Пушкин называл её за глаза «Эрминией» – по имени героини поэмы Торквато Тассо «Освобождённый Иерусалим», безнадёжно влюблённой в рыцаря Танкреда. Именовал её также «Пентефриихой», согласно библейскому преданию о жене царедворца Пентефрия, влюблённой в юного Иосифа. Признаться, весьма «любезные» сравнения с «женщиной большого ума и доброжелательного сердца, – как писал о ней митрополит Анастасий (Грибановский), – глубоко православной по своим убеждениям, высоко почитавшей великого русского иерарха (митрополита московского Филарета – Г. К.) и испытывавшей искреннее преклонение перед поэтическим талантом Пушкина»[1].
Она была на 16 лет старше поэта и – что правда, то правда – была влюблена в него до самоотвержения: «…вы всегда найдёте во мне для себя – для вашей жены и ваших детей – друга, подобного скале, о которую всё будет разбиваться, – писала она Пушкину, узнав о его предстоящей женитьбе, – рассчитывайте на меня – на жизнь и на смерть, располагайте мною во всём без стеснения… я ничего не боюсь – я многое понимаю, и моя готовность услужить другим является в такой же мере даром небес, как и следствием положения в свете моего отца и чувствительного воспитания, в котором всё было основано на необходимости быть полезной другим!»[2].
Неудивительно, когда влюблённая женщина обещает много. Поражает то, что дошедшие до нас свидетельства подтверждают едва ли не евангельскую правдивость её «заносчивых» слов! «Трудно назвать какую-либо сторону жизни Пушкина в 30-х годах, – справедливо замечает В. В. Кунин, – в которой эта женщина не играла бы или не пыталась играть роль доброго ангела-покровителя»[3]. И, надо признать, зачастую ей эта роль вполне удавалась.
Например, в посредничестве между московским митрополитом Филаретом (Дроздовым) и Пушкиным: «Пользуясь доверием и расположением одного и другого, – пишет митрополит Анастасий, – она со свойственной ей чуткостью женского сердца стала живым нравственным звеном между ними»[4]. Благодаря ей родился знаменитый поэтический диалог первого поэта России с первенствующим иерархом Русской Церкви. Владыка Филарет с лёгкой руки «Эрминии» прочёл «тяжёлые» стихи Пушкина:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Услыхав тут вздох «адовой тоски», он поспешил «спасительно» ответить Пушкину, причём ответить стихами. Об этом «Эрминия» известит поэта. На что он ей с ходу (и не без иронии!) напишет: «Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача!»[5]. Когда же он их прочтёт, то легкомысленно-весёлое к ним отношение сменится удивлением: стихи-то епископа – хороши! И даже весьма искусны: отражая структурно пушкинское стихотворение, он перевернул его смысл, а в последних двух строках отослал адресата к покаянному 50-му псалму:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана.
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум, –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
На взявшие зá душу стихи митрополита Пушкин напишет покаянный ответ:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слёз нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнём душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
От избытка сердца глаголят уста, а у гения «избыток» есть наисокровеннейшее. Тут парадоксально всё наоборот, как и гениальная простота – отнюдь не простота невежды. «Эрминия» это понимала. И Пушкин, несомненно, ценил её понимание. А как же, спрόсите, он смел над ней насмехаться? Как, впрочем, и над другими, добавлю, не менее почтенными особами. Притом любил пошутить и колко, и обидно, а порою и не стесняясь в словах. «Казалось, он домогался того, – замечает митрополит Анастасий, – чтобы другие люди думали о нём хуже, чем он есть на самом деле»[6]. Но – зачем? Философ С. Л. Франк, например, находил в этом проявление некоторого юродства – «типичной особенности русской души». Думаете, «Эрминия» была неспособна разглядеть, что скрывалось под нарочитой шалостью? Не сомневайтесь: имела она сердце зоркое! «Душа его, – писала она о Пушкине неизвестному издателю (черновик письма – Г. К.), – такая пламенная, такая чистая, что если есть в нём недостатки, они не могут ни на минуту затмить оную!» (выделено автором черновика – Г. К.)[7].
Эта духовно красивая женщина была и внешне симпатична. По воспоминаниям В. А. Соллогуба, «у неё были знаменитые своей красотой плечи, и она по моде того времени часто их показывала»[8]. Зато и прослыла, по одной из эпиграмм, «Лизой голенькой». В разговоре с друзьями этим ласковым прозвищем частенько жаловал её и Пушкин.
После его смертельной дуэли с Дантесом она оставалась безутешной. Прилетела к раненому поэту в тот же день, но её к нему не допустили. Однако 29 января, в день его кончины, пробившись через толпу в прихожей и не спросив позволения, она дерзко вошла в кабинет и упала перед умирающим на колени.
Бедная Лиза! Даже друг Пушкина Е. А. Боратынский для её утешения не нашёл ничего лучшего, как сочинить очередную эпиграмму, исполненную к тому же благородно-зловещего пророчества:
Филида с каждою зимою,
Зимою новою своей,
Пугает новой наготою
Своих старушечьих плечей.
И, Афродита гробовая,
Подходит, словно к ложу сна,
За ризой ризу опуская,
К одру последнему она.
В самом деле, «Филида» пережила любимого поэта всего лишь на два года (ум. 3 мая 1839). Поэтесса Е. П. Ростопчина, одна из немногих, кто сочувственно ценил её любовь и преданность Пушкину, проводила Лизу в последний путь такими стихами:
Прощальный гимн воспойте ей, поэты!
В вас дар небес ценила, поняла
Она душой, святым огнём согретой, –
Она друг Пушкина была!
Похоронили её на кладбище Александро-Невской Лавры… И, пожалуй, пора – видит Бог! – раскрыть её имя полностью. Одно из своих писем Пушкину, писанных по обыкновению на французском языке, она подписала по-русски: «Элиза Хитрова, урождённая княжна Кутузова-Смоленская» – имя, поистине достойное доброй памяти!
Примечания
[1] Митрополит Анастасий. Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви. М., «ИНГА», 1991. С. 38.
[2] Друзья Пушкина (Составитель В. В. Кунин). М., «Правда», 1984. Т. 2. С. 432.
[3] Там же. С. 416.
[4] Митрополит Анастасий. Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви. С. 38.
[5] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М., Изд-во АН СССР, 1958. Т. 10. Письмо № 292. С. 803.
[6] Митрополит Анастасий. Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви. С. 9.
[7] Там же. С. 430.
[8] Соллогуб В. А. Воспоминания. М.–Л., 1931. С. 299.
В заставке использован портрет Е. М. Хитрово работы П. Ф. Соколова, 1838, Государственный музей А. С. Пушкина, Санкт-Петербург
© Г. В. Куликов, 2023
© НП «Русская культура», 2023
