация системы координат оказалась неизбежной.

С другой стороны, необходимо было проявить  варианты архетипической логики движения человечества и в сложнейшей для индивида ситуации создать условия для её понимания, подготовив людей к следующему этапу.

Таким образом, темой нового эпоса становится рождение и испытание Нового человека.

Тема эта разрабатывается в двух основных направлениях: инициация социальной активности каждого через насыщенный процесс самоидентификации, обеспеченный постоянной сменой условий выживания (перманентный стресс), и активный тренинг мыслительной деятельности, осмысление индивидом наработанного им опыта и соотнесение с опытом  предыдущих поколений ради прозрения Настоящего (≡ истинного). Второе на фоне первого – преодоление антропоцентризма на новом уровне развития личности и  формирование интенции восхождения к архетипам.

Следование этим целям и разработку соответствующих мотивов мы и наблюдаем в творчестве В. Маяковского и А. Платонова, с одной стороны, К. Малевича и П. Филонова, с другой: именно их произведения составили стержень нового эпоса. Вряд ли случайной оказывается и явная перекличка имён: Владимир Маяковский — Казимир Малевич (имя «Казимир» концентрирует в себе сущность смыслового пространства имени и фамилии поэта), Андрей Платонов – Павел Филонов (имена первого и последнего апостолов, а фамилии – от имён великих философов древности). И это лишь один пласт символического прочтения.

У каждой части нового эпоса – своя функция в составе целого и свой тип дополнительности. Здесь мы  рассмотрим лишь самые характерные черты, обозначив отдельные сопряжения. Полное описание диегезиса ещё впереди. Начнём с того, что главную роль в формировании эпоса играет, безусловно, текст. В тексте – всё, что можно и необходимо сказать  в этот судьбоносный момент истории, но слово должно быть зримо, и не только на уровне встроенного видеоряда.

Зримая форма эпоса способна обнажить те конфигурации внутренней структуры языка, которые с трудом поддаются артикуляции в речи, понимаемой массовым человеком. Символизм живописного образа – вне сомнений. И более чем слово, совпавшее в этот период с действием, с поступком, живописный образ провоцирует удивление зрителя, заставляет остановиться, оглянуться, задуматься.

Двойное определение смыслов времени рождает глубину и плотность семантического пространства эпоса, структурирующегося в насыщенной атмосфере поиска во всех областях искусства. Но и во всех областях жизни. Двойное определение – это, безусловно, диалоговая структура, которая формируется во времени. Поэтому она в состоянии отразить разные этапы развития эпоса и проследить особенности диалога Слова и Живописного образа.  Благодаря этому Эпос ХХ века дóлжно определить как переходный,   преодолевающий эпоху антропоцентризма  устремлением к истине христианства.

Ещё о мистерии

Отстранившись от идеологических битв и политических баталий в их свойственных конкретному хронотопу одеждах, содрогнувшись от неисчислимого количества человеческих жертв, принесённых на алтарь начинающейся эпохи, с дистанции, обеспеченной  временем, всё больше проникаешься мистериальностью происходившего. Мистерия эта в полноте своего воплощения, как всякое действо, имела сюжетную логику в раме века: должность глашатая, период подготовки и грандиозные для человека разумного последствия. Если эпицентр европейской истории был сдвинут вправо, к концу антропоцентрической эпохи, в самóм эпицентре в спрессованном времени логическое ударение поставлено ближе к началу: зеркальная симметрия с учётом инверсии и масштабного сдвига.

В традиционном обществе мистерия – всегда возобновление, всегда  повтор, подтверждающий, придающий  новые силы однажды случившемуся и определившему как устройство Вселенной, так и образцы поведения. Мистерия ХХ века – повтор тройной: типологический  (космосоциогонический миф и эпос), стратегический (повтор значимой истории Европы и России на участке советского хронотопа от кульминации до развязки; период отдачи, сложная проекционная логика с сочетанием прямой и зеркальной симметрии в разных масштабах происходящего) и, наконец, тактический (актуализация жанров в этапах советской истории от драмы и трагедии до фарса и гротеска).

Мистерия эта – новая архаика, инициирующая индивида на осознание и  освоение естественной позиции в потоке бытия, но это и, возможно, одно из последних искушений человечества «благой идеей», и очищение, изживание явленного в финальном акте антропоцентризма. А, следовательно, готовность каждого к открытию перспективы внутреннего человека.

Встроенная в тело христианской цивилизации,  эпоха антропоцентризма стала опытным полигоном свободной воли человека, уверовавшего в свои возможности.  Но ведь мера находится в диапазоне между недо- и пере-. И часто —  ценою жизни. Три поколения советских людей судьбами оплатили настоящее. Четвёртое поколение рождённых в ХХ веке унаследовало стойкую позицию в потоке творения. Удерживающий больше не понадобился. Советский Союз рухнул. В перспективе натекающей на нас из прошлого  мистерии мы снова в начале пути.

Четыре с лишним десятилетия рождаются те, кто прочно внедрён в реальность.

 Восхождение к архетипам – уже не девиз, но скрытая доминанта сегодняшней истории. Исчерпали себя не истины, но формы их представления, навязанные временем. К новому виденью сегодня мы идём всем миром, но каждый – своим, опытным путём. Принцип наблюдающего участия оказывается основным принципом мироустройства. Смена позиции наблюдателя открывает взору всё более глубокие пласты бытия, актуализирующиеся в «здесь и сейчас» жизненного пространства. «Первоцветок» Гёте становится востребованным знанием обычного молодого человека. Мистерия продолжается.

Опубликовано: Социальные проблемы Великой русской революции. Коллективная монография под ред. В.Л. Обухова. СПб.: Издательство «Гамма», 2017. С. 72 – 82.  

[1] Мамардашвили М.К. Возможный человек.// Человек в зеркале наук. Труды методологического семинара «Человек». Межвузовский сборник. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1991. С. 6 -18.

[2]  Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества.// Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С. 37 – 297.

[3] Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: «Наука», 2006.  С. 59 – 62, 160 – 170.

[4] Пирс Ч.С.0, Избранные философские произведения. М.: Логос, 2000. С. 116 – 161.

[5] Хайдеггер М. Путь к языку. // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М. : Республика,1993. С. 259 – 273.

[6] Фуко М.. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994.  С. 399-400.

[7] Шишкина-Ярмоленко Л.С. Язык и познание. Опыт лингвистической антропологии.  СПб.: Астерион, 2004.

[8]  Белый А. Почему я стал символистом… // Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994.    С. 418 – 493.

[9] См. подробнее: Шишкина-Ярмоленко Л.С. Язык и познание. Опыт лингвистической антропологии. СПб.: Астерион, 2004. С. 122 – 171. Она же.  Супрематизм в социально-антропологической перспективе.// ОТыДО. Траектории петербургского авангарда. Материалы международной конференции. Альманах «Аполлон» № 3. СПб.:«Аполлон», 2010. С. 267 – 281.  Она же.  Живописный эпос Малевича и Филонова. //Цвет в искусстве авангарда. Материалы международной научной конференции. СПб.: ГМИ СПб., 2011. С. 81 – 94.

© Л.С.Шишкина-Ярмоленко, А.Д.Ярмоленко
© НП «Русская культура», 2018