Ольга Демидова. Антропология петербургского тумана

Природа – вечная соперница культуры – образует с нею дихотомию, составляющие которой со временем становятся неотделимыми друг от друга, взаимно друг друга определяя, т. е. отношения соперничества в результате оборачиваются отношениями вынужденного взаимодополнения и сотрудничества: культура, стремясь (пре)одолеть природу, вынуждена ее учитывать, тогда как природа, сопротивляясь давлению культуры, становится ее частью, в значительной мере ее определяющей. Отчетливее всего эта амбивалентность проявляется в большом городе, в отличие от сельского («природного») поселения, агрессивно воздействующем на природную среду и – именно в силу этого – встречающее ее наибольшее сопротивление. В процессе этого двойного противостояния природные феномены становятся сначала фактором, а затем феноменом культуры, а со временем, семиотизируясь, обретают статус культурных тропов с достаточно широким спектром приписываемых им смыслов и, в свою очередь, в этом качественно новом статусе начинают воздействовать на культуру, а равно и на творца и продукт этой культуры – человека. Этот процесс фиксируется в языке: к прямым, терминологическим, значениям слов, обозначающих природные явления, добавляются значения переносные, переосмысленные, метафорические.

Туман как сочетание двух стихий – воды и воздуха – становится одним из самых востребованных культурным сознанием природных явлений, в результате множественной семиотизации поднимаясь на уровень культурного персонажа, а в ряде случаев – и героя. Базовое определение тумана представляет его как скопление воды (дыма, пара, копоти) в воздухе – мглы, темени, тьмы с основной семой неотчетливости, подвергающейся метафоризации: туманная даль – туманный взгляд – туманное будущее – туман в голове; туманить (затуманивать) – покрывать туманом, не давать ясно видеть – морочить, плутовать; в обоих случаях на первый план выходит состояние неясности, неочевидности, двойственная, пограничная природа как сущностная характеристика явления.

Амбивалентность природы тумана задает двойственность его функциональной парадигмы. Туман в силу присущей ему таинственности может быть источником опасности, но по этой же причине он может выступать как надежное укрытие: в тумане может скрываться враг, но в нем же можно от врага укрыться. С другой стороны, туман выступает не только пространством физического или метафизического сокрытия, но и пространством сохранения культурной памяти и ее последующей экспликации; в прямом и в переносном смыслах он символизирует как утрату и мучительный поиск (блуждать в тумане), так и обретение (вынырнуть из тумана).

Туман обозначает границу между видимостью / кажимостью и сущностью; между физикой и метафизикой; между двумя мирами: поту- и посюсторонним; между зеркалом и зазеркальем. Именно поэтому мотив тумана сделался одним из ведущих в культуре романтизма и символизма с их основополагающими концептами двоемирия и двойничества.

Амбивалентная сущность тумана оказалась вполне соответствующей амбивалентной природе Петербурга – воплощения мечты одного человека, ставшего зримой материализацией его воли, созданного как антитеза окружающей природе с преобладанием водной стихии и отраженного в этой стихии, как в зеркале: многие классические изображения Петербурга подчеркивают двойную материальность города, воссоздавая как сам город, так и его зеркальное отражение в водной глади. Двуликость и двоящееся бытие Петербурга исходно заданы и предназначенной ему историко-культурной ролью: самый нерусский город России создавался как столица Российской империи; на уровне замысла отвергая прошлое и еще не имея настоящего, был полностью устремлен в будущее; однако, разрывая связь с Россией, так никогда полностью не стал Европой, существуя в режиме двойного отрицания: «не Россия – но и не Европа». В силу этого туман был «обречен» на то, чтобы сделаться одним из символов Петербурга; вернее, город и туман были обречены друг другу, сделавшись неотделимыми друг от друга в бытии и воплотившись как неразрывное единство в петербургском культурном тексте.

Тема обреченности как судьбы города в сочетании с темой воды и тумана впервые появляется во вступлении к пушкинскому «Медному всаднику», ср.: «<…> Пред ним широко / Река неслася /…/ По мшистым, топким берегам / Чернели избы здесь и там, / Приют убогого чухонца; / И лес, неведомый лучам / В тумане спрятанного солнца, / Кругом шумел <…> Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно»[1].

Пушкинская поэма заложила основание и определила границы петербургского мифа: в ней впервые город выступает не только как блистательный фон для мощи человеческого гения и имперского величия, но и как полноправный персонаж со своим характером, не в последнюю очередь заданным природной средой[2]; как средоточие трагического противостояния природы и культуры, созидания и разрушения, надежды и разочарования, гибели и воскресения. Здесь впервые эксплицируются тема Судьбы как Рока, тема исторической ответственности, мотивы двоемирия, пограничности сознания, бездонной пропасти безумия. Здесь же явлены представители двух сугубо петербургских и в значительной мере взаимопересекающихся антропологических типов: визионера-мечтателя и утратившего себя (раздвоившегося) обитателя туманной столицы как ее жертвы. Почти через три десятилетия Достоевский в «Записках из подполья» (1864) напишет о «сугубом несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и самом умышленном городе на всем земном шаре» и назовет Петербург «городом полусумасшедших»[3]. А еще через шестьдесят пять лет исследователь и певец «души Петербурга» Н. Анциферов представит типологию петербургского тумана, иллюстрируя «органическое участие города в жизни природы»: «Утро убирает его часто перламутровой тканью туманов, пронизанных солнечными лучами. Вечер набрасывает на него кроваво-блещущий покров. И белая петербургская ночь наполняет его своими чарами, делает Петербург самым фантастическим из всех городов мира. <…> Мистерия времен года, породившая мифы всех народов, превращает самый город в какое-то мифическое существо. Петербургская осенняя ночь с ее туманами или ветрами напоминает, что под городом древний хаос шевелится. Гоголь, Одоевский, Достоевский знали эти ночи»[4]. На рубеже прошлого и нынешнего столетий Юрий Раков предпосылает своей книге «Мистический Петербург» два эпиграфа – из «Блистательного Санкт-Петербурга» Н. Агнивцева (1923) и «Петрограда» З. Гиппиус (1914) соответственно: «Ах, Петербург, все в тебе очень странно, / Серебряно-призрачный город туманов»; «Созданье революционной воли, – / Прекрасно-страшный Петербург»[5]. В совокупности в очередной раз воспроизводится укоренившийся в культурном сознании и в силу этого легко узнаваемый образ «странного» призрачного города, оксюморонная амбивалентность которого задана неукротимой волей его создателя, противопоставленной природному естеству выбранного для строительства места и определившей судьбу новой столицы и ее обитателей.

Сделанная Анциферовым отсылка к «древнему хаосу» Тютчева как вечному антиподу упорядоченности и гармонии читается как явная негативная аллюзия к прославленному в пушкинской поэме «строгому стройному виду» Петербурга[6] и эксплицирует сквозной для петербургского текста мотив утраты рассудка. Катализатором перехода границы между разумом и безумием неизменно становится петербургский туман-наваждение, словно размывающий зримую, явленную в планировке и архитектуре подчеркнутую рациональность города и переносящий действие в диаметрально противоположный план двоящегося мира, навязчивого мóрока, неуклонно ведущих героев к гибели. В этом тумане образец рациональности – Невский проспект, «всеобщая коммуникация Петербурга»[7], главная артерия столицы с ее уводящей взгляд в обозримую даль перспективой превращается в мираж, и гоголевский герой-мечтатель, погнавшись за ним – а точнее, за собственным «измышленным» идеалом, – вполне предсказуемо гибнет. Идеал оборачивается своей противоположностью, парадная улица незаметно уводит в сторону, приводя в низкопробный притон, романтик Пискарев становится жертвой порожденного петербургским двуличием заблуждения, и повесть, начавшаяся утверждением автора «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге»[8], завершается горестным восклицанием и предупреждением читателю: «О, не верьте этому Невскому проспекту! <…> Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!»[9].

Туман во всей парадигме приписываемых ему смыслов становится клишированным образом, своего рода общим местом, топосом петербургского текста, определяющим свойственные ему коллизии, характер и судьбу персонажей, логику развития действия и его развязку. Туман как природное явление зримо или незримо присутствует в «Петербургских повестях» Гоголя, по мере движения сюжета дополняемый своей метафорической ипостасью. История художника Пискарева разворачивается в таинственных осенних сумерках, когда по утрам «досадный свет своим тусклым сиянием» глядит в окна, а «вода мерзнет на воздухе». Действие «Носа» начинается «марта 25 числа», в весеннем тумане, и первые две части завершаются авторской ремаркой: «Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, <…> неизвестно»[10]. В третьей части, «апреля 7 числа»[11], в солнечный день, нос благополучно возвращается к своему владельцу: сменившее природный туман солнце развеяло и метафизический туман таинственного происшествия. Действие «Шинели» происходит зимой, когда город плотно окутан холодным льдистым туманом.

Первая запись в «Записках сумасшедшего» датирована 3 октября, в проливной дождь[12], и в этот же день в сопровождающем дождь тумане герой впервые слышит разговор собак на Невском; последующие записи датируются временным промежутком от 4 октября до 3 декабря[13] и фиксируют все фазы безумия, прогрессирующего на фоне сгущающейся туманной тьмы петербургской осени. В записи от 3 декабря, последней, соответствующей реальному исчислению времени, г-н Поприщин впервые задается вопросом о том, тот ли он в действительности, кем кажется («Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков»)[14], а в записи «апреля 43 числа год 2000» приходит к твердому выводу, что он и есть король Испании: «В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я»[15]. Запись от «мартобря 86 числа. Между днем и ночью»[16] свидетельствует об окончательной утрате рассудка. Записи, «датированные» «Никоторого числа. День был без числа», «Число не помню. Месяца тоже не помню. Было черт знает что такое», «Мадрид. Февруарий тридцатый» совершенно очевидно «сделаны» в доме для умалишенных[17].

Заложенную Гоголем традицию продолжает Достоевский – самый «петербургский» из русских писателей. Действие «Двойника» (1845–1846, перераб. 1866), жанровое определение которого «петербургская поэма» отсылает равным образом к Пушкину и Гоголю, а основная коллизия – к «Носу» и «Запискам сумасшедшего», начинается в «серый осенний день, мутный и грязный»[18] в квартире г-на Голядкина и достигает кульминации в полночь на набережной Фонтанки у Измайловского моста, где герой встречает своего двойника, внезапно словно материализовавшегося из тьмы типичной петербургской осенней ночи с шквалистым ветром, проливным дождем и плотным туманом («Ночь была ужасная, – ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, слезливая. Шел дождь и снег разом»[19]. Неожиданная встреча с другим-собой повергает г-на Голядкина в такой ужас, что он начинает сомневаться, не потерял ли рассудок («Что ж это я, с ума, что ли, в самом деле, сошел?»[20]).

В «Преступлении и наказании» (1865–1866) Раскольников «в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию»[21], в глубокой задумчивости, скорее напоминающей забытье, блуждает по грязным, пыльным, вонючим улицам душного июльского города[22], воспринимая действительность сквозь окутанное туманом своей «безобразной мечты»[23] сознание[24]; в пропитанной винными парами дешевой распивочной выслушивает исповедь Мармеладова; словно в тумане, совершает преступление, после которого, пережив травму несоответствия «мечты» и действительности, впадает в жестокую мозговую горячку и едва не утрачивает рассудок. В «гнилую петербургскую ночь» вновь переживает свое давнее преступление Свидригайлов[25] и утром, когда «молочный, густой туман лежал над городом»[26], у пожарной каланчи сводит счеты с жизнью[27]. Аркадия, героя «Подростка» (1875), среди «сырого молочного» петербургского тумана преследует «навязчивая греза»[28], в которой, словно в бреду, причудливо переплетаются образы Петра и увековечившего его памятника с известным проклятием Евдокии Лопухиной «Петербургу пусту быти», неоднократно повторенным впоследствии, и с «Медным Всадником» Пушкина: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой, склизкий город, поднимется вместе с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?»[29].

У Некрасова распростершийся над Петербургом «душный, стройный, угрюмый, гнилой» осенний туман образует «туманную раму» города, предстающего далеко не в лучшем виде, ср.: «В этой раме туманной / Некрасив в эту пору наш город большой, / Как изношенный фат без румян»[30]. Неслучайно стихотворению предпослан эпиграф – строки из лакейской песни «Что за славная столица / Развеселый Петербург!»[31].

В литературе и живописи символистов туман живет самостоятельной жизнью, не только проявляя свойственное ему формально-функциональное разнообразие, но и демонстрируя невероятное богатство палитры, столь значимое для символизма: поднимается от воды, ползет, стелется, колышется, слоится, окутывает город непроницаемым покрывалом, переливается тусклым золотом, сверкает серебром, меняет краски от молочно-белого к голубому, от синего к лиловому и фиолетовому, от нежно-розового к угрожающе багровому. И каждый из этих образов словно высвечивает различные грани жизни города, городского быта, нюансируя эмоциональные перепады, психологические состояния и на первый взгляд неочевидную логику поступков персонажей.

У Анненского туман – темница солнца, ср.: «В тумане солнце, как в неволе…»[32]. А начальные строки посмертно опубликованного стихотворения «Петербург» (1910) «Желтый пар петербургской зимы / Желтый снег, облипающий плиты»[33] представляют умирающий город, поскольку желтый у Анненского – цвет, непосредственно связанный с контекстом умирания и смерти[34].

У Гиппиус туман прежде всего связан с вольным или невольным обманом, с уходом от реальности, ср.: «Из лунного тумана / Рождаются мечты»[35]. В написанных после поражения революции стихотворениях «Так ли?» (1907) и «Петербург» (1909) автор отвергает искушение мечтой как зло: «О, эти злобные туманности, / Порывный взлет, – падений пыль… / Не лучше ль в тихой безжеланности / Уснуть, как спит степной ковыль?..»[36], объявляя Петербург сатанинским городом предательства: «Твой остов прям, твой облик жéсток, / Шершавопыльный – сер гранит, / И каждый зыбкий перекресток / Тупым предательством дрожит»[37].

Блок прозревает сквозь «дымно-сизый туман» «непостижимого города» Прекрасную Даму и Снежную деву. Сизый принято описывать как серый с густым сиреневатым отливом; серый у Блока – цвет скуки, тоски, городской тесноты и гнилого тумана; сиреневый – таинственный, меланхолический, грустно-романтический цвет невоплощенной мечты. Из «тлетворного» апрельского тумана[38] рождается дышащая «духами и туманами» блоковская Незнакомка, чей «стан, шелками схваченный, / В туманном движется окне»[39], а образ осциллирует на грани мечты и действительности в затуманенном винными парами сознании поэта («И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу»[40]).

В романе Андрея Белого «Петербург» (1911–1913), «главном модернистском воплощении» города, действие происходит в октябре[41] 1905 года, в разгар революционного террора. Город предстает как результат обмана, явившегося из «зеленоватого тумана» болот, откуда «на теневых своих парусах полетел к Петербургу Летучий Голландец из свинцовых пространств балтийских и немецких морей, чтобы здесь воздвигнуть обманом свои туманные земли и назвать островами волну набегающих облаков»[42]. Петербург – это наваждение на Россию, и сам – призрак, превращающий в призраки своих обитателей, мучающий своих жителей праздной мозговой игрой: «Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, меня ты преследовал: мозговою игрою. Мучитель жестокосердный!»[43]. В зловещей атмосфере осеннего Петербурга разворачивается восходящая к Гоголю и Достоевскому история всеобщего обмана, предательства, раздвоения личности, зловещего маскарада масок. И на все это, «двусмысленно улыбаясь», взирает сквозь туман с высоты своего постамента genius loci и демон города – Медный Всадник. И в полуночный час «Конь слетел со скалы. Понеслось т я ж е л о з в о н к о е[44] цоканье – через мост: к островам. Пролетел Медный Всадник <…> Линия полетела за линией <…> Цоканье слышалось; фыркали ноздри, которые проницали, пылая, туман световым, раскаленным столбом»[45].

Туман оказывается востребованным и в политической сатире рубежа веков. В стихах Саши Черного конца 1900-х – начала 1910-х гг., ставших, как и «Петербург», откликом на поражение первой русской революции и последовавшую за нею реакцию, туман выступает символом обманутых надежд и эпохи безвременья, ср.: «Начало сезона. Ни света, ни красок, / Как призраки носятся тени людей… / Опять одинаковость сереньких масок / От гения до лошадей» (Опять, 1908)[46].

После октябрьского переворота и исхода из России память о Петербурге свято хранилась в эмиграции первой волны, эксплицируясь в многочисленных поэтических, прозаических и мемуарных текстах, воспроизводящих, среди прочего, и тему петербургского тумана. Подлинным омажем ему стала уже упоминавшаяся книга стихотворений поэта-эмигранта Николая Агнивцева «Блистательный Санкт-Петербург», вышедшая в 1923 году в Берлине в издательстве И. П. Ладыжникова, и явившая собой едва ли не единственный в истории русской литературы поэтический сборник одного автора, полностью посвященный одному городу и воссоздающий природные, культурные, духовные, бытовые приметы Петербурга и ушедшей в прошлое петербургской жизни. Главный герой книги – Санкт-Петербург, все остальные – лишь сменяющие друг друга персонажи. И только один из них сквозной[47] – петербургский туман, выступающий сразу в нескольких ипостасях: фона, непременного условия и причины описываемых городских коллизий и катализатора памяти-воспоминания. Из вошедших в книгу сорока стихотворений туман упоминается в одиннадцати, представленный во всей парадигме своих проявлений, запечатленных в русской литературе петербургского периода: зимний, весенний, летний, осенний; утренний, вечерний, ночной; на Неве, на малых реках и каналах, над мостами и на городских улицах; туман-явь и туман-мóрок; туман, скрывающий и выявляющий красоту города; туман, искажающий действительность и создающий «вторую» реальность, делая невозможное возможным; наконец, туман, которым окутано прошлое и сквозь который оно проступает. Агнивцев воссоздает полный образно-семиотический спектр петербургского тумана с мягким юмором и отчетливой ностальгией: «серебряно-призрачный город туманов»[48] живет в сознании автора как манящий призрак былых времен, ср.: «И, застилая все живое, / Туманом невским перевит, / Санкт-Петербург передо мною / Гранитным призраком стоит»[49]. А сквозь него проступает едва различимый облик овеянной туманом юности: «Ведь это Юность из тумана / Мне машет белым рукавом»[50].

Примечания

[1] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Изд. 2-е. Т. 2. М.: Издательство АН СССР, 1957. С. 380.

[2] Ср. утверждение Н. Анциферова: «Город мы воспринимаем вместе с природой, которая кладет на него свой отпечаток». Анциферов Н. П. «Непостижимый город…». Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина. СПб.: Лениздат, 1991. С. 29; см. также: Спивак Д. Л. Финский субстрат в метафизике Петербурга // Метафизика Петербурга (Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры). Вып. 1. СПб.: ФКИЦ «Эйдос», 1993. С. 38–46.

[3] Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 4. М.: Государственное издательство художественной литературы 1956. С. 136.

[4] Анциферов Н. П. «Непостижимый город…». Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина. С. 42.

[5] Раков Ю. Мистический Петербург: По страницам истории и литературы. СПб.: ТЕССА, 2001. С. 3.

[6] См.: «Люблю тебя, Петра творенье, / Люблю твой строгий стройный вид, / Невы державное теченье, / береговой ее гранит <…> Твоих задумчивых ночей / Прозрачный сумрак, блеск безлунный».

[7] Гоголь Н. В. Собрание художественных произведений: В 5 т. М.: Издательство АН СССР, 1959. Т. 5. С. 7–8.

[8] Там же. С. 7.

[9] Там же. С. 56. Ср. у Анциферова: «Петербург Гоголя – город двойного бытия. С одной стороны он “аккуратный немец, больше всего любящий приличия”, деловитый, суетливый “иностранец своего отечества”, с другой – неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений» Анциферов Н. П. «Непостижимый город…». Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина. С. 68.

[10] Гоголь Н. В. Собрание художественных произведений: В 5 т. Т. 5. С. 62, 89.

[11] Там же. С. 89.

[12] Там же. С. 234.

[13] Там же. 240–253.

[14] Там же. С. 253.

[15] Там же. С. 255.

[16] Там же. С. 256–258.

[17] Там же. С. 258, 259, 260.

[18] Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 1. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. С. 209.

[19] Там же. С. 249.

[20] Там же. С. 253.

[21] Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 8. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. С. 5.

[22] Ср.: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особая летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу». Там же. С. 6.

[23] Там же. С. 8.

[24] Ср.: «И пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать.<…> Он и сам заметил, что мысли его порою мешаются». Там же. С. 7.

[25] Там же. С. 529–534.

[26] Там же. С. 534.

[27] Там же. С. 535–536.

[28] Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. С. 150.

[29] Там же. С. 151. См. также очерк «Маленькие картинки» (Гражданин, 1873, 16 июля), в котором туман представляет вполне реальную угрозу для жизни горожан, переходящих Невский проспект: «Сильно рискуете, особенно если белый морозный туман с рассвета опустится на город, так что в трех шагах едва различаешь прохожего. <…> этот адский туман: слышны только топот и крики, а видно кругом лишь на сажень. И вот вдруг внезапно раздаются из тумана быстрые, частые, сильно приближающиеся твердые звуки, страшные и зловещие в эту минуту <…> из тумана на расстоянии лишь одного шагу от вас вдруг вырезывается серая морда жарко дышащего рысака, бешено несущегося со скоростью курьерского поезда. <…> один миг, отчаянный крик кучера, и все – мелькнуло, пролетело из тумана в туман, и топот и рубка – все исчезло опять, как видение. Подлинно петербургское видение!» (курсив мой – О. Д.). Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Т. 29. Кн. 1. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1986. С. 106.; ср. эпизод в «Княгине Лиговской» Лермонтова, описывающий сходное происшествие на Вознесенской улице (совр. Вознесенском проспекте) «в 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни»: «Прямо на него летел гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан, и развевался воротник серой шинели. – Едва он успел поднять глаза, уж одна оглобля была против его груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей бегуна, обдал ему лицо; машинально он ухватился руками за оглоблю и в тот же миг сильным порывом лошади был отброшен несколько шагов в сторону на тротуар». Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. М.; Л.: Издательство АН СССР, 1962. Т. 4. С. 165–166.

[30] Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л.: Сов. писатель, 1990. С. 180.

[31] Некрасов Н. А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1981. Т. 2. С. 175.

[32] Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. С. 62.

[33] Там же. С. 186.

[34] Ср.: «В непроглядную осень туманны огни, / И холодные брызги летят, / В непроглядную осень туманны огни, / Только след от колес золотят. / В непроглядную осень туманны огни, / Но туманней отравленный чад» (Трилистник дождевой. 3. Романс без музыки); «Пятно жерла стеною огибая, / Минутно лед туманный позлащен… / Мечта весны, когда-то голубая, / Твоей тюрьмой горящей я смущен. / Истомлена сверканием напрасным, / И плачешь ты, и рвешься трепеща, / Но для чудес в дыму полудня красном / У солнца нет победного луча» (Трилистник ледяной. 1. Ледяная тюрьма; «Серебряным блеском туман / К полудню еще не развеян. / К полудню от солнечных ран / Стал даже желтее туман, / Стал даже желтей и мертвей он» (Трилистник балаганный. 1. Серебряный полдень; В желтый сумрак мертвого апреля…» (Вербная неделя); «Солнце за гарью тумана / Желто, как вставший больной» (Трилистник победный. 3. Пробуждение). Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. С. 11, 104, 114, 128.

[35] Гиппиус З. Н. Стихотворения. СПб.: Академический проект; Издательство ДНК, 2006. 592 с. (Новая библиотека поэта). С. 98. Ср. также: «Не покинь меня без возврата / В туманные, трудные дни. / Умоляю, слабого брата / Утешь, пожалей, обмани» (Посвящение, 1894); «Озеро дышит теплым туманом. / Он мутен и нежен, как сладкий обман. / Борется небо с земным обманом: / Луна, весь до дна, прорезает туман. / Я, как и люди, дышу туманом. / Мне близок, мне сладок уютный обман. / Только душа не живет обманом: / Она, как луна, проницает туман» (Луна и туман. 1903); «Господь, Господь мой, Солнце, где ты? / Душе плененной помоги! / Прорви туманные наветы, / О, просияй! Коснись! Сожги…» (Август. 1904). Там же. С. 76, 134, 170.

[36] Там же. С. 172.

[37] Там же. С. 143. Известно, что Мережковский считал серый цветом дьявола.

[38] Ср.: «По вечерам над ресторанами / Горячий воздух дик и глух, / И правит окриками пьяными / Весенний и тлетворный дух». Блок А. А. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Издательство «Правда» (Библиотека «Огонек»), 1971. Т. 2. С. 158; стихотворение написано в апреле 1906 г.; включено в цикл «Город».

[39] Блок А. А. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. С. 159.

[40] Там же. С. 160.

[41] «Дни стояли туманные, странные: проходил мерзлой поступью ядовитый октябрь; он на юге развесил гнилые туманы». Белый А. Петербург. М.: Художественная литература, 1978. С. 76.

[42] Там же. С. 33.

[43] Там же. С. 179.

[44] Разрядка автора, сопровождающаяся сноской: «Пушкин». Там же. С. 242.

[45] Там же. С. 242–243.

[46] Черный С. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Эллис Лак, 1996. Т. 1. С. 51. См. также: «Туманы Северной Пальмиры / Недвижно стынут над Невой. / Ах, дайте тему для сатиры / Цензурной, новой и живой! (Безвременье, 1908). «Ах, милый, хилый Новый Год, / Горбатый, сморщенный урод! / Зажги среди тумана / Цветной фонарь обмана» (1909. 1909); «Мертвый день растворился в тумане вечернем /…/» (Санкт-Петербург, 1910); «Захватанные копотью и пылью, / Туманами, парами и дождем / Громады стен с утра влекут к бессилью, / Твердя глазам: мы ничего не ждем…» (Вид из окна, 1910). Там же. С. 59, 179, 180, 332.

[47] 2. «Вдали от тебя, Петербург», 4. «Санкт-Петербургские триолеты», 5. «Странный город», 7. «Санкт-Петербург», 9. «Случай на Литейном проспекте», 17. «Белой ночью», 26. «Туманная история», 28. «Гранитный призрак», 31. «Дама в карете», 35. «Триптих», 37. «Коробка спичек».

[48] Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна). СПб.: Академический проект; Издательство ДНК, 2006. 848 с. (Новая библиотека поэта). С. 64.

[49] Там же. С. 79.

[50] Там же. С. 85.