Ольга Демидова. «Хочу быть искренним»: жизнь и воспоминания Абрама Кагана

Абрам Саулович Каган[1] родился в апреле 1888 г.[2] в местечке Ляды Горецкого уезда Могилевской губернии в семье зажиточного витебского мещанина Саула Натановича (Шаула-Фалка Нотова) Кагана. Сведений о Сауле Кагане сохранилось немного: его сын сообщает, что до 1917 г. отец служил управляющим складами у известного нефтепромышленника Манташева, затем откупил их и влил в семейное дело – общество «Петроль», во главе которого стоял его родной дядя[3]; по долгу службы ему приходилось часто отлучаться из дома и подолгу жить в Витебске и в Петербурге. Архивные документы свидетельствуют, что после октябрьского переворота Каган-старший являлся членом петроградской книгоиздательской и книготорговой артели «Наука и школа», занимая должность бухгалтера, и время от времени оказывал артели существенную финансовую поддержку[4]. В одном из магазинов этой же артели служила его жена Рива, мать Абрама Кагана; кроме того, в голодные пореволюционные годы она устраивала обеды для петроградских литераторов. Имена Кагана-отца и его жены встречаются в артельных документах до 1923 г.

В первые годы после октябрьского переворота вся большая семья Каганов жила в Петрограде; вероятно, родители с младшими детьми (братом и сестрой) остались там еще на некоторое время после высылки А. Кагана из России в Германию в ноябре 1922 г. Известно, что в 1920-х и, возможно, 1930-х гг. Каган-старший жил в Риге; как сложилась дальнейшая судьба его, его жены и дочери, установить не удалось; младший сын Михаил[5] остался в советской России, изменил фамилию на Коган, в 1920-х – 1930-х гг. приобрел известность как историк шахмат; в 1942 г. умер в блокадном Ленинграде.

По воспоминаниям А. Кагана, в восемь лет он выдержал экзамены в подготовительный класс гимназии «на круглые пятерки», однако не попал в процентную норму для евреев и после нескольких лет занятий с частным преподавателем был принят в четвертый класс гимназии в одном из небольших городков Варшавской губернии. Через два года с гимназией пришлось расстаться: ученики-поляки потребовали автономии Польши, Каган заявил о своей солидарности с ними и был немедленно исключен с «волчьим» паспортом, т. е. без права поступления в другие гимназии Российской империи. Впрочем, еще через два года ему удалось подготовиться к сдаче экзаменов за полный курс гимназии экстерном, и в 1905 г. он получил аттестат об окончании гимназического курса[6].

Выбор университета был обусловлен все той же процентной нормой, и Каган поступил на математический факультет Казанского университета, а не на юридический факультет Петербургского, о котором мечтал. Правда, сам он писал впоследствии, что в Казань его определило Министерство народного просвещения «по малолетству», т. к. к моменту получения аттестата ему едва исполнилось шестнадцать лет. Учиться в Казани было неинтересно: в те годы в университете «не было выдающихся светил», лекции «читались, как протоколы», и «вполне можно было готовиться по пособиям без слушания лекций». По достижении восемнадцатилетнего возраста он обратился в Министерство народного просвещения с прошением о переводе его в Петербургский университет; прошение было удовлетворено, и Каган стал студентом юридического факультета столичного университета[7]. Одновременно он посещал занятия на историко-филологическом факультете, где слушал лекции Н. О. Лосского и И. И. Лапшина, труды которых впоследствии издавал. По окончании курса в 1912 г. Каган написал и успешно защитил работу «Муниципализация промышленных предприятий», получил диплом 1-й степени и стал кандидатом права. Если бы он не был евреем, то, вполне вероятно, был бы оставлен при университете для продолжения академической карьеры, к чему он так стремился в студенческие годы. Однако мысль об университете пришлось оставить – через несколько лет ему удалось устроиться на службу при Петербургских (Каменноостровских) Сельскохозяйственных курсах, поскольку «тяготение евреев в это учреждение равнялось нулю» и у правительства «не возникало и мысли о еврейском засильи». Каган был принят ассистентом проф. А. И. Буковецкого, а впоследствии занимал должность ученого секретаря курсов, преобразованных в Сельскохозяйственный институт[8].

Учитывая обстоятельства, можно признать, что академическая карьера Кагана складывалась достаточно удачно. Однако его давно привлекала издательская деятельность, причем ему хотелось «создать не издательство, преследующее только прибыль, но /…/ идейное предприятие, служащее общественным интересам». Так родилась «Наука и школа» – первое детище Кагана-издателя.

Следующим – и, возможно, самым любимым – детищем стал «Петрополис». По воспоминаниям Г. Л. Лозинского, одного из основателей «Петрополиса», «на малолюдном собрании /…/ 13 января 1918 года было положено основание скромному паевому капиталу (около 150 рублей «керенками»), а в конце января того же года у меня на квартире состоялось первое общее собрание под председательством покойного профессора Петроградского университета Д. К. Петрова и ныне благополучно здравствующего профессора Лионского университета Ж. Патуйе, в то время занимавшего пост директора Французского института в Петрограде. /…/ Первые недели «Петрополис» пользовался гостеприимством своего бессменного секретаря правления Я. Н. Блоха», а в марте 1918 г. «переехал в собственное помещение на Надеждинской улице, 56, где были сняты две комнаты в пустовавшей квартире»[9].

Издательская марка «Петрополиса» работы М. В. Добужинского

Обложка «Элегий» Феогнида, вышедших в издательстве «Петрополис» в 1922 г.

В тексте воспоминаний Кагана история создания издательства представлена несколько иначе: «В один прекрасный зимний день ко мне в издательство («Наука и школа» – О. Д.) явилась скромная, вся застывшая, с красными, точно отмороженными, руками некрасивая девушка и просила выслушать ее. Это была Раиса Ноевна Блох. Она была студенткой историко-филологического факультета, ученицей Карсавина. /…/ Она и пришла ко мне по его рекомендации. Дело было в следующем: ее брат Яков Ноевич и Григорий Леонидович Лозинский, профессор университета, образовали книжную артель, которая скупала антикварные книги, и решили приступить к изданию книг. Артель называлась «Петрополис». И вот она пришла от имени брата и Л[озинского] пригласить меня в кооператив, ибо у них нет издательского опыта, а у меня и опыт, и возможности (я стоял во главе лучшей типографии в России). Я встретился с Б[лохом] и Л[озинским], и они мне очень пришлись по душе. Мы образовали правление «Петрополиса», кот[орое] состояло из Б[лоха] и Л[озинского] и меня. Л[озинский] был несменным председателем».

О деятельности «Петрополиса» написано довольно много[10], однако Каган рассказывает об эпизоде, который не упоминается в других мемуарных текстах. Речь идет об издании книги экслибрисов «Книжные знаки русских художников». За разрешением на издание «совершенно по тем временам неподходящей» книги Каган и Блох обратились к тогдашнему главе Госиздата И. И. Ионову, мнившему себя «знатоком книги и покровителем искусства». А чтобы не получить отказа, уговорили Ионова заказать у художника Д. И. Митрохина книжный знак и пообещали поместить этот знак в книгу. Ионов «не только дал свое согласие, но принял живое участие и всячески напирал на типографию для ускорения набора и печатания».

Вероятнее всего, Каган не собирался покидать Россию. Жизнь, казалось, «вошла в колею, правда, полную неожиданностей и опасностей». Принадлежность к высшему учебному заведению значительно облегчала существование: ученые получили посылки от АРА, пайки в Доме ученых, причем Каган, как администратор института, был включен в привилегированную категорию. Он все больше времени и сил уделял издательской деятельности: с 1919 по 1922 г. к нему перешли несколько крупных петроградских издательств («Огни» Н. Б. Глазберга, «Право» Я. М. Гессена и др.), он стал товарищем председателя «Союза кооперативных издательств» в Петрограде, издавал журналы «Экономист» и «Экономическое возрождение». Даже пытался противостоять новой власти, взывая к ее разуму: вместе с председателем «Союза» Ф. И. Витязевым составил докладную записку на имя Ленина о необходимости денационализации типографий. Сам ездил в Москву и вручил записку А. С. Енукидзе для передачи Ленину. Вернувшись в Петроград, «с нетерпением ждал ответа из Москвы». Ответа, вполне естественно, не последовало; к счастью, дело тем и ограничилось, и никто не пострадал.

Лето 1922 г. Каган провел с семьей на даче в Павловске. По его воспоминаниям, после возвращения в город глубокой ночью «пришли незваные посетители» и забрали его на Гороховую, «без предъявления ордера и даже без обыска, если не считать обхода всех комнат квартиры». На Гороховой уже были Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, И. И. Лапшин, Б. О. Харитон и многие другие; никто не знал, за что арестован. На следующий день всех стали по очереди вызывать на допрос к Я.Агранову; еще через два дня, не предъявив определенных обвинений, перевели в тюрьму на Шпалерную, где Каган делил камеру с Карсавиным. Наконец, через довольно продолжительное время, всем арестованным предъявили обвинение в «государственном преступлении», что по советским законам каралось высылкой из страны или смертной казнью. О том, что их высылают в Германию, арестованные узнали от родных, приходивших на свидания, и лишь потом следователь сообщил им о высылке и «дал подписать бумагу о согласии на высылку с женой и детьми».

Как явствует из материалов дела Кагана, ордер № 742 на производство обыска в его квартире и арест был выписан 16 августа 1922 г.; первый допрос состоялся 17 августа (протокол допроса подписан помощником уполномоченного Мудровым); в тот же день помощником уполномоченного 1-го специального отдела ООЧ ПГО ГПУ было вынесено постановление о привлечении Когана Абрама Самуиловича (так! – О. Д.) «в качестве обвиняемого /…/ в том, что он, с момента октябрьского переворота (так! – О. Д.) и до настоящего времени не только не примирился с существующей в России Рабоче-Крестьянской Властью, но ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности, при чем в момент внешних затруднений для РСФСР свою контрреволюционную деятельность усиливал, т. е. в преступлении, предусматриваемом ст. 57-й Уголовного кодекса РСФСР»; в качестве меры пресечения было избрано содержание под стражей[11]. На обороте постановления рукой Кагана написано: «Никакой вины за собой не чувствую»[12].

После того, как было принято решение о высылке Кагана с семьей[13], его жена[14] получила повестку от следователя, требовавшего, чтобы она явилась в «Петроградский Губернский Политический отдел на Комиссаровскую, 2 /…/ для дачи показаний по делу»[15]; вероятно, тогда ей и объявили о решении выслать семью за пределы РСФСР. После этого Г. Ш. Каган обратилась к «председателю Петроградского отделения ГПУ тов. Мессингу» с просьбой отпустить ее мужа «на поруки до высылки, дабы дать ему возможность ликвидировать свои дела». 19 октября 1922 г. Каган был освобожден из-под стражи под поручительство «члена РКП № 20637 профессора 1-го Государственного университета» М. Фалькиера, заверившего власти, что арестованный, «будучи выпущен на свободу, не скроется»[16]. В конце октября Каган получил паспорта и немецкие анкеты на свое имя и на имя жены[17], а 10 ноября 1922 г. было вынесено заключение по следственному делу № 1614 гр. Коган Абрама Сауловича (так! – О. Д.), гласившее: «На основании п. 2 лит. «Е» Пр[авил]л. о ГПУ от 6/II-22 г. полагаю: в целях пресечения разрушительной антисоветской деятельности гр-на КОГАН Абрама Сауловича выслать его из пределов РСФСР за границу, дело следствием прекратить и сдать в архив»; к постановлению приложена справка, удостоверяющая, что «КОГАН Абрам Саулович освобожден из-под стражи 19/Х-22 г. ввиду отъезда заграницу 15 ноября с. г.»[18].

14 (по другим сведениям – 15) ноября 1922 г. все, кто был в списке высылаемых, и члены их семей приехали на пристань на Васильевском острове, чтобы сесть на пароход, который должен был доставить их в Штеттин. «Посадка заняла более суток» – пароход отошел от пристани утром 16 ноября[19]. Так закончился российский период жизни Кагана. Ему было в это время тридцать четыре года.

Следующие шестнадцать лет ему предстояло прожить в Германии (Берлине), много путешествуя по другим европейским центрам рассеяния; а потом еще сорок пять – в США (Нью-Йорке). Иными словами, жизнь его, достаточно долгая даже для человека его поколения (Каган умер в декабре 1983 г. в возрасте девяноста пяти лет[20]), распалась на три неравных по времени периода и протекала в пространстве двух континентов, трех стран, нескольких культур и языков, причем смена их была далеко не во всех случаях последовательной – чаще всего он существовал в своего рода режиме языкового и культурного «взаимоналожения». Представляется, что пик «взаимоналожения» пришелся на берлинские годы.

Каган прибыл в Берлин, имея за плечами, несмотря на сравнительную молодость, солидный издательский опыт и отчетливо понимая, чему намерен посвятить себя в эмиграции. Показательно, что уже на пароходе из Петрограда в Штеттин он и его соратники по петроградскому издательству «Наука и школа» обсуждали планы создания нового издательства в Берлине и даже наметили ряд книг, которые предполагали издать (что Каган впоследствии и осуществил). Вскоре после прибытия в Берлин было созвано общее собрание бывших сотрудников «Науки и школы» с привлечением философов, историков и литераторов, высланных из Москвы и других городов, «для ознакомления друг с другом». Кроме того, в Берлине возобновило свою работу издательство «Петрополис», у петроградских истоков которого стоял Каган вместе с Блохом и Лозинским. Некоторое время продолжалась и деятельность петроградского отделения, и книги выходили с двойным обозначением места издания: «Пг. – Берлин»; однако в 1923 г., не выдержав бремени непосильных налогов, петроградское отделение прекратило свое существование. Наконец, Каган создал собственные издательства «Обелиск» и «Парабола», а после завершения издательского бума в Германии к нему перешло издательство «Слово», принадлежавшее известной немецкой фирме «Ульштейн», и ряд других русскоязычных издательств.

Кроме собственно издания книг, Каган занимался их распространением и книготорговлей[21], сотрудничая с европейскими, эмигрантскими и советскими издательствами (с последними – через «Международную книгу», затем через немецкого издателя Рудольфа Моссе, русским отделом у которого заведовал давний знакомый Кагана, петербургский присяжный поверенный С. Я. Шклявер).

Поначалу распространение книг осуществлялось через издательство «Образование», однако, убедившись «в полной их непригодности», Каган начал сотрудничать с фирмой «Russische Buecher Export», после банкротства которой создал собственную сеть для распространения книг, для чего сам объезжал европейские центры рассеяния. В Праге он снабжал книгами Славянскую библиотеку, «Экономический кабинет» С. Н. Прокоповича и «Русский очаг», созданный С. В. Паниной. В Польше его интересы представляла фирма «Добро», в Литве у него заказывала советские книги фирма «Литература». Он снабжал русскими антикварными изданиями библиотеки и магазины Парижа и Праги; в Италии – библиотеку Беренсона, в Нью-Йорке – библиотеку Моргана.

Учитывая специфику издательского книжного дела в эмиграции и потребности рынка, Каган-издатель и книготорговец не ограничивал себя какими-либо рамками: тематическими, идеологическими, политическими (здесь спектр был достаточно широким – от П. Н. Милюкова до евразийцев), географическими, языковыми, поколенческими[22] – однако все или почти все, что он издавал или распространял, так или иначе имело отношение к русской культуре[23] и способствовало ее сохранению и распространению. В самом общем виде можно говорить, что его деятельность разворачивалась в следующих областях: русская (до- и пореволюционная, советская и эмигрантская) книга на русском языке; русская книга в переводах на иностранные языки; европейская книга в переводе на русский язык; книги по истории русского и европейского искусства и альбомы иллюстраций. Так, в «Петрополисе» в берлинские годы вышли в свет переиздания изданных еще в России «Нездешних вечеров» М. А. Кузмина, «Огненного столпа» Н. С. Гумилева, «Подорожника» А. Ахматовой. Впервые были изданы книги писателей старшего и среднего поколений: «Жанна д’Арк» Д. С. Мережковского (1930), его же трилогия «Лица святых от Иисуса к нам» (1936, 1938; «Данте» вышел уже в Брюсселе в 1939); «Люди в паутине», «За миллионами» и «Обрывки мыслей» В. П. Крымова (1930, 1933, 1938); «Путешествие Глеба» Б. К. Зайцева (1937), «О Пушкине» В. Ф. Ходасевича (1937); «Отплытие на остров Цитеру» Г. В. Иванова (1937[24]). Вероятно, самым «масштабным» изданием было двенадцатитомное собрание сочинений И. А. Бунина: первые одиннадцать томов вышли в 1934–1936 гг. в Берлине, двенадцатый – в 1939 г. без указания номера и под самостоятельным названием «Лика», в Брюсселе; в Брюсселе же в 1939 году был издан «Некрополь» Ходасевича.

Кроме произведений «отцов эмиграции», в «Петрополисе» были изданы книги многих «эмигрантских детей»: «Чайковский» Н. Н. Берберовой (1936); «Мой город» и «Тишина» Р. Н. Блох (1928, 1935); «Лебединая карусель» А. С. Головиной (1935), единственный поэтический сборник М. Горлина «Путешествия» (1936); «Генерал Бо» и «Скиф: Бакунин и Николай I» Р. Б. Гуля (1929, 1931), «Повесть о пустяках» Б.Темирязева (Ю. П. Анненкова; 1934), «Отчаяние» В. В. Набокова (1936). Сотрудничество с Набоковым оказалось долговременным: еще в 1930 г. в перешедшем к Кагану «Слове» были изданы «Возвращение Чорба» и «Защита Лужина»[25]; впоследствии в Брюсселе (в «Петрополисе») Каган намеревался издать его «Дар» и «Волшебника» и уже получил согласие автора, однако из-за немецкой оккупации Бельгии эти планы не осуществились.

Из советских авторов «Петрополис» более всего, вероятно, издавал И. Г. Эренбурга: в 1928 – 1931 гг. вышли в свет «Заговор равных» (1928; на титуле значилось «Берлин; Рига»), «10 л. с.: Хроника нашего времени» (1929), «Виза времени» (<1930>), «Мы и они. Франция (1931), «Фабрика снов: Хроника нашего времени» (1931). Кроме Эренбурга, издавались «Моя жизнь в искусстве» К. С. Станиславского, книги В. Инбер, Ю. Н. Тынянова, К. Федина и др.

В 1929 году «Петрополисом» был издан поэтический сборник современной польской поэзии в русских переводах. Идея принадлежала сыну известного российского слависта-классика Ю. Кулаковского Сергею Кулаковскому, поэту, преподававшему русскую литературу в Варшавском университете. Польское правительство поддержало это начинание и оплатило расходы по переводу.

В 1920-е гг. были изданы альбомы графики Б. Д. Григорьева и М. В. Добужинского, книга Б. Аронсона «Марк Шагал»[26].

В «Параболе» Каган издал получивший скандальную известность роман Е. Бакуниной «Тело» (1933), «Повелительницу» Н. Берберовой (1932), «Память» И. Голенищева-Кутузова (1935), «Красных маршалов» Р. Гуля (1933), «Третий час» Ю. Мандельштама (1935), «Счастье» Ю. Фельзена (1932); «Дом в Пасси» и первую часть «Путешествия Глеба» Б. Зайцева (1935, 1937) и мн. др.

В «Обелиске» Каган «преимущественно сосредоточился на книгах по философии и религиозно-философской литературе». Одной из первых он издал книгу Н. Котляревского «Холмы родины» (1923) и переиздал его же «Девятнадцатый век» (1923; первое изд. – Пг., 1921). Кроме того, «Философию неравенства» и «Смысл истории» Н. Бердяева, «Живое знание» С.Франка; «Эстетику Достоевского» И. Лапшина (1923), сборник статей «Жизнь и творчество» и «Основные проблемы театра» Ф. Степуна (обе – 1923). В этом же издательстве вышел в свет ряд русских книг в переводах на немецкий язык; самым значительным изданием в этом ряду, безусловно, стала «История России» Ключевского, издание которой на немецком языке Каган считал «большим вкладом в немецкую науку».

Кажется почти невероятным, что ни в России, ни в Европе, ни впоследствии – в США, за почти восемь десятилетий своей издательской деятельности, при всем ее многообразии, Каган не издал ни одной книги собственно еврейского автора (в оригинале или переводе), ни одного сочинения, посвященного истории или современному положению еврейства, хотя родился и вырос во вполне традиционной еврейской семье, и отец его «участвовал во многих еврейских начинаниях». Изданные им книги религиозного и философско-религиозного характера имели отношение к православию, а не к иудаизму[27]. Весьма показательно, что даже в мемуарно-дневниковых записях, посвященных детским годам, единственный пассаж, имеющий хотя бы опосредованное – и далеко не позитивное – отношение к иудаизму, связан с происшествием сугубо бытовым: пожаром в дедовском доме, после которого семья некоторое время жила у раввина Шнеерсона, ср.: «Мы оставались у Шнеерсона до отстройки нового дома, но у меня от этого периода никаких воспоминаний не осталось, только страх перед огромной бородой раввина» (курсив мой – О. Д.). Обрядовой стороны он, судя по всему, тоже не придерживался: брак его был заключен сугубо по-европейски, сын Анатолий не прошел обряда обрезания.

Каган нигде прямо не пишет, какой язык (или языки) был языком общения в семье его родителей и, следовательно, на каком языке он говорил и мыслил в детстве, при помощи какого языка начинал осваивать мир (можно лишь предположить, исходя из социального и имущественного положения семьи, а также из рода занятий отца, что родители – во всяком случае, отец – знали как идиш, так и русский). При этом он неоднократно упоминает о том, что идиша не знал – иногда прямо греша против «правды факта». Так, например, он указывает, что в юности, относя себя к бундовцам, читал первую легальную газету Бунда «Дер векер», что было бы невозможно без знания языка – газета издавалась на идише. Кроме того, он весьма подробно пишет о своих, начавшихся в раннем возрасте, занятиях немецким и французским языками и об эпизоде из краткого гимназического периода, когда он, в знак солидарности с гимназистами-поляками, решил посещать уроки польского языка. Посредником при изучении иностранных языков неизменно выступал русский. В его собственной семье говорили по-русски; правда, в американские годы была сделана (или произошла?) неизбежная уступка: младшая дочь Ирина по-русски говорила плохо и не читала совсем.

Таким образом, с учетом объективных элементов национального самосознания, центральным из которых является язык детства, воспитания, язык общения, мышления, чтения, можно утверждать, что Каган достаточно рано стал осознавать и позиционировать себя в параметрах не столько этнических, сколько общекультурных, отдавая явное предпочтение русской и европейской культуре, – т. е. культурам в основе своей христианским. Возможно, начало своеобразному (хотя, разумеется далеко не сразу осознанному) «отторжению» от еврейства было положено сильнейшим нервным потрясением, которое он испытал, когда узнал о том, что не преодолел процентной нормы для поступления в гимназию, и о котором помнил до конца жизни, ср.: «Я помню с мельчайшими подробностями мое первое сильное огорчение. Меня подготовили к поступлению в приготовительный класс гимназии. /…/ Я выдержал экзамены на круглые пятерки. /…/ Мне сшили форму, купили фуражку с гербом и широкий кожаный пояс и даже парадный сюртук с серебряными пуговицами и на шелковой белой подкладке – мундир. Все меня поздравляли и приносили подарки. Какова же была для меня неожиданность, когда перед самым началом занятий сообщили, что я в норму не попал. Со мной случился обморок, я потом ничего не помнил, это, видимо, было нервным потрясением, и через неделю я оправился».

Вместе с тем, жизнь неизменно «возвращала» его к еврейству, напоминая о принадлежности к нему «по крови». Фактор процентной нормы приходилось учитывать и при выборе гимназии для сдачи выпускных экзаменов экстерном, и при выборе университета; показательно при этом, что Каган, невзирая на уговоры отца, отказывался уезжать для получения образования за границу. Этот же фактор сыграл решающую роль при поиске службы после окончания университета.

Советская власть своеобразно «уравняла» Кагана в правах с другими жителями бывшей Российской империи: он был выслан из страны как представитель оппозиционной российской интеллигенции, представляющий для власти идеологическую опасность, т. е. по причине общекультурного порядка. Берлинские годы стали периодом счастливого совпадения внешнего и внутреннего, бытийных обстоятельств и индивидуального видения себя, возможностей, которые предоставляла жизнь, и устремлений личности. В Берлине говоривший по-русски российский эмигрант Абрам Каган получил возможность жить без ежедневных напоминаний о своей инаковости и, полагаясь на собственные знания, ум, находчивость и трудолюбие, успешно заниматься тем, к чему он тяготел с юности.

Однако судьба вновь – в последний раз – напомнила ему о его еврействе: в конце 1930-х гг. он, как еврей, вынужден был покинуть сначала Германию, а затем и Европу и эмигрировать за океан, где ему предстояло сделаться англоязычным издателем, оставаясь при этом российским эмигрантом.

Именно в США Кагану удалось осуществить задуманное и начатое когда-то в России: содействовать распространению новых открытий в области психологии и психиатрии. Еще в 1910-е гг. он первым издал на русском языке несколько работ З. Фрейда по психоанализу и труды о Фрейде. В 1920-е – 1930-е гг. он познакомился с немецкими и австрийскими психологами, которые впоследствии, тоже оказавшись в эмиграции в Америке, помогли Кагану войти в круг американских практикующих психоаналитиков и университетских специалистов в области психологии. В результате ему посчастливилось получить заказ на издание серии книг по психоанализу, и довольно скоро он стал ведущим издателем литературы такого рода. Принадлежавшее Кагану издательство «International Universities Press» выпускало книги и журналы по всем отраслям указанных наук и наиболее значительный ежегодник «The Psychoanalitic Study of the Child», перешедший к нему от английского издательства «Imago Publishing Corp.» в 1956 г. Каган успешно руководил издательством в течение нескольких десятилетий и отошел от дел, когда ему было более девяноста лет.

В начале марта 1971 г., через пять недель после смерти жены, Каган начал писать воспоминания, избрав для них форму мемуарного дневника, позволяющую сочетать описание событий прошлого с размышлениями о смысле прожитой жизни, о превратностях судьбы, об извечном конфликте «отцов» и «детей». Вероятно, смерть жены сыграла едва ли не определяющую роль в его решении: потеряв близкого друга и неизменного собеседника, которым жена была ему на протяжении шестидесяти трех лет, Каган вынужден был искать иной способ для продолжения прерванного диалога и обратился к дневнику. Кроме того, сказался, без сомнения, и долгий издательский опыт, и присущее ему с молодости отношение к слову (печатному и/или письменному) как к возможности выразить себя, «повториться» в потоке бытия и не уйти бесследно.

Воспоминания давали автору возможность как будто прожить жизнь «наново» в желательном для него варианте; дневник располагал к новому осмыслению событий, о которых шла речь. Поэтому текст создавался долго и непросто: Каган писал его на протяжении многих лет, иногда обращаясь к тетради ежедневно, иногда откладывая ее на несколько месяцев, словно намеренно «забывая» о ней. Многие записи свидетельствуют о том, как трудно складывались воспоминания, как назойливо вторгались в мемуарное пространство события и отношения повседневности, и о том, как упорно автор преодолевал сопротивление материала, собственной памяти, многочисленные недуги и невзгоды, семейные неурядицы, чтобы до конца выполнить то, что считал своим последним долгом: рассказать детям о своей жизни и о жизни своего поколения.

Первая запись от 5 марта 1971 г. гласит: «Я хочу писать свои воспоминания. Не для печати, конечно. Я не тщеславен, а для детей. Пусть видят меня в настоящем свете без всяких прикрас. Хочу быть искренним». В этом абзаце – не только авторская позиция по отношению к задуманному тексту и profession de foi Кагана-мемуариста. В нескольких фразах, воспринимающихся как диалог автора с самим собой, как вербальное выражение непростого процесса самоубеждения, по сути дела, заданы и параметры будущего текста, и способ его создания, и форма, и даже эвентуальный адресат – то, что мемуары не предназначались для печати, вовсе не означало, что они не были рассчитаны на читателя. Создавая воспоминания «для детей», которые должны были, благодаря тексту, увидеть отца «в настоящем свете», Каган тем самым, возможно, намеревался не только и даже не столько рассказать им о своей долгой, богатой встречами и событиями жизни, сколько способствовать формированию у них «правильного», с его точки зрения, образа Абрама Кагана – издателя, общественного деятеля, российского эмигранта, человека.

Этой задаче подчинено повествование в целом, и ею объясняется его специфика: вольные и/или невольные искажения фактов, порою ставящие современного читателя в тупик; недоговаривания и умолчания; ракурс изложения, при котором Каган неизменно оказывается инициатором многих событий, о которых рассказывает; иерархия персонажей и прочие особенности, присущие исповедальному тексту как таковому и требующие подробного комментария. Разумеется, сыграли свою роль и сугубо бытийные факторы: возраст, типология биографии, отсутствие многих документальных свидетельств, утерянных в ходе многочисленных вынужденных переездов. И, тем не менее, указанные факторы не были определяющими – определяющей стала сверхзадача: показать себя детям таким, каким автору хотелось видеть себя самому и каким он видел себя «внутренним взором». Впрочем, говоря о детях, Каган отчасти лукавил: текст, написанный по-русски, явно предназначался только для сына, поскольку дочь Ирина, родившаяся уже в эмиграции, по-русски не читала. Отношения с сыном не всегда складывались так, как хотелось бы Кагану, – это становилось причиной горестных размышлений, которыми он мог поделиться только с дневником и которые составляют внешний, совпадающий по времени с созданием текста, пласт, выпущенный при публикации по просьбе дочери мемуариста. Не исключено, что свой мемуарный дневник Каган рассматривал как своего рода духовное завещание «по мужской линии». Воспоминания Анатолия Кагана об отце, написанные после смерти Абрама Сауловича и в значительной степени основанные на его дневниковых записях, позволяют предположить, что Кагану-мемуаристу удалось выполнить поставленную перед собой задачу.

Примечания

[1] Абрам Шауль Фалкович Каган, см. удостоверение, данное общественным раввином Горецкого уезда Могилевской губернии М. А. Иоффе 21 февраля 1912 г., «в том, что витебский мещанин Абрам Саулович Каган /…/ есть сын витебского мещанина Шаула-Фалка Нотова Кагана, почему должен именоваться не Абрам Саулович, но Абрам Шауль-Фалкович Каган» // ЦГИА СПб. Ф 14. Оп. 1. Ед. хр. 48158. Л. 6.

[2] Дата рождения в архивном деле студента Санкт-Петербургского императорского университета Кагана не указана, т. к. все метрические книги и тетради, в которых записывались сведения о евреях, родившихся до 1891 г., «были истреблены пожаром», произошедшим в Горках 12 мая 1891 г., о чем в студенческом деле Кагана имеется свидетельство раввина Горецкого уезда от 3 марта 1900 г.; кроме того, в деле имеется удостоверение (копия) следующего содержания: «Мы, нижеподписавшиеся жители мещане м. Лядов Горецкого уезда, за сим удостоверяем, что в апреле месяце 1888 года родился в м. Лядах у витебского мещанина Саула Кагана от законной его жены Ривы Файбишевой сын, нареченный именем Абрам. Все это мы удостоверяем потому, что сами присутствовали при совершении над ним обряда обрезания по еврейскому закону, а в случае надобности мы можем подтвердить и присягой», подписанное жителями Лядов и заверенное раввином Горецкого уезда, а также копия свидетельства № 5005, выданного Кагану Витебской мещанской управой 11 сентября 1900 г. в том, что он родился «в апреле 1888 года и записан по семейному списку под № 2085 в июле», «под судом и следствием не состоял и не состоит и препятствий к увольнению его из среды мещанского общества для поступления в высшее учебное заведение нет» // Там же. Л. 28, 30; в воспоминаниях сына А.Кагана Анатолия, хранящихся в собрании Кагана в Бахметевском архиве Колумбийского университета, указана точная дата и другой год рождения: 7 (20) апреля 1889 г. (Kagan A. In Exile from St.Petersburg. Life of A. S. Kagan, Book Publisher // BAR. Ms Kagan. Box 7 – без нумерации страниц).

[3] См. интервью, данное Каганом М. И. Раеву: «Контора общества была в Петербурге, а в Витебск он попал потому, что он заведывал (так! – О. Д.) сначала северо-западным районом известного нефтяника Манташева. Потом откупил все склады, которыми он заведывал и влил их в общество «Петроль», во главе которого стоял его дядя. Общество «Петроль» было семейным делом» // Transcript of Interview of A. S. Кagan Conducted by Marc Raeff (BAR. Ms Kagan. Box 1. P. 5); Каган ошибается: владельцем общества «Петроль» был родной брат его отца, Хаим Нахман Каган, в 1912 г. купивший «Петроль» и довольно быстро превративший ее в весьма успешное семейное дело, в «нефтяную империю»; подробнее см. в: Dohrn V. Chaim N. Kahan. A Jewish Oil Entrepreneur in the Russian Empire // Nobel Brothers’ 1^st Research-Innovative Conference. Conference proceedings. Baku, 2012. P. 35–52.

[4] См. список членов ревизионной комиссии артели (РО РНБ. Ф. 1120. А. А. Кроленко. № 13. Л. 6), протоколы заседаний правления артели от 14 и 20 февраля 1919 г. (Там же. Л. 32 об., 35 об.) и записи в первой и второй частях «Главной книги» артели от 20 августа, 30 декабря 1922 г. и 25 января 1923 г. (ЦГАЛИ СПб. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 1. Ч. 1. Л. 5 об., 7 об.; Ч. 2. Л. 4).

[5] Михаил Саулович (Шмуель-Михель Шаул-Фалькович) Каган (Коган) (9 сентября (28 августа ст. ст.) 1897 – 24 апреля 1942); благодарю А.Р. Кентлера, любезно предоставившего мне сведения о М.С.Кагане (Когане), детальную биографию которого он восстановил и подготовил к изданию, подробнее см.: Кентлер А. Р. «По сердцу идет пароход» http://www.e3e5.com/article.php?id=1720.

[6] В студенческом деле Кагана хранится несколько противоречащее воспоминаниям свидетельство об окончании в июле 1906 г. Новгород-Северской гимназии (ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 48158).

[7] В Казанский университет Каган поступил в 1906 г. и, проучившись один семестр, в 1907 г. перевелся в Санкт-Петербургский.

[8] В ордере на арест Кагана от 16 августа 1922 г. указано: «Учреждение: Петроградская Сельско хозяйственная Академия (так! – О. Д.), должность: преподаватель с 1917 г.»; в протоколе допроса от 17 августа 1922 г.: «12. Чем занимался и где служил: а) до войны 1914 года: в гор. Саратове на нефте-перегонном заводе работал в качестве бухгалтера, б) до февральской (так! – О. Д.) революции 1917 года: помощник присяжного поверенного при Петроградской Окружном суде, в) с октябрьской (так! – О. Д.) революции до ареста: с начала 19 года был асистентом (так! – О. Д.) кафедры политической экономии при профессоре Антонии Буковецком. Преподавал в Петроградской С.Хоз.Академии и одновременно был сначала проректором, а затем секретарем Академического рабочего факультета Петроградского университера» // Архив УФСБ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Дело П-88280. Коган (так! – О. Д.) Абрам Саулович. Л. 5, 6.

[9] Лозинский Г. Petropolis // Временник Общества друзей русской книги. Вып. 2. Париж, 1928 (перепеч. в: Книга: Исследования и материалы. Сб. 59. М., 1989; цит. по этому изданию); адрес издательства был увековечен в шуточном стихотворении, приписываемом О. Мандельштаму и Г. Иванову (по утверждению И. Одоевцевой, авторство принадлежало только Г. Иванову): «На Надеждинской улице / Жил один / Издатель стихов / По прозванию господин / Блох. / Всем хорош, / Лишь одним / Он был плох: / Фронтисписы очень любил / Блох. / Фронтиспис его и сгубил. / Ох!».

[10] См., напр.: Чуковский К. Дневник. 1901 – 1929. М., 1991. С. 183–184 (о публикациях А. Ахматовой в «Петрополисе»); Книговедение: Энциклопедический словарь. М., 1982. С. 398; Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград. М., 1992. С. 491; История книги в СССР. 1917 – 1921. М., 1985. Т. 2. С. 143, 180, 181, 276, 278; Московские и ленинградские издательства двадцатых годов: Указатель. М., 1990. Ч. 1. С. 102; Н. З. З[алшупина]. Петербургское издательство «Петрополис» // Новая русская книга. Берлин. 1922. № 1. С. 34–35; Юниверг Л. Евреи – издатели и книготорговцы Русского Зарубежья // Евреи в культуре Русского Зарубежья. Вып. 1. Иерусалим, 1992. С. 134, 136; Рейтблат А. Я. Н. Блох и издательство «Петрополис». Письма к Я. Н. Блоху // Там же. Вып. 3. Иерусаим, 1994. С. 170–189; кроме того, о «Петрополисе» вспоминают И. Одоевцева («На берегах Невы»), Р. Гуль («Я унес Россию»), Ю. Анненков «Дневник моих встреч») и др. мемуаристы.

[11] Архив УФСБ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Дело П-88280. Коган Абрам Саулович. Л. 1, 6, 8 (сохранена орфография и пунктуация подлинника – О. Д.); «вещественным доказательством» контрреволюционной деятельности Кагана явились номера издававшейся в Берлине (т. е. эмигрантской) ежедневной политической, литературной и экономической газеты «Новый мир», хранящиеся в деле (Л. 10).

[12] Там же. Л. 8 об.; ср. зафиксированные в протоколе допроса показания Кагана: «Сам не собирался и не собираюсь эмигрировать. /…/ Все, что было в моих силах, отдавал на службу Советской власти. Никакой вины за собой не чувствую» (Л. 7 об.).

[13] См. хранящуюся в деле недатированную справку о том, что А. С. Коган «средства имеет и едет на свои средства с женою Евгенией Самойловной (Геня Шмуйловна) 34 год, сын Анатолий 8 лет (Так! – О. Д.; Л. 11).

[14] Каган (урожд. Энтина) Геня Шмуйловна (1888–1971), с января 1920 г. служила преподавателем рабочего факультета Петроградского государственного университета; в деле А. С. Кагана хранится ее трудовая книжка № 2176, выданная 1 июня 1920 г. (Л. 24).

[15] Там же. Л. 12; повестка № 2418 датирована 2 сентября 1922 г.

[16] Там же. Л. 13.

[17] См. хранящуюся в деле расписку в получении от 25 октября 1922 г. (Л. 17).

[18] Там же. Л. 23.

[19] Кашина-Евреинова А. Записи под чертой // Новый журнал. Нью-Йорк. 1955. № 40. С. 269–274; Лосский Б. К изгнанию людей мысли в 1922 году // Евреи в культуре русского зарубежья. Т. 1. Иерусалим, 1992. С. 273–287.

[20] См. некролог А. Седых в «Новом русском слове» от 8 декабря 1983 г.; через пятнадцать лет после смерти Каган был реабилитирован как необоснованно привлеченный «к уголовной ответственности по политическим мотивам, так как высказывание своих политических взглядов, оппозиционных существующему политическому строю, состава какого-либо преступления не образует», в связи с чем «на Кагана (Когана) Абрама Сауловича распространяется действие пункта «б» статьи 3 и пункта «а» статьи 5 закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 г.» // Заключение в отношении КАГАНА (КОГАНА) АБРАМА САУЛОВИЧА по материалам архивного уголовного дела № 14486 от 8 октября 1998 г., подписанное начальником отдела по надзору за исполнением законов о федеральной безопасности младшим советником юстиции А. В. Гуцаном (Архив УФСБ по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Дело П-88280. Л. 29).

[21] Кроме того, некоторое время он стоял во главе «Союза русских издателей и книгопродавцев в Германии».

[22] Одно из немногих исключений – воспоминания О. О. Грузенберга, которые Каган отказался издавать, несмотря на личное знакомство с автором и настоятельные просьбы последнего.

[23] См., напр., рецензию Ю. Росимова (Офросимова) на одну из выпущенных «Петрополисом» книг: «Каждому, любящему русскую книгу, стал близким этот значок – Петр, взлетающий на вздыбленном коне над бушующими водами» // Руль. Берлин. 1923. 17 июня (имеется в виду издательская марка «Петрополиса» работы М. В. Добужинского; курсив мой – О. Д.).

[24] На титуле книги Иванова местом издания обозначен Таллинн.

[25] Во второй половине 1920-х гг., еще до того, как издательство перешло к Кагану, в нем были изданы «Машенька» (1926) и «Король, дама, валет» (1928); вероятно, Набоков был одним из авторов «Слова», перешедших к Кагану вместе с издательством, и в 1930-х гг. его книги издавались уже в «Петрополисе»; т. е. отношения автор-издательство-издатель развивались в несколько необычном ключе: сначала автор сменил издателя, оставшись в прежнем издательстве, затем произошла смена издательства при сохранении издателя.

[26] Григорьев Б. Boui-Boui au bord de la mer: Альбом рисунков со вступительной статьей С. Маковского и текстом М. Осоргина. Берлин: Петрополис, 1924; Графика М. В. Добужинского. Текст С. К. Маковского и Ф. Ф. Нотгафта. Берлин: Петрополис, 1924; Аронсон Б. Марк Шагал. Берлин: Петрополис, 1923.

[27] Кроме перечисленных выше, в «Обелиске» был издан сборник возрожденного в эмиграции «Братства Святой Софии» «София», вышедший в свет в 1923 г. под редакцией Н. Бердяева и при ближайшем участии Л. Карсавина и С. Франка.

В заставке использована фотография А. С. Кагана, 1915 г.