Георгий Валентинович Куликов – поэт, журналист, литературовед. Родился в 1947 году в Великих Луках (Псковская обл.). Воспитывался в староверческой семье дедушки и бабушки (г. Резекне, Латвия). После переезда к родителям в Москву окончил среднюю школу, а затем – МИИТ (факультет «Мосты и тоннели»,1972). Участвовал в строительстве мостов в Восточной Сибири. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького (заочный факультет «Литературная критика», 1987). С 1986 по 1991 год работал журналистом и редактором советско-болгарского журнала «Дружба». С 1991 года – сотрудник редакции журнала «Культурно-просветительная работа» («Встреча»): обозреватель, ответственный секретарь, с 1996 года по 2009 год – главный редактор. С 2001 года член Союза писателей России. Автор двух поэтических сборников: «Пясть» (2007) и «Тайная забота» (2015), а также эссе о творчестве Пушкина, Бестужева (Марлинского), братьев Жемчужниковых, Чехова, Шмелёва, Блока, Бориса Садовского, Михаила Меньшикова, Анастасии Цветаевой, Набокова; из современников – критика Вадима Кожинова, поэтессы Нины Карташёвой, поэта Евгения Шешолина, певца Николая Тюрина. Лауреат всероссийской православной литературной премии им. Александра Невского за 2005 год в номинации «Литературный журнал» (первая премия). За журналистскую деятельность удостоен высшей общественной награды РФ – ордена «Гордость России» (2007). Как поэт награждён Золотой Есенинской медалью (2006). В 2008 году оставил Москву. Живёт в провинции, в городе Малоярославце (Калужская обл.).
Жажда бесконечного
Иосиф Бродский (1940–1996) запечатлён на фотографии перед Спасо-Преображенским собором. Под ним осенью 1941 года он спасался вместе с матерью от авианалётов. Она рассказала ему, как, спустившись в подвал, укладывала его в большой ларь с поминальными записками. «Только этим, – иронизировал позже поэт, – я и обязан православию – его связи с памятью»[1].
После войны он любил в сквере этого собора играть. Здесь же мама и папа учили его кататься на двухколёсном велосипеде. Запомнилась ему большая и тусклая под стеклом икона Преображения Господня, висевшая на алтарной стене храма. «Христос, – писал о ней Бродский, – парил в воздухе над кучкой мужчин, зачарованно взирающих на Него снизу»[2]. Заходил Иосиф и в собор… При советской власти это был один из немногих действующих в Ленинграде храмов. Поэт вспоминал: «Всё детство я смотрел на его купола и кресты, на звонаря, на крестные ходы, на Пасхи, на заупокойные службы…»[3].
Но главное, что он, в связи с этим собором, запомнил и что затем проросло и дало плод – это удивительный разговор с отцом. «“Видишь? – спрашивает у меня папа, показывая на тяжёлые звенья цепи (ею были обвязаны использованные в чугунной ограде трофейные пушечные стволы – Г. К.) – На что они похожи?”. Я учусь во втором классе и отвечаю: “На восьмёрки”. – “Верно, – отвечает он. – А ты знаешь, что символизирует восьмёрка?” – “Змея?” – “Почти. Символ бесконечности». – «А что такое бесконечность?” – “Об этом лучше там спроси», – ухмыляясь, отвечает папа и показывает пальцем на собор”»[4].
«Там» он спрашивать не стал. Но бесконечности, когда повзрослел, возжаждал. Искал её в поэзии. Недаром ведь обронил: «Если говорить о жажде бесконечного, поэзия часто превосходит веру»[5]. Не тогда ли, у соборной ограды, у него зародилась эта жажда?
Иосиф Бродский на балконе с видом на Спасо-Преображенский собор. Фото А. И. Бродского. Из книги Льва Лосева «Иосиф Бродский» (М.: Молодая гвардия. 2008)
Деяние няни Груни
В том, что Иосиф Бродский был крещён, у меня нет ни малейших сомнений. Но ведь и прямого – говорят – свидетельства нет. Да, это так. Но зато косвенные – неотразимы. И прежде всего признания (пусть даже, на первый взгляд, и уклончивые!) самого поэта. Когда его спрашивали, христианин ли он, то, как правило, слышали в ответ: «Я христианин, потому что не варвар». Называл он себя «плохим христианином». А даря знакомым книгу, в которой были собраны его «Рождественские стихи», надписывал её: «От христианина-заочника». Да, поэт не участвовал в храмовых богослужениях, но от христианской веры никогда не отказывался. Поэтому и похоронен в Венеции на христианском кладбище Сан-Микеле.
В августе 1941 года ушёл в армию его отец Александр Иванович. А через три месяца маленький Ося вместе с мамой Марией Моисеевной эвакуировался из блокадного Ленинграда в Череповец. Для ухода за малышом была приглашена деревенская женщина Груня, которая, по словам Натальи Грудининой, близкой подруги матери Иосифа, его и окрестила. Узнала же она об этом от самой Марии Моисеевны. Скорее всего, Груня и стала крестной матерью Иосифа. А кто же – могут вопросить – его крестный отец? В особых случаях допускается, чтобы крестным отцом становился сам священник.
О крещении Бродского провёл «дознание» Владимир Бондаренко[6]. Он посетил Череповец и выяснил, что няня Груня окрестила Осю в храме, прихожанкой которого она была, а именно – в храме Святых Богоотец Иоакима и Анны пригородного села Степановское. Священником, совершившим обряд крещения, был недавно до этого выпущенный из лагеря отец Павел Орнатский.
Приведу ещё один аргумент, подтверждающий крещение Иосифа Александровича. Это фотография 32-летнего поэта, на которой виден нательный православный крест. Бродский открыто (с неким даже вызовом!) стал его носить, как только прибыл в так называемый «свободный мир». Некоторые пишут, что носил, мол, «несерьёзно». Предположение, честно говоря, уничижающее поэта. Разве не оскорбительно для поэта подозревать его в том, что он повесил на грудь крестик ради баловства или эпатажа? Однако потом – укажут знатоки его заграничной жизни – он этот крестик снял. Не спорю, снял. Но лишь после того, когда его новые друзья, желая поэту благополучия, разъяснили, что этот крестик будет ему только мешать.
Храм святых Иоакима и Анны близ Череповца. Из книги Владимира Бондаренко «Бродский» (М.: Молодая гвардия. 2016)
Цитаты признательности и любви
«Мы были страшно близкими друзьями, – вспоминал об Анне Ахматовой Иосиф Бродский. – Я очень любил ее и думаю, что она меня, по-своему, тоже. (…) Мне нелегко о ней говорить, все это так близко… Это почти то же самое, что говорить о самом себе или о части себя, правда, не знаю… о духовной сестре или…»[7]. Об этой удивительной дружбе престарелой поэтессы и юного поэта его друг и литературный секретарь Ахматовой Анатолий Найман написал так: «Его преданность ей была безызъянной, так же, как её нежность к нему»[8].
Иосифа Бродского познакомил с Анной Ахматовой Евгений Рейн, привезший друга к ней в Комарово 7 августа 1961 года[9]. «Когда мы встретились, – вспоминал Бродский, – я увидел только очень привлекательную, величественную женщину, но вначале до меня как-то не доходило, с кем я имею дело. (…) И только однажды, после трёх или четырёх посещений, когда я возвращался оттуда поздно вечером на электричке, в битком набитом вагоне, со мной произошло чудо. Я глядел в окно; было совершенно темно, так что я видел только наши отражения и стоящих в проходе людей… Вдруг я вспомнил какую-то её строчку, она как бы вспыхнула в моём сознании… Я бы не сказал, что я испытал полумистическое ощущение, но что-то сверхъестественное в этом было. После этого наши встречи стали для меня совершенно необходимыми, чем-то вроде пристрастия, и я старался увидеть её при любой возможности»[10]. Он даже снял неподалёку от её домика[11] дачу. «Мы виделись тогда, – рассказывал поэт, – по два раза в день, это продолжалось всю осень и прекратилось только потому, что меня арестовали»[12]. Это случилось в начале 1964 года.
Анатолий Найман писал, что уже тогда Ахматова «знала, какой он поэт, какого ранга, а мы нет»[13]. Да, она первая увидела в Бродском большого и самобытного поэта и не скрывала этого от него, надписав одну из своих книг: «Иосифу Бродскому, чьи стихи мне кажутся волшебными»[14]. Ценила она в нём и оригинального мыслителя, что подтверждает её запись в рабочей тетради (после октября 1965 года): «Взять эпиграф к “Листкам из дневника” из письма И. Б<родского>: “Из чего же он (Человек) состоит: из Времени, Пространства, Духа? Писатель, надо думать, и должен, стремясь воссоздать Человека, писать Время, Пространство, Дух…”»[15].
В возрасте 23-х лет (в 1963 году) Бродский впервые прочёл Библию (уж не ту ли, которая была у Ахматовой?). В том, что Анна Андреевна привила ему христианское мироощущение, Иосиф Александрович признавался не раз. «Знакомство с нею и с историей её жизни, – указывал он, – само по себе могло уже дать определённые представления о христианстве»[16]. Или же такие его слова: «В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь»[17]. «Анна Андреевна, – говорил он, – была для меня прежде всего примером духовным, примером нравственным, а потом уже чисто профессиональным. Ей я обязан девяносто процентами взглядов на жизнь (лишь десять – мои собственные), умением прощать»[18]. «Я думаю, – признавался он, – что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами». После этих слов его спросили: «– Значит, Ахматова принадлежала к числу самых важных людей в вашей жизни?
– Да, это так, – был ответ»[19].
Дарственная надпись Анны Ахматовой
Поклон великой душе
Как в Иерусалимском храме старец Симеон встретил сорокадневного Младенца Христа, Иосиф Бродский представил в стихотворении, во многом таинственном и, насколько известно, на эту тему едва ли не единственном в христианской поэзии. Он назвал стихотворение так же, как и церковный праздник, когда вспоминают эту встречу, а посвятил причастной своим именем сему евангельскому событию (при крещении была наречена в честь пророчицы Анны) гениальной поэтессе и его христианской наставнице.
СРЕТЕНИЕ
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он – Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем». – Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Март, 1972 г.
До сих пор сомневаются в христианских стихах Бродского: вполне ли христианские? Даже друг его Анатолий Найман пишет, что напрасно «добросердечные батюшки выводят из него христианского поэта»[20]. Священник Николай Ким, как бы откликаясь на эти слова, замечает: «Религиозность поэзии Бродского потому не улавливается некоторыми критиками, что она непривычна своей глубиной…»[21]. Исходя из наглядности «Сретения», батюшка сопоставляет стихотворение с иконой, именуя его «иконой в звуке», как и названа его статья. «Красота данного стихотворения неоспорима», – подытоживает он свою работу, причисляя «Сретение» к шедеврам русской и мировой поэзии[22]. С этим легко согласиться. Но только по прочтении «Сретения» у всякого христианина (да и не только!) возникает вопрос: почему поэт не упомянул святого Иосифа, номинального мужа Девы Марии?
Отец Николай попытался на него ответить. Рассуждая о «священной тишине» «Сретения», он фантастически отождествляет её с отсутствующим евангельским персонажем: «Иосиф безмолвен, сама тишина». «К тому же, – поясняет он некий “след-отголосок” обручника Девы Марии, оставленный в “Сретении”, – на иконах Иосиф держит жертвенных горлиц, а в стихотворении есть птица, но уже не в руках Иосифа, а эхо слов как птица под сводами храма»[23]. Сколь ни «красиво» объяснение, в нем не найти внятного ответа на поставленный вопрос. Разумеется, его задавали и автору «Сретения». «Я просто не мог всерьёз писать стихотворение, – ответил он, – в котором герой был бы моим тёзкой»[24]. Честно говоря, его ссылка на серьёзность совершенно не серьёзна! Как понимать «не мог», когда в «рождественском стихотворении» «Presepio» («Ясли» – итал.) запросто смог: «Младенец, Мария, Иосиф, цари…». Отсюда вывод: Иосиф «Сретения» – это настолько для автора личное, что он решился сказать о нём лишь прикровенно. Говоря образно, в храм стихотворения он своего евангельского тёзку ввёл, но только сокрыл его в «святая святых».
Все биографы Бродского согласно пишут, что родители нарекли будущего поэта Иосифом в честь «вождя народов» Иосифа Сталина. Над кроваткой младенца даже висел его портрет! Однако ребёнок потом был крещён. Об этом (повторюсь!) Владимир Бондаренко обоснованно написал в своей книге о Бродском. Мария Моисеевна наверняка рассказала сыну о том, что он крещён. Недаром ведь, оказавшись за границей, он первым делом надел нательный крест. Сказала также (смею предположить), что при крещении сын получил новое имя – в честь святого Иосифа Обручника. Здесь угадывается и рука Промысла: еврейского мальчика окрестили в церкви ветхозаветных святых – Богоотец Иоакима и Анны.
Теперь всё встаёт на свои места: святой Иосиф в «Сретении» присутствует – в имени автора стихотворения. Присутствует таким же мистическим образом, как и пророчица Анна – в имени великой поэтессы. Через 17 лет после «Сретения» Бродский напишет стихотворение «На столетие Анны Ахматовой», которое оканчивается такими стихами:
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, – тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
А нашла Ахматова то, о чём сказал поэт в первой строфе стихотворения: «слова прощенья и любви», сохраняемые Богом «как собственный Свой голос». Столь ценимые свыше слова, несомненно, удалось найти и Бродскому.
И. А. Бродский. 1972 г. Из книги Владимира Бондаренко «Бродский» (М.: Молодая гвардия. 2016)
Фотографии души
Кто бы ни комментировал «Рождественский цикл» Бродского, не скрывал удивления. И удивляться, право, есть чему. Во-первых, ничего подобного в мировой поэзии ещё не было. Во-вторых, среди стихотворений, написанных к Рождеству Христову (казалось бы, «дежурных» и «заданных!) встречаются если не шедевры (тут дело спорное), то произведения, несомненно, талантливые. И в третьих, цикл этот, начатый в Советском Союзе, создал поэт, который так и не переступил порога церкви. «Бог, вера, религия, – задирал он своего друга Анатолия Наймана, окрестившегося и участвующего в церковных службах, – всё это так, но “Господи-Иисусе” зачем хором?»[25]. Мягко говоря, задевающие любого воцерковлённого человека слова. Причём не в смысле оскорбления, а в смысле печали о поэте: как жаль, что не постиг он глубины и величия соборной молитвы и был лишён церковных таинств! Кроме, конечно, двух – крещения и миропомазания.
Как же зародился (простите за каламбур!) «Рождественский цикл»? В 1963 году Бродский впервые прочёл Библию, и это, как он признавался, произвело на него «может быть, самое сильное впечатление в жизни»[26]. Тогда же, к Рождеству 1963 года, и были написаны первые два стихотворения. «Я жил на даче, – вспоминает поэт, – не помню на чьей, кажется, академика Берга. И там из польского журнальчика – по-моему, “Пшекруя” – вырезал себе картинку. Это было “Поклонение волхвов”, не помню автора. Я приклеил ее над печкой и смотрел довольно часто по вечерам. Сгорела, между прочим, потом картинка эта, и печка сгорела, и сама дача. Но тогда я смотрел-смотрел и решил написать стихотворение с этим самым сюжетом»[27].
РОЖДЕСТВО 1963 ГОДА
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
1963–1964
РОЖДЕСТВО 1963
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал Младенец, и дары лежали.
Январь 1964
Иногда к «Рождественским стихам» относят и «Рождественский романс», написанный в 1961 году. Без него насчитывают 22 стихотворения. Оно и правильно: ведь регулярность устанавливается только с 1963 года. После переселения за границу (в 1972 году) был многолетний перерыв, но в год получения Нобелевской премии (1987) поэт возобновил свою «рождественскую традицию»:
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
24 декабря 1987
Чуть ли не в каждом интервью Бродского спрашивали, что его подтолкнуло ежегодно писать «Рождественские стихи». «Это единственный День рождения, – отвечал поэт, – к которому я отношусь более или менее всерьез»[28]. Иногда уточнял: «Я стараюсь каждое Рождество написать по стихотворению, чтобы таким образом поздравить Человека, Который принял смерть за нас»[29]. Стихотворения «Рождественского цикла» он шутя сравнивал с фотографиями души, отражающими её годовое развитие[30]. Но чаще всего говорил, что таким образом отмечает этот праздник. «В конце концов, что есть Рождество? – спрашивал поэт, и отвечал. – День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный»[31]. Последним, как бы подытоживающим (по судьбе поэта) рождественский цикл, стало стихотворение, написанное Бродским в декабре 1995 года, всего за месяц до кончины:
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ (2)
В пещере (какой ни на есть, а кров!
Надёжней суммы прямых углов!),
В пещере им было тепло втроём;
пахло соломою и тряпьём.
Соломенною была постель.
Снаружи молола песок метель.
И, припоминая его помол,
спросонья ворочались мул и вол.
Мария молилась; костёр гудел.
Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
Младенец, будучи слишком мал,
чтоб делать что-то ещё, дремал.
Ещё один день позади – с его
тревогами, страхами; с «о-го-го»
Ирода, выславшего войска;
и ближе ещё на один – века.
Спокойно им было в ту ночь втроём.
Дым устремлялся в дверной проём,
чтоб не тревожить их. Только мул
во сне (или вол) тяжело вздохнул.
Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог
знать, что взгляд её означал,
был Младенец; но он молчал.
Конечно же, спрашивали Бродского о его религиозных убеждениях. И порой столь нахраписто, что он уходил в глухую защиту: «Религиозные убеждения каждого человека, – отвечал он, – это его сугубо личное дело»[32]. Отбояривался и так: «Это один из вопросов, которые не принято задавать, равно как и отвечать на них»[33]. Или так: «Я не думаю, что религия – сугубо церковное дело, скорее, это дело сугубо личное, даже не личное, а интимное, – и о самом сокровенном не говорят на публике»[34]. При этом он никогда не утаивал своей христианской веры. Связывая себя с Господом, он говорил: «Мне кажется, что моя работа по большому счёту есть работа во славу Бога». Задавался ему и такой вопрос: «Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?». «Я не прошу, – отвечал поэт. – Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет»[35]. И в этой надежде нельзя поэта не поддержать.
Пускай меня сюда перенесут…
Есть у меня восьмистишие:
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Его стихов бездушность (так
казалось!), сухость, дребезг, поза…
и вот уже от передоза
таких изломов – близок мрак:
не всякому достанет сил
сносить их тон надменно колкий.
Но «взвизг из-под плохой иголки»
меня с поэтом примирил.
Стишок порою понимают превратно: дескать, осознал, что стихи его не более, чем «взвизг из-под плохой иголки», и на том с поэтом «примирился». А понимать надо ровным счётом наоборот! Если в поисковике интернета выставить часть стиха, взятую в кавычки, то явится стихотворение Бродского «Песчаные холмы, поросшие сосной…» (1974). Когда-то оно и примирило с поэтом, послужив мне калиткой в его творчество.
***
Песчаные холмы, поросшие сосной.
Здесь сыро осенью и пасмурно весной.
Здесь море треплет на ветру оборки
свои бесцветные, да из соседских дач
порой послышится то детский плач,
то взвизгнет Лемешев из-под плохой иголки.
Полынь на отмели и тростника гнильё.
К штакетнику выходит снять бельё
мать-одиночка. Слышен скрип уключин:
то пасынок природы, хмурый финн,
плывёт извлечь свой невод из глубин,
но невод этот пуст и перекручен.
Тут чайка снизится, там промелькнёт баклан.
То алюминиевый аэроплан,
уместный более средь облаков, чем птица,
стремится к северу (где бьёт баклуши швед),
как губка некая, вбирая серый цвет,
и пресным воздухом не тяготится.
Здесь горизонту придают черты
своей доступности безлюдные форты.
Здесь блеклый парус одинокой яхты,
чертя прозрачную вдали лазурь,
вам не покажется питомцем бурь,
но – заболоченного устья Лахты.
И глаз, привыкший к уменьшенью тел
на расстоянии, иной предел
здесь обретает – где вообще о теле
речь не заходит, где утрат не жаль:
затем, что большую предполагает даль
потеря из виду, чем вид потери.
Когда умру, пускай меня сюда
перенесут. Я никому вреда
не причиню, в песке прибрежном лёжа.
Объятий ласковых, тугих клешней
равно бежавшему не отыскать нежней,
застираннее и безгрешней ложа.
Сразу же захватывает отрешённый тон стихотворения. Сосны, песок, море… Кому-то, быть может, и неуютно здесь. И сыро подолгу бывает, и пасмурно… И воздух тут не морской – пресный. И взор как будто бы нигде не находит утешения: на отмели полынь и гнилой тростник, оборки моря (гребни волн) бесцветные, парус одинокой яхты – блеклый. И даже алюминиевый аэроплан, «как губка некая», вбирает серый цвет. Но именно этот цвет бесконечно дорог поэту, возраставшему «в балтийских болотах, подле серых цинковых волн»… А морской берег Лахты он полюбил с детства, когда отец возил его осматривать старинные форты… Картина словно отстранена от земного. Даже далёкий парус как будто бы замер в надмирной тишине. И следом, наконец, главное, к чему всё предыдущее служит лишь подготовкой:
И глаз, привыкший к уменьшенью тел
на расстоянии, иной предел
здесь обретает – где вообще о теле
речь не заходит…
Тут речь уже о духовном взоре, проникающем в запредельное.
Приходит неизбежное: memento mori. Латинское выражение можно перевести и так: помни, что умрёшь. И мы узнаём, что именно здесь, в прибрежном песке, поэт хотел бы упокоиться. В юности он дерзко заявил:
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Эти строки часто цитируют и печалуются: дескать, что же не сдержал поэт своего слова! Не сбылась и его мечта о могиле на морском берегу Лахты. На пятую годовщину своей высылки за границу он напишет мужественно и строго:
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
«Зане не знаю» остаётся в силе и по сию пору: поэтов – бывало! – перезахоранивали. Быть может – как знать! – ещё и перенесут останки Иосифа Бродского на ложе, о котором он мечтал и которого нет «застираннее и безгрешней». Пускай перенесут!
2020
Примечания
[1] Иосиф Бродский. «Меньше единицы». СПб.: «Лениздат», 2015. С. 495.
[2] Там же. С. 496.
[3] Лев Лосев. Иосиф Бродский (ЖЗЛ). С. 14. М.: «Молодая гвардия». 2008.
[4] Иосиф Бродский. «Меньше единицы». С. 496–497.
[5] Там же. С. 173.
[6] Владимир Бондаренко. Бродский. (ЖЗЛ). Глава «Череповецкое крещение». М.: «Молодая гвардия», 2016.
[7] Ларе Клеберг и Сванте Вейлер. «Я позволял себе всё, кроме жалоб» (интервью с И. Бродским). Сборник «Divertimento sztokholmskie…», Warszawa, 1998.
[8] Анатолий Найман. Славный конец бесславных поколений. М.: Вагриус. 2001. С. 318.
[9] Лев Лосев. Иосиф Бродский (ЖЗЛ). С. 330.
[10] Д. М. Томас. «Я был там лишним» (интервью с И. Бродским). Журнал «Quatro», декабрь 1981.
[11] Известно, что Анна Ахматова свой дачный домик в Комарове называла «Будкой». Такое название обусловлено малыми размерами дома. Однако, думается, имя это он получил ещё и по другому, куда более серьёзному поводу: оно – из стихотворения Блока «Поэты»:
Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело…
[12] Д. М. Томас. «Я был там лишним» (интервью с И. Бродским).
[13] Анатолий Найман. Славный конец бесславных поколений. С. 307.
[14] «Юбилей знакового диалога. Анна Ахматова – Иосифу Бродскому».https://brodsky.online/post/yubiley-znakovogo-dialoga-anna-akhmatova-iosifu-brodskomu
[15] Светлана Коваленко. Анна Ахматова (ЖЗЛ). М.: Молодая гвардия. 2009. С. 288.
[16] Джаил Хэнлон. Интервью с И. Бродским. Журнал «The Iowa Review», № 4, 1978.
[17] Соломон Волков. Вспоминая Анну Ахматову (интервью с И. Бродским) / Анна Ахматова: pro et contra. Т. 2. СПБ.: Изд-во РХГА. 2005. С. 622.
[18] Юрий Коваленко. «Судьба страны мне далеко не безразлична» (интервью с И. Бродским). Газета «Неделя», № 9, 1990.
[19] Д. М. Томас. «Я был там лишним» (интервью с И. Бродским).
[20] Анатолий Найман. Славный конец бесславных поколений. С. 356.
[21] Свящ. Николай Ким. «Икона в звуке». О стихотворении Иосифа Бродского «Сретенье». http://onkim.orthodoxy.ru/myworks/brodsky.htm
[22] Там же.
[23] Там же.
[24] Джордж Клайн (интервью с И. Бродским). Журнал «Vogue», сентябрь 1973 года. http://knigosite.org/library/read/94402
[25] Анатолий Найман. Славный конец бесславных поколений. С. 354.
[26] Виталий Амурский. Интервью с И. Бродским. Газета «Русская мысль», 19 января 1990 года.
[27] Пётр Вайль. Интервью с И. Бродским. «Независимая газета», 21 декабря 1991 года.
[28] Виталий Амурский. Интервью с И. Бродским.
[29] Там же.
[30] Бенгдт Янгфельдт. Интервью с И. Бродским. Газета «Expressens», 3 апреля 1987 года.
[31] Пётр Вайль. Интервью с И. Бродским.
[32] Арина Гинзбург. Интервью с И. Бродским. Газета «Русская мысль», 4 ноября 1988 года.
[33] Грегорз Музиаль. Интервью с И. Бродским. Журнал «NaGlos», № 2, 1990.
[34] Там же.
[35] Пётр Вайль. Интервью с И. Бродским.
Все отрывки из интервью с Иосифом Бродским (кроме Соломона Волкова) взяты из книги Валентины Полухиной «Иосиф Бродский. Большая книга интервью». М.: Захаров, 2000. http://knigosite.org/library/read/94402
© Г. Куликов, 2020
© НП «Русская культура», 2020
