Алексей Алексеевич Борисов (1911–2003) – горный инженер, доктор технических наук, профессор, декан горного факультета Ленинградского горного института им. Г. В. Плеханова (1962–1969), заведующий кафедрой «Разработка пластовых месторождений» (1968–1984). Заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1973), лауреат Государственной премии СССР, почетный академик РАЕН. Родился 22 марта 1911 года в городе Карачеве Орловской губернии (ныне – Брянская область). В 1940 году окончил Ленинградский горный институт. В годы Великой Отечественной войны находился в блокадном Ленинграде, участвовал в строительстве оборонительных сооружений, был начальником цеха специального производства ручных гранат Ф-1 и Ф-3. В 1944 году А. А. Борисов назначен директором Всесоюзного научно-исследовательского маркшейдерского института. В 1949 году вернулся в Ленинградский горный институт, где трудился на протяжении нескольких десятилетий. Блокадный дневник публикуется с любезного разрешения дочери ученого Марии Алексеевны Борисовой.
Алексей Алексеевич Борисов
«Лёшенька сочинил для меня:
Жить бы вместе бесконечно,
Всюду вместе, друг прекрасный!
Как бывает вместе вечно
Свет и радость с солнцем ясным».
Так начинается первая из блокадных записных книжек моего отца. Запись сделана рукой моей мамы в 1941 г. – здесь и далее текст курсивом Марии Борисовой.
Письмо к моей маме – Борисовой Б. Г. Штамп на конверте 28 августа 1941 г.
Милая Белочка!
Живу я в деревне Хязельках, дом № 19. Место здесь весёлое, бугристое. Много зелени: сады, парки, лес, кустарники. Уже веет гибелью с дыханием осени. Все буреет, желтеет, краснеет, вянет. Кругом на склонах бугров лежат красивые пёстрые ковры. Прохладно, тихо. Особенно красивы клёны. Зеленоватые, светло-жёлтые, оранжевые они шумят и роняют свою листву. Кудри берез также уже подёрнула прозолоть. Когда смотришь на всю эту весёлую и грустную картину, – щемит сердце!
Милая моя, родная! Как бы хорошо было погулять здесь с тобой, полюбоваться всей этой роскошной, гибнущей красой…
Здесь довольно спокойно. Если у тебя хватит смелости и желания – приезжай на несколько дней. Я очень соскучился без тебя. Не знаю, удастся ли мне в ближайшие дни приехать. Наверно нет. Приеду не раньше первых чисел октября. Белочка, приезжай. Относительно дороги расспроси подателя сего письма. Сюда надо ехать на трамвае № 30 (кажется до Пороховых), а затем пересесть на автобус № 7 и ехать до села Колтуши. От Колтуши надо идти пешком до нашей деревни – Хязельки, около 2-х км.
Белочка! Я забыл дома ложку. А, может быть, я её утерял. Если забыл – пришли; если утерял – купи хотя деревянную.
Белочка! Купить картофель здесь можно, но провезти его в Ленинград нельзя – по дороге обыскивают и отбирают (милиция и войска). Пока всё. Привет всем. Напиши домой письма. Жду тебя.
Целую крепко-крепко!
Будь здорова, поправляйся.
Твой Лёша
Пришли конвертиков. Если будешь ехать, поезжай в пасмурную погоду.
4 сентября 1941 г.
Вчера опять расстался с Белочкой. Она долго стояла на самом краю перрона с поднятой рукой. Я тоже махал рукой, пока она не скрылась из виду. Испытывал острое чувство жалости к ней, оставшейся одной в большом городе!
Поезд шёл медленно. Неподалеку кружили немецкие самолёты и по ним стреляли зенитки. На фоне серых облаков сверкали разрывы снарядов и распускались чёрные клубы дыма, точно облака кипели.
У самого горизонта облака обрывались, их край был совершенно ровным. Узкая полоска неба была тёмно-бордовая внизу и ярко жёлтая (канареечного цвета) вверху.
В вагоне ехали четверо подвыпивших рабочих. Шутили по любому поводу, шутили грубо. Основа шуток – литрбол.
Вечером вошли два лейтенанта. Один – вылитый «самурай» с автоматом, стал у двери на страже. Второй вежливо спросил у меня:
– Это всё ваши люди?
Едва я успел произнести несколько слов, назвав два-три имени девочек, как «самурай» загремел:
– Короче: предъявите документы! А то: Женя, Таня! Будут тут!..
Пришлось предъявить документы и поругать «самурая» за грубость. И как таких идиотов назначают начальниками?!
Сегодня, несмотря на дождь, нас послали работать. Изрядно вымокли. Сушиться негде. После обеда работали только час. «Дома» студентки гадают на картах. Удивительно до чего сильно в женщинах суеверие!
Разговоры рабочих вертятся вокруг половых вопросов. Студентки читают, иногда говорят о писателях и то, если я их вызову на это.
5 сентября 1941 г.
Рабочие плохо одеты и обуты. Работают без энтузиазма, плохо. Чуть дождик – все бросают работу, бегут в деревню. А ведь зарплата сохраняется и ещё плюс бесплатное питание.
…На трассе сделали шалаши из дёрна. В дождь женщины рассказывают происшествия.
9 сентября 1941 г.
Два дня назад попробовал поговорить с народом. Напомнил им 17-й год. Куда! Ничего не хотят слушать, ругаются со мной.
– Идём со мной, поработай. Посмотрим, кто больше!
– Ходишь тут руки в карманы!
Кричали кругом. Видел только открытые рты. Зря взялся не за своё дело. Потом люди сделали своё дело, и одна из них сказала:
– Сделали. Но поругаться-то надо?!
Позавчера приезжала Белочка с Н. (Н. – Наум Григорьевич Моргунов, брат мамы). Милая! Милая!! Она просилась со мной на работу, а я не взял, неудобно. Она решила приехать сюда. Вечер был тихий, тёплый. Неожиданно налетели самолёты противника. Они прорвались к городу. Подходя к Красному (Красное село) мы увидели над Ленинградом странное, огромное облако, похожее на гигантские тесно растущие купы белых деревьев, с тёмными стволами…
Поезд ушёл. Как жалко жёнушку. «До скорой встречи, родная!». Сидели в ожидании поезда. Странное облако начало чуть-чуть краснеть. Лёгкий тёмно-красный отблеск густел, крепчал. Грандиозное зрелище!
Возвращался поздно. Луна ещё не вышла из-за облаков, но она уже украшала их края золотым кантом.
А. А. Борисов. Служба в армии, старшина учебной роты, 1934–1935 гг.
10 сентября 1941 г.
Пишу под гул разрывов бомб. Противник бомбит Воронью гору. Бомбежка идёт целый день. Самолёты противника летят тройками, девятками, по 15 и более штук… Содрогаются стены, звенят стекла, гудят самолёты, бьют зенитные орудия, пулемёты, автоматы, свистят снаряды… Точно воздух ухает и поёт на разные лады. Мы падаем в канаву и ждём, ждём, ждём…
Там гибнут люди, а мы пока зрители.
Вчера впервые обстреляли нашу деревню из орудий. Разрушили домик на окраине. Убиты женщины и красноармеец. Двое ранены. Ночью обстрел повторился. Начинаю нервничать. Вздрагиваю от любого звука, прислушиваюсь.
Плохи дела! Противник – хозяин воздуха. Он завладел небом. Нам остается лезть в землю. Зарываемся. Делаем щели. Наше положение незавидное: мы ведь просто рабочие, землекопы.
По всему горизонту, тут и там видны тёмные столбы дыма – пожары. Вечером они побагровеют (дымы) и будет казаться, что это зияют огненные раны земли.
Один дым особенно красив. Он напоминает колонну, расширяющуюся к верху, и капителью подпирает облака.
Вот опять самолёты. Они ложатся на боевой курс, и один за одним пикируют. Видно, как бомбы отделяются от них. Самолётов много. Я считаю: девять, десять, одиннадцать…
Воздух опять потрясается симфонией гибели. А за стеной бренчит гитара, и девушки кокетничают с красноармейцами…
13 сентября 1941 г.
10-ого бомбёжка Вороньей горы к вечеру усилилась. Самолёты стали кружиться над нею, высматривая цель. Затем они выстраивались гуськом и по очереди, пикируя на цель, сбрасывали бомбы, словно конвейер. Затем они опять ложились на боевой курс. И зенитки, и артиллерийская канонада смолкли; слышались только глухие разрывы бомб…
Самолёты прилетали несколько раз. Воронья гора совсем затянулась тёмным дымом и скрылась из виду. Потом начался артобстрел Вороньей горы…
Ночью нас увели из Николаевки. Ночевали в кустах, на болоте. Было сыро и холодно. Ни свитер, ни пальто не помогли. Проспал всего с час, а затем бегал, чтобы согреться…
Гремит канонада. Совсем рядом бьёт орудие. А народ – спит. За эти два месяца мы привыкли спать под гром пушек, как привыкли не бояться самолётов.
Ночь тянулась бесконечно. Беседовал с врачом. Говорили о литературе (Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов, Горький, Андреев). Врач заметил, между прочим, что до войны общий тонус нашей жизни был низок. Некогда было заниматься ростом. Он, чтобы более-менее прилично жить, должен был работать и дни и вечера. Двигать науку вперёд было некогда. Плохо было с жилплощадью. Говорили о том, что у нас мало занимались изучением литературы, истории и прочих гуманитарных наук, т.е. мало впитывали, воспринимали мировую культуру. Образование было узкопрофессиональным. Только в самые последние годы в этом направлении был заметен сдвиг. Зато политикой занимались у нас все.
Беседа тянулась, тянулась и ночь. Скупо светила луна. Кругом горели пожары – штук восемь; особенно большие на Вороньей горе.
Днём сделали привал в лесу. Появилось множество немецких самолётов и наших. Небо грохотало от рокота моторов, разрывов снарядов, свиста пуль… Казалось, оно кипит, бурлит и клокочет.
16 сентября 1941 г.
Ночами все спят тревожно и во сне всем снятся немцы.
Итак: мы – в осажденном городе. Хлеба (по карточкам) дают всего 200 граммов. Над городом реет призрак голода. Ночами то и дело – тревоги. Ходим в бомбоубежища. Когда мне очень хочется спать и воображением овладевает кошмар, бомбы начинают казаться ужасным дождём, уничтожающим всё живое и мертвое.
22 сентября 1941 г.
…Бомбёжка и артобстрел города продолжаются. В городе разговоры только о том, где днём бомбили, какие разрушения, когда начался артобстрел. Несмотря на все это ленинградцы довольно спокойны. Точнее, они охвачены безразличием, которое овладевает человеком перед осознанием всей опасности. Такое безразличие – следствие незнания… Н. попал уже 4 раза под огонь противника: три раза под бомбёжку, один раз под артобстрел, в трамвае. Прибежал, сказал, что разгромили всю улицу Правды. Оказалось, повреждено только 4 дома. Бомбы упали на улицах: Марата, Загородном, Московской и пр. Я видел, пока, только один разрушенный дом, у Строгонова моста.
Народ обнаглел. Все: от мала до велика, от чернорабочего до преподавателя воруют картофель, капусту, морковь… Мешками тащат домой. Объективное оправдание только в том, что в городе почти нечего кушать. Сами же виновники оправдываются:
– Всё равно противнику достанется…
Вчера ехали в Колтуши. Шоссе, вымощенное булыжниками капризно, точно река, извивалось между буграми. С боков, окаймляя шоссе, тянулись две просёлочные дороги, покрытые жидкой грязью.
Ехали мимо пошатнувшихся, покривившихся, перекошенных и перегнутых двухэтажных домиков, мимо огородов и каких-то свалок. Большинство домов давно требуют ремонта.
23 сентября 1941 г.
…По бокам дороги изредка попадались берёзы, подёрнутые желтизной. Затем подъехали к берёзовой роще. Между белых стволов замелькали белые колонны разрушенной церкви; у рощи открылся пруд.
Жёлтые, оранжевые клёны опускают свои листья на ржавую, рыжую крышу церквушки и домиков. Прохладно, тихо, мягкий свет дня, спокойные грустные тона. Щемит сердце. Ранняя осень.
А. А. Борисов с женой Б. Г. Борисовой. День свадьбы, г. Карачев, 1939 г.
Многие записи дневника не датированы, они обозначены мною <без даты>. Хронологическая последовательность всюду сохранена.
<без даты>
Я заметил Б. В. как грустно, как щемит сердце (я показал ему рощу, подёрнутую прозолотью и поле, покрытое пышным багровым ковром). Он взял меня под руки и сказал:
– А вы понимаете природу! Другой бы не заметил этого. Ни красивой верхушки липы, ни солнечного пятна. «На акварель» просится! Люблю живопись!
– Вы не рисуете?
– Рисую, – просто сознался он. – Только когда тут рисовать! – он вздохнул.
В другой раз я обратил его внимание на красивую деревенскую улицу.
– Вот и я смотрю, – сказал он – мягкие тона и нет ничего грубого. Настоящая наша русская природа. Вы знаете, я очень люблю Левитана и Чехова.
Место здесь бугристое, покрытое кустами, лесками, рощами, преимущественно лиственных деревьев. Там и сям разбросаны утопающие в зелени деревушки. Бугристая степь и облачное, точно бугристое небо.
Испытываю чувство грусти за всё… и тоску по настоящей, хорошей работе. Написать бы рассказик! Да разве теперь напишешь! Работаем 12 часов в сутки.
В деревне приняли недружелюбно. Поглядывают искоса. Остановились в маленьком домике с огромными сараями и навесами.
Хозяйка встретила ругней:
– Ходят тут! Только и знай воруют! Всю брюкву разворовали!
Девочки рассказали: в деревне А. С. (вероятно, Александровская слобода) зарезали четырёх ремесленников.
Вечером было страшновато. Чёрные двери амбаров и сараев, чёрные громадные навесы и тишина – поневоле начинаешь озираться. Спал плохо. Во сне казалось, что я кого-то душил и звал на помощь.
30 сентября 1941 г.
10 часов утра. Туман, кажется, ещё более густеет. Он мельчайшими капельками оседает на волосах, на пальто, делая их седыми, покрытыми точно инеем. Иду в гору. Впереди будто дым или тёмные облака. Ближе это оказалось парком. Большой парк старинного помещика, обнесённый земляным валом, усаженным могучими столетними берёзами, дубами. В парке клёны, рябины, дубы, берёзы, липы – всё это не приносило, не приносит никакой пользы.
При солнце парк чрезвычайно красив. А сейчас он печален. Смутно маячат жёлтые купы, грустно шумят кусты… С ветвей летят крупные капли воды, точно идёт дождь… Вспоминается картина Левитана «В тумане»…
Через час я шёл обратно. Сверкало солнце. Парк сиял своею последней, осенней красой. Последнее облако скрылось за горой. Тумана не было.
19 октября 1941 г.
Мачеха нашей хозяйки – бесцветная старуха. Остановила меня в коридоре – она одевалась, её очевидно выгнали. Она стала жаловаться мне:
– Маленькие были – я их кормила. А теперь свой куска хлеба не даёт. Чужой даёт, свой – нет. А я стара. Мне семьдесят, да ещё десять. Вот сколько. Считай. Сказать не умею.
За ночь выпал первый снег. Утром поля были седые и тропинки были белые.
<без даты> до декабря 1941 г.
***
Осень. Над лесом грозные тёмно-синие облака. Оттуда доносится беспрерывный грохот орудий. Кажется, что на дворе весна и за лесом гремит гром.
***
Хотелось тишины, такой абсолютной тишины, чтобы душа содрогалась, слушая её. На улице гремела канонада зениток, и доносились разрывы авиабомб, гудение самолётов…
Мы сидели в комнате, напряженно ожидая только одного – конца тревоги. А женщины без умолку тараторили…
***
В мирное время костюм и обстановка выбирались по вкусу и потому определяли характер человека. Теперь все это либо попадается случайно, либо за неимением лучшего и потому мало, крайне мало характеризует субъекта. Гораздо более характеризует субъекта состояние его костюма (а не фасон его, качество и степень поношенности) обстановки и пр.
Мы теперь берём, что дают, а не покупаем, что нравится.
***
Сегодня мне послышался запах сирени… и сразу встала предо мною полузабытая картина юности: Карачев, лето, отец, мать, все родные, милые… Боль сжала сердце, тоска охватила меня до того сильно, что все передо мною затуманилось, и поплыло, поплыло…
***
За столом шёл разговор о еде, надоевший, осточертевший и неизбежный разговор о том, как бы, где бы чего поесть, что дают по карточкам и какие ожидаются изменения норм и т. д. и т. п.
И о бомбах…
Вы не представляете, до чего угнетающе действуют такие разговоры.
***
Я начал подумывать о скудности нашего питания. Меня страшит призрак голода… Странно. Теперь, когда я думаю о еде, меня, сознательно или подсознательно, преследует картина издыхающей лошади, которую видел на дороге в Колтуши, и картина, когда люди несли на палках конину (мне сдавалось – дохлятину). И странное, нехорошее чувство, чувство похожее на отвращение, испытываемое при виде раздираемой падали, сопровождает мои мысли. Я даже, мнится, ощущаю в такие моменты вкус этой падали.
***
Вчера я стукнул дверцей тумбочки. Ноник спал и во сне он вздрогнул, убрал голову в плечи. До чего напряжены нервы! Он говорит, что часто просыпается, вздрагивает. Жена говорит, что я тоже во сне вздрагиваю («дрыгаю»).
А. А. Борисов (в центре) с сотрудниками во дворе Горного института. Блокада, 1942 г.
ДЕКАБРЬ 1941 г.
Зарисовка
В похоронном бюро
– Мне похоронить отца.
– Запишитесь на очередь.
– Завтра, послезавтра?
– Через 12 дней.
– Тогда запишите МЕНЯ!
23 декабря 1941 г.
Покойников часто оставляют на кладбище прямо в гробах, т. к. за рытье могилы требуют 500 гр. хлеба!
Ночью приходят неизвестные и вываливают трупы прямо в снег, а гробы забирают на дрова! Большинство покойников – мужчины. Умирают от истощения.
11 января 1942 г.
Смертность в городе увеличивается. Трупы везут на салазочках, без гробов, иногда даже ничем не прикрытые. Часто видишь то грязный палец, вылезающий из-под тряпья, то лоб желтовато-зелёный, подёрнутый тенью смерти, украшенный шёлковой прядью кудрей…
И всё – мужчины. Болтают о том, что в городе ежедневно умирают десятки тысяч мужчин, говорят, что уже вымерло до 30% мужского населения. Думаю, что это вздор.
На кладбищах горы трупов – хоронить не успевают. Хоронят в братских могилах и на могилах ставят только номер (могила № 1037…).
<без даты> до 27 января 1942 г.
***
Вчера мне было очень холодно. Ощущал внутренний холод, не хватало сил. Бела и Роза (Роза – Розалия Григорьевна Моргунова, сестра мамы) приняли во мне самое близкое участие! Температура 35,7 С. Сегодня – то же. Холодно рукам, особенно зябнут пальцы. Холод распространяется из груди, откуда-то из самых глубоких внутренностей и я не могу согреться.
***
Голод убивает людей вернее, чем бомбы и снаряды! Медленнее, но вернее. Вымирают массы людей. Вот – истинный царь! Может ещё чума сравнилась бы с ним. Но от чумы выживают; от голода спасения нет!
***
В городе не работает канализация. Нечистоты выливают прямо во дворы – ям нет, делать их – нет сил.
Уже свирепствует дизентерия.
Какие ещё ужасы суждено нам пережить?!
***
Трамваи в городе давно не ходят. Все попытки восстановить трамвайное движение оканчиваются неудачей – народу мобилизуют много, но сил мало! А тут ещё снег. Чуть расчистят путь, снег заваливает его снова…
Ходьба подрывает последние силы людей. А ходить приходится крайне много. Люди ходят с котелками, тарелками, ложками, бидонами… Все это гремит, стучит… Чуть не каждый прохожий тащит вязанку дров, чуть не каждый везёт за собой саночки.
Ломают всё, что может гореть – не хватает топлива. Умственная жизнь замирает. Мои мысли всё более поглощаются хозяйственными заботами: как бы достать поесть, как бы достать дровец, керосину (света давно нет), как бы прожить? И так у всех обывателей. Но они терпеливо переносят и холод, и потёмки, и бомбёжки, и обстрелы и смерть близких (как-то мало слёз) и собственные мучения, переносят все это ради одного – победы.
И как все ждут освобождения! С каким нетерпением прислушиваются, просыпаясь по утрам к сводкам, надеясь услышать радостную весть…
Но её пока что нет…
***
Уходя из дома многие прощаются друг с другом, не надеясь свидеться – бывает опасения их сбываются…
Противник все ещё продолжает обстреливать город.
***
Всё чаще на улицах попадаются беспризорные трупы. Недавно труп валялся у входа в поликлинику. Мужчина лежал на спине, согнув руки в локтях уткнувшись кулаками в голову. Сапоги украдены.
***
Среди измождённых, изнурённых, одетых во что придётся людей (одеваются безобразно! женщины ходят в брюках; часто в одних рейтузах без юбок…) увидел вдруг роскошно одетую, молодую, блещущую красотой, непозволительно здоровую, преступно свежую особу! С какой завистью все смотрели на неё!
***
Как в сущности немного надо человеку для нормальной жизни: пища, тепло, свет.
***
Чувствую сильную усталость, ноги отказываются ходить. Какое счастье чувствовать себя здоровым, сытым, сильным. Мне холодно, опять этот внутренний холод. Что это? Может начало конца?
Поживём – и может ничего не увидим…
***
Город, лишённый света, тепла, воды, трамваев, с забитыми досками окнами, с полуразрушенными зданиями, с рябыми стёклами домов от осколков снарядов, с тысячами трупов, которые возят на саночках, даже без покрывал (!), с трупами, которые валяются не только во дворах, но даже на улицах, с трупами, сваленными штабелями на кладбищах, для которых там роют траншеи – братские могилы, город походит на великого тяжело больного.
Но он спокоен. Он мужественно переносит болезнь. Его язвы нарывают, причиняя ему мучения, члены отмирают… Но он живёт и знает: выздоровление грядёт!…
***
Обыватель боялся бомб, потом снарядов («длиннобойных»), затем голода, голодной смерти, холода; теперь появился новый враг – пожары. Немецкие зажигательные бомбы были бессильны против нас, но сами мы сжигаем свой город «буржуйками». Пожарные команды не успевают тушить пожары…
Обыватель привык ко всему, привыкнет и к пожарам. Но уже виден и ещё один враг – эпидемии…
***
У Николая Пудовича началось истощение. Он говорит:
– Когда я лежу – я герой! Когда сижу, тоже ничего. Но с ходьбой… – он вздыхает и качает головой – ходить очень тяжело.
Он встаёт и сгорбленный идёт, постукивая тростью. По пути его встречают студенты и спрашивают:
– Н. П., когда вы примете у меня экзамен? Сегодня можете?
– Нет, сегодня совет. Давайте в понедельник в 11 утра.
П. В. Фирскина, А. А. Борисов, Б. Г. Борисова. Четыре года брака, 7 августа 1943 г.
27 января 1942 г.
Бедствия наши всё более увеличиваются. Перестало работать радио, нет газет. Водопровод окончательно выбыл из строя. Воду берут из Невы; к ней целыми днями происходит паломничество. По линиям масса народа с вёдрами, чайниками, кастрюлями, саночками…
Отсутствие воды сказалось на хлебе – за хлебом очереди нескончаемые; на хлебозаводах нет воды…
Отсутствие воды – следствие исключительных холодов. Морозы доходят до 36 – 38 С.
И в такие морозы стоять в очередях!… Вот когда мы почувствовали: что такое война!!! Живём хуже, чем в провинции. Едим клей, дуранду и всякое дерьмо!
<без даты>
***
Привожу эту запись не полностью. Отец хотел на основании действительных фактов написать рассказ о маме, которая с 1 февраля 1942 г. перешла на работу в открывшийся стационар института, где работала медсестрой. Опускаю первую часть – преамбулу к рассказу. Однако фактическая сторона, её рассказ о своей работе, тесно связана с записью от 14 февраля, см. далее.
…на её руках умирают люди, молодые, которым ещё бы жить и жить, они только что закончили институт, студенты и старики, преподаватели и профессора.
– Соснов вчера просил: сестричка, разрешите Герт купит мне вина! Очень хочу вина! – Потом он тихо умер! Тихо, как закатывается звезда!
– Ханжин. Он тоже наверно умрёт. Вчера кормила его бульоном с гренками. Он ел захлебываясь, с ложки и подбородка текло обратно в тарелку.
– Может хватит?
– Нет, я всё съем, – у него было радостное лицо. – Тут гренков много. Всё съем! Всё!
– Сегодня у него предсмертный восторг; всё его радует! Еда приводит его в неописуемую радость! Он стоит перед моими глазами! Как жалко людей, они ещё молоды! Так молоды! – она плачет.
От дистрофии люди вянут и гибнут, как цветы от мороза. Есть период, когда человека ещё можно спасти. Но когда граница перейдена – поздно! Ничто не поможет, никакие усилия! Человек ещё ходит, движется, выполняет работу, но его уже нет, он – труп!
И такие трупы приходят на лечение в стационар. Она устала.
– Я так устала! Ох, как устала – но идёт работать.
<без даты>
***
Шахматные фигуры, когда они в ящике – все равны. Не всё ли равно: где чёрная, где белая, где король, где пешка? Всё это имеет значение только на доске, в действии.
Так и люди. Только при жизни различия имеют значение. После смерти все равны.
14 февраля 1942 г.
Смерть страшна только для тех, кто, оставшись в живых, видит её. Для тех, кто умирает, смерть часто приходит безболезненно и внезапно, не принося мучений. Только наша фантазия усугубляет, многократно увеличивает мучения смерти. Вид трупов приводит нас в ужас.
Сегодня, 14 февраля, грузили трупы. Кто они? Преподаватели, рабочие, служащие, студенты (Зиолковский, Соснов, Ханжин…). Большинство из них мы не знаем. Да и какой толк от того, знаем мы их или нет? Для мёртвых почёт и срам – равны. Для мёртвых ничто не имеет значения.
Трупы были безобразны. У иных мука отображалась на лице, другие были худы до неузнаваемости, с замёрзшими растопыренными руками, третьи… Но ужаснее всех был труп с обглоданными крысами носом и губами, точно смех застыл у него на лице. А когда мы сбросили его из окна на воз, он загрохотал сухо, коротко, дико, точно этот грохот был его смехом, последним его звуком. Упав на воз он перевернулся к нам лицом и ещё раз мы увидели его страшную улыбку… Потом его повернули ничком.
Всего погрузили 20 трупов и прикрыли их брезентом. Страшные сани эти тронулись, наконец, но в воротах стоял грузовик, и нам пришлось ещё с полчаса провозиться санями, пока этот воз выехал со двора.
Мы хорошенько вымыли руки и затем выпили спирту. Завтрака оказалось маловато. Хотелось есть. Живым – живое!
Пока грузили трупы я испытывал только чувство брезгливости и нетерпения: скорей бы помыться и забыть этот ужас…
А Саша Л. (А. С. Лятковский) говорил о том: «кто следующий?», «какова наша судьба?», «кто и как отправит нас в последний путь?»
Эх, да не всё ли равно будет тогда!
14 февраля 1942 г.
В конце декабря прибавили хлеба. Но положения это не спасло. Жизнь все более замирала. 11 февраля 1942 г. прибавили еще хлеба, дали крупы, мяса… Прибавки все напряженно ожидали. Я сквозь сон услышал по радио объявление о прибавке хлеба. Я разбудил своих криком:
– Хлеба прибавили!
Первая мысль была:
– Мы, кажется, будем жить!
Я поцеловал жену и поздравил её с прибавкой… Народ немного зашевелился после прибавки. Вот момент, которого мы ожидали. Теперь начнутся восстановительные работы. Уже есть постановление Ленсовета. До прибавки хлеба эти постановления были бумажками. Хлеб придаст им силу действительности.
14 февраля 1942 г.
Вчера, 13 февраля, у нас был прекрасный ужин с вином. Выпили по рюмке «малаги», съели по две тарелки супа, сковороду жареного картофеля, по тарелке каши, рисовую котлету в соусе-какао, потом выпили по два стакана густого какао с хлебом, маслом и сахаром (хлеба съели по триста грамм). И всё-таки было мало!
А под Новый год, помню, было меню:
а) студень из клея,
б) суп из конячьих костей,
в) котлета из кошачьего мяса,
г) винегрет из гнилых капустных листьев и пр.
Но тогда мы себя чувствовали гораздо лучше, были запасы жиров в организме…
<без даты> до марта 1942 г.
***
У нас, в 16-ой квартире украли труп мальчика, полагают: на мясо. Комендант говорит, что на Смоленском кладбище от трупов остаются голова, да кишки. Остальное в виде студня идёт на рынок. Началось каннибальство…
***
В мечтах мне кажется, что я вот-вот начну жить хорошей, простой и ясной жизнью, среди вежливых и милых людей, в тепле, сытости, среди солнца и цветов, жить хорошо, приятно, умно…
А жизнь, которой я живу, груба, до пределов обнажена, до пределов тяжела…
С народом приходится ругаться, множество больных, работать некому, всё разбито и разрушено. И приходится всем этим заниматься!..
***
Хозяйственные заботы съедают всего меня. Нет времени для настоящей работы! Нет возможностей работать! Надо заботиться о еде, о дровах, о свете, о чистоте… Жизнь предъявляет свои требования, и хотим мы или нет, мы попадаем под её колёса… Вот – война. Словно прибой и отбой фронт движется туда и сюда. А мы, как прибрежная галька. У нас обламывают углы, истирают нас, раздробляют… И мало кто из нас останется цел. А как тут можно сохранить целость, неприкосновенность? Для этого недостаточно быть даже валуном. Только скалы могут противиться прибоям, да и те, наконец, рушатся под ударами волн.
***
Переживаемая нами зима, холод, бомбёжки, обстрелы, а главное голод показали истинные лица людей…
Люди мрут от голода, мрут десятками тысяч в сутки, мрут безвольно, безропотно, без борьбы, без возмущения. Они – просто умирают. И это самое ужасное, самое жуткое – безропотная, покорная, рабская, скотская смерть.
Я представлял себе борьбу и возмущение, доходящее до неистовства, до взрывов, быть может, до демонстраций. Ничуть не бывало. Просто безропотная смерть.
Что здесь проявляется?
Такова природа человека или тут раскрывается влияние социальных условий, сказывается система?
***
Тянет за уехавшими, слухи о химии, опять призрак голода. Что-то предстоит пережить. Это вечный вопрос: что-то будет? Человек всегда стремится заглянуть в будущее и всегда тщетно, оно скрыто от него. Что-то будет? Особенно тяжёл этот вопрос в трудные моменты. Тогда он нависает как грозный рок, как всегда давящая тяжесть.
***
Времена бедствий, трудно похоронить известного; поэтому все – неизвестные. Чтобы беспрепятственно похоронить, надо дать участковому и прочим.
***
Стационары подкормили, снизили смертность.
март 1942 г. <без даты> до апрель 1942.
***
Февральские метели начались в марте. Почти весь март стояли жестокие морозы. Вспомнил поговорку: «Март-марток, не снимай порток».
***
Начали очистку трамвайных путей. Десятки тысяч людей копошатся на рельсах. Почти все – женщины.
Каждый день упорно, настойчиво люди очищают рельсы и каждый день также упорно метели заносят их.
***
До войны для молодости, в идейном отношении, была открыта широкая дорога и она спокойно уверенно шагала по ней. Раньше приходилось искать эту дорогу, блудить, пробираться тропинками, перескакивать через пропасти… Люди были более развиты, более культурны…
Кто ходит только по хорошей дороге становится не способен преодолевать кручи, трудные тропинки, овраги, чащу, пропасти…
***
Писатели выходили преимущественно из высших слоев общества; инженеры, учёные – из разночинцев. Это понятно. Первые должны быть высоко культурными, а носителем культуры является господствующий класс.
***
Давно сожгли заборы; теперь жжём дома, разрушаем ставни, которые делали осенью.
***
Началась цинга. Лечатся хвоей…
***
Во время голода появилась тяга к вину, тяга грозящая перейти в страсть. Сначала мы пили вино, потом спирт, а потом сырец. Вообще же люди пьют все спиртное (денатурат, одеколон, даже лак). Пьют даже те, кто никогда не пил.
Ноник достал спирта и мы выпили. Потом пили с А. и В. В.
***
Сегодня нам сказали, что вчера вскрылась Нева. Вчера была первая весенняя гроза и тёплый дождь. Он то и послужил непосредственной причиной вскрытия Невы.
Я поспешил к окну, влез на подоконник и заглянул в оставленную не заколоченной досками форточку.
Вместо грязного льда я увидел чистую, дымящуюся поверхность воды. Нева опять свободная! Опять вольная она струит в море свои воды.
И как это странно, удивительно было видеть её свободной, чистой после такой кошмарной зимы, после того, как неоднократно и столь недавно попирал своими ногами её ледяную твердь, грязную, загаженную, заплёванную…, твердь, в которой замерзли корабли…
И вот опять свободная, чистая водяная гладь отражает мачты, трубы, орудия… Обновлённая, могуче, не спеша, движется река…
Так пробуждается уснувший исполин. Стряхивая с себя пыль, поднимается не торопясь, могучий, сильный.
Б. Г. Борисова и А. А. Борисов. Дома, 1943 г.
апрель 1942 г.
4-го апреля бомбёжка. Много самолетов. Бесчисленные облачка от разрывов снарядов. Стрельба зениток сливается в сплошной гул, звучит страшной симфонией смерти и разрушения.
Самолёты носятся вразброд, какой – куда. За ними гоняются красные, зелёные шарики трассирующих снарядов, разрываясь малиновыми клубами… Ухают разрывы бомб.
Вот где-то за моим домом падает бомба. Туча пыли. Бегу. Дом цел. Жены нет. Бегу за ней, встречаю. Она напугана, вся дрожит. Она крепилась. Едва увидела меня, силы оставили её, она склонилась ко мне на плечо, зарыдала – бомба попала в дом, против которого она стояла.
В этот день разрушена часть Института. Погребены Бальди.
Через несколько дней извлекли один труп: голова, ноги, руки раздавлены. Покидов хладнокровно копался в останках, пытаясь установить личность (одежда полностью содрана).
***
Бомбёжка 24-го апреля. Пожар. Наши опасения. Меры. История с Николаенко. Неразорвавшиеся бомбы, снаряды.
<без даты> до 15 мая 1942 г.
***
По поводу картины «Дело Артамоновых».
Как пусты все наши дела! Как ничтожны мы со своей суетой!
***
Невозможно стало найти книгу по сердцу! Многие жалуются на это. Мне все книги кажутся мелкими, ненужными, бездушными, незначительными!
Сказывается физическая слабость и нервозность связанная с войной.
***
Моя жизнь – дурной сон. Всё кажется: я вот-вот проснусь и заживу по-настоящему.
Поэтому всё ускользает от внимания, всё, что есть жизнь, и мозг предается мечтам о жизни, которой нет – мечтам. А жизнь тем временем проходит. Человек стареет. Дряхлость сменяет юность… Ах! Нет ничего более печального, чем видеть состарившимся, ослабшим тех, кого видел юными, сильными, радостными, кто стремительно приближается к небытию…
А кругом молодая, вечно юная клокочет жизнь. И ничто её не остановит – ни бомбы, ни снаряды. На 15 линии разрушило дом. Ещё не было отбоя, ещё не прошла пыль от развалин, ещё струится кровь из ран убитых и раненых, а дряхлая старушка дрожащими руками старается вытащить обломок доски – ей нужны дрова!
Жизнь вспыхивает то здесь, то там, она никогда не гаснет окончательно, никогда не стареет.
***
Жизнь чересчур тяжела, радостного в ней мало! Почему же мы почитаем тех, кто писал о горестях и невзгодах, об обычном и неприятном, почему мы отдаем им предпочтение перед тем, кто стараясь доставить нам светлые минуты писал о радости – жить!?
Потому, что мы гораздо более подчинены чувству, нежели уму, потому, что чужие страдания вызывают в нас воспоминания о своих собственных, вызывают у нас слёзы, спазмы в горле, теснение в груди…
Но те, кто пишут о радости, светлой радости жизни, они куда выше! Они утверждают жизнь, пусть конечную для нас, но величественную, прекрасную, вечно юную жизнь!
Ведь как просто придумать болезненных уродов, заставить их сетовать на всё и вся и возводить в трагедию каждый пустяк! Как просто завязать клубок горестей человеческих! Ведь тому миллионы примеров!
А сделать интересным радостное, завязать узы радостного произведения трудно, ибо это становится не реальным. И самый великий писатель тот, кто описывая реальное слагает гимн Радости, гимн Жизни.
И если этот гимн написан великим Маэстро, то что перед ним все реквиемы!
***
Последние события показали, что империалистическая политика доходит не только до абсолютной беспринципности, но и до отрицания каких бы то ни было моральных и нравственных норм и установок, кроме преследования выгоды. Ради выгоды всё возможно, всё разрешено, всё оправдано.
Выгода – вот единственное, что есть целью, двигателем, направлением, словом – существом современной империалистической политики. Все прочее значения не имеет и приносится в жертву (законы, право, мораль, договор, человеческое достоинство и т. д.)
***
Народ называет немцев гансами и фрицами.
***
Ужасный век! Ещё и половины его не прошло, а уж человечество растерзало себя в двух войнах (японская – 1904, первая мировая), прошло через горнило революций и истекает кровью во второй мировой войне – самой ужасной из всех предшествующих войн. Что можно ждать от такого века!? Каких людей он подарит миру? Он уже подарил гениев политической борьбы. Но вряд ли он подарит гениев в науке и искусстве.
***
Напрасно я стремлюсь уйти от обыденной жизни к чтению, размышлению, к более возвышенной жизни! Мелкие, ничтожные дела совершенно не оставляют времени. А когда выдается свободная минутка, обязательно являются посетители. Черт их приносит! И прощай возвышенная жизнь! Мечтай урывками о ней и выноси ведро, приноси воду, коли дрова, составляй калькуляции, ходи за обедом… Тьфу!
Зло берёт и обидно до глубины души и жаль гибнущую возможность светлой содержательной жизни.
***
Преподаватель Железков рассказал о себе (он охотник):
– Вот тут на моей кровати умер (не издох, а умер!) мой верный пес… – он вздохнул. – Я не смог его поддержать. Ослаб и конец… И я его похоронил на кладбище, как друга…
Да… Хоть Железков сам был на краю голодной смерти, он не съел своего пса, как другие, которые тоже казалось, любили своих четвероногих друзей. Впрочем, это сильно сказано: друзей, скажем лучше – товарищей…
***
В свое время первое сообщение о бомбежке Мадрида и др. городов вызывало у нас впечатление жутких, невозможных, непереносимых условий существования. Сообщения о Лондоне и Ковентри вызывали ещё более ужасные впечатления. Жители Варшавы бежали, когда артиллерия ударила по городу…
Теперь мы сами переживаем всё это. Десять месяцев нас бомбят и почти столько же – по городу бьёт артиллерия. Уйма разрушений. Почти на каждом квартале разрушенный дом, трудно найти дом с уцелевшими стеклами…
Раньше мы думали: как можно жить в таком аду. И вот – живём, и ничего. Привыкли…
Не бежим и не кричим на весь мир об ужасах…
***
Ожидали весной эпидемии. Но уже конец мая, и к счастью всё хорошо. Никаких эпидемий, никакой чрезвычайной грязи. Справились. Сумели организоваться, произвести очистку города. Это делает честь всем нам: и тем, кто командует, и простым исполнителям.
***
Для дистрофиков развернули широкую сеть усиленного питания…
А. А.Борисов, Б. Г. Борисова, С. Г. Куликовский (брат жены), 1944 г.
15 мая 1942 г.
К зенитчикам приехали артисты. Грузовик остановился на берегу Невы, между пушек. Кузов – сцена. Артистка в голубом платье с русыми спадающими на плечи волосами пела. Звенела песня, сверкало солнце, торчали в небо орудия, жались к гранитным набережным корабли, а по Неве медленно, непрерывным потоком сверкая на солнце двигался лед.
17 мая 1942 г.
Травка давно уже густо-зелёная; деревья покрываются прозрачной зеленоватой дымкой, но в этой дымке не хватает свежести.
Всю ночь выпивали, я против обыкновения был болтлив, рассказывал разные забавные истории. Жена сердилась, упрекала меня в шутовстве (обычно выпив, я засыпаю), несерьёзности.
19 мая 1942 г.
Была гроза. Но не бурная, страшная весенняя гроза, когда кажется, что в её хаосе рождается новая свежая природа, а обыденная, будничная гроза. После неё всё посвежело, но опять как-то не столь заметно, не столь бурно, словно нехотя.
20 мая 1942 г.
Отпраздновали серебряную свадьбу Г. В. и П. Ф., были пьяны. Преподнесли малюсенький тортик с надписью «25». Я первый раз за год объелся.
Говорили обо всём и перешли на литературу. Пришлось разойтись – пришли с требованием соблюдать светомаскировку, был виден свет на улице.
21 мая 1942 г.
Маминой рукой написано: «Врешь, не первый, вспомни».
22 мая 1942 г.
Белочка заболела. Сама не позаботилась о себе, видимо хотела, чтобы позаботился я. Я посердился, потом нашёл врача. За визит денег предлагать было неудобно – они теперь ничего не стоят. Пригласили обедать, она не отказалась (врач). Она живёт у своей медсестры, которую спасла от смерти (у Кротковой). В благодарность Кроткова всячески эксплуатирует её.
23 мая 1942 г.
Выехали в Кавголово. В поезде очень тесно. На станции встретили. Шли к дому с шутками и смехом. Устроились на ночлег. Вечером поехали кататься на лодке. Озеро широкое, просторное. Тепло, зелень, цветы – хорошо. Тихо. Войны почти не чувствуется. С горки, когда смотришь на озеро сквозь жёлтые колонны сосен, оно особенно привлекательно. Вечером под треск дров в печи долго беседовали.
24 мая 1942 г.
Замечательный, очень тёплый день. Живописная дорога на участок. Энергично вскапывали землю. Завтра сеять. Целый день неумолчно пели жаворонки. Маленький, нежный и хрупкий певец весны наполняет воздух радостным, живым гимном. Прямо странно: откуда у такой хрупкой крошки такая радостная, заразительно живая песня. Поневоле проникаешься к певцу уважением.
Обедали в сельской столовой. Она куда лучше городских (столичных!). Белые скатерти, тарелки, официантки. А у нас ни скатертей, ни тарелок, ни официанток.
Вечером катались по озеру. Мошки облепляли наши одежды. Было поздно. Солнце почти уже село. Над лесом догорала заря. Багровые отсветы ложились на озеро. Вода переливалась подёрнутая красноватым отсветом, точно под её поверхностью струилось тонкое багровое пламя.
У западного берега лежали ярко-жёлтые полосы. По небу плыло странное облако. По середине его тянулась изогнутая белая полоса, словно хребет чудовища. По озеру плавали рыбаки. Несмотря на дневную усталость (мы здорово поработали) всё воспринималось живо, интересно. Обычные разговоры о пище, о войне, вообще были оставлены. Шутили, смеялись. Девушкам понравилась прогулка. Впрочем, девушкам нравятся всякие весёлые прогулки! И это хорошо. Весёлость должна нравиться.
Озеро каждый день новое. Позавчера утром оно было таинственно окутано туманом; вчера оно было тихое, позолоченное закатом, манящее; сегодня оно серое, подёрнутое рябью, неприветливое…
25 мая 1942 г.
Покидаю Кавголово временно. Скоро предполагаю вернуться. Осмотрел могилы воинов на берегу озера.
С грустью оставлял я эти места. Так недолго я был здесь, и так они мне понравились!
Огромное озеро, по берегам большие холмы, покрытые лесом… Наш дом на берегу. Большой, неуютный, но приятный дом, лодка, катание по озеру, тяжёлый крестьянский труд и тишина – совсем не военная обстановка… Хорошо.
Покидал Кавголово с грустью. В этом месте, в этом дне заключалось для меня воспоминание о мирной жизни, о возможности тихой, спокойной жизни и работы, когда над головой не висит страшная, неотвратимая угроза гибели!
В поезде перечитывал свою записную книжку – плохо улавливаю реальную жизнь…
Вечером ожидал жену, которую оставил утром в Кавголово, с таким чувством, будто не видел её вечность.
26 мая 1942 г.
Сегодня Белочка заболела. Она жаловалась:
– Головка болит! И ручки стали тяжелые, тяжёлые!…
Мне стало так жаль её! Чуть не заплакал…
Возмутительная штука! Инженеры, профессора, доценты – гибнут, а официантки, повара – остаются жить. А что делать? Превратить учёных в поваров? Какие же яства они приготовят? А куда поваров?
28 мая 1942 г.
Ночью была тревога. Сидели в камере. Белочка дрожала, я успокаивал. Как у людей изношены нервы!
Вечером поставили штампы на удостоверения. Встреча с П. Он – политрук. Всё такой же пустосмешка. Говорили о товарищах, где тот, где этот. Т. встретил в сентябре Илью Р., он был весь в крови, обмотки размотались, за ствол волочил по земле винтовку. Седой! Бессмысленно смотрел вперед. Едва узнал Т.:
– А! Т-ч? Разбили нас…
Сошёл с ума, был в добровольческой дивизии.
29 мая 1942 г.
Публика стала одеваться опрятнее. Настал период, когда общественность стала требовать – человек, будь опрятным! Достаточно опускаться! По радио передали статью «Человек, опусти воротник!».
Опять пили! Кто б мог думать, что можно пить такое дерьмо! Смотрели картину «Свинарка и пастух». Тема избитая. Сюжет неестествен. Картина поставлена в сказочно-эпически-раёшном стиле. Заснята художественно.
30 мая 1942 г.
Прозрачная дымка зелени погустела, точно газ сменился маркизетом. Читал статью Баратынского «Наложница». Статья написана хорошо, но как-то нет чёткости. Написана по принципу цепочки: каждое звено цепляется за предыдущее. День пустой.
31 мая 1942 г.
Во время артобстрела какой-то моряк выгонял нас из подъезда своего учреждения. Он кричал, мы тоже кричали, что свинство выгонять людей на улицу, где падают снаряды. Он побежал за часовым, но так и не пришёл обратно. Наверно устыдился или его осадил кто-либо.
1 июня 1942 г.
Выехали в Кавголово. Опять те же приятные места. Обратно пришлось идти новой дорогой. Шли через кладбище, расположенное на поросшем лесом холме. Много свежих, провалившихся могил. Много трупов лежит прямо на земле, покрытых еловыми ветками. Где торчит нога, где рука, откуда выглядывает мёртвое почёрневшее лицо. Зловоние.
2 июня 1942 г.
Хорошо поработали. Собирали щавель. Потом пошли на индивидуальные участки. Полили. Возвращались в город с букетами черёмухи. Огородничаем: вырастет для нас – хорошо, достанется другим – мы ведь тоже едим чьё-то. Нашёл в поле 3 яйца (гнездо). Сделали яичницу – вкусно.
5 июня 1942 г.
Видели кинокартину «Маскарад», по Лермонтову. Цельная вещь! Замечательная! Для художественного произведения нет выше похвалы, чем похвала в цельности. Мордвинов играл замечательно. Нина – игра не выдающаяся. Чуть-чуть неестественны слова Нины перед смертью. Не то должен был внушить ей поступок мужа, не те слова должны были слетать с её уст.
6 июня 1942 г.
К. продала нам свой огород, её дочь на другой день продала этот же огород Родионову Г. В., а сама мать, забыв вчерашнюю сделку продаёт уже этот же огород Трушкову.
7 июня 1942 г.
Покупали и перетаскивали имущество (буфет, столики); вечером играли в карты. Пустое и глупое занятие. Впрочем, когда ставки становятся крупными, душа и ум приходят в волнение. Карты – род наркотика.
Думал о том, насколько изменились наши мораль и нравы сравнительно с временами Пушкина, Лермонтова. Происходит постепенное обуздание страстей.
8 июня 1942 г.
Обстановка усложняется. Всякие мобилизации. Что-то назревает. Вероятно большие бои.
Вечером написал сюжет и начало рассказа. Потом были у А. Ф., там была «невеста» С. А. А может действительно невеста!
Опять играли в карты. Пустой и скучный вечер.
11 июня 1942 г.
День ничего не прибавил к прежним впечатлениям. Написал первый вариант рассказика.
13 июня 1942 г.
Поздно вечером выехали в Кавголово. Дождь, ветер. Девушки пели песни. Дорога под конец стала скверной: подъёмы, колдобины. Приехали поздно. Затопили печь. Отыскали дорогу к двигателю. Играли в карты.
14 июня 1942 г.
Сижу на бугре в Кавголово. Внизу сквозь колонны сосен видно озеро – большим серым полотнищем натянулось оно между берегами и колеблется волнуемое ветром. На холмах поросших лесом – дачи. Я хожу, и всё говорю: «наша Швейцария».
Шофёр заводит машину. Он вытирал её, чистил, хоть она и не его. Я простудился, охрип.
15 июня 1942 г.
Утром погрузили двигатели, возвращались по живописной дороге. Налево возвышался холм, поросший соснами, направо – обрыв, перед нами озеро огромное, тёмное; лес на том берегу кажется мелким кустарником… Неудавшаяся попытка отъезда из Токсово. Ночёвка в Муросе. Возвращение 15 утром.
16 июня 1942 г.
Вчера был вечер полный тревог и волнений. История с О. Н.; сообщение о ранении Жорика (младший брат отца). Какова его рана? Какова его дальнейшая судьба? О! Как хочется, чтобы он остался жив в этой мясорубке! Как жаль его! Как хочется свидеться, и пожить вместе! Говорить с ним, работать…
Как хочется так распределить время, чтобы оно прокатилось, как бильярдный шар по столу, пока кончатся испытания и затем остановилось бы, как шар у борта.
17 июня 1942 г.
Когда над человеком смеются – это всегда вызывает неприязнь. Прощаются только добродушные приятельские насмешки, да и то, если они без меры, они становятся нетерпимыми и, в конце концов, озлобляют. Пример: мы добродушно смеялись над А. С., приписывая ему полдюжины невест. Он, наконец, рассерчал, хоть и скрывал это. Пришлось даже вступиться за него.
18 июня 1942 г.
Снова письмо от родных, где Жорик пишет, что очень хотел бы видеть меня. Я был сам не в себе. До мозга костей, до потрясения я понимал весь ужас творящегося кругом! До умопомрачения хотелось помочь любимому брату! Как хочется, чтобы он жил! Без него нет и меня! Милый, милый Жорик! Как хотелось бы вместе жить и работать! Я страдаю. В груди теснение.
19 июня 1942 г.
Весь день думал о Жорике и страдал. Я ничем не могу помочь ему! Как невыносимо сознание собственного бессилия! Я не могу помочь такому энергичному, сильному, красивому, умному, весёлому и серьёзному человеку! Своему брату!
21 июня 1942 г.
День интересен тем, что проехали 50 километров на упорстве женщины. Машина не шла, все решили вернуться, но моя жена хотела ехать! Мы ремонтировали машину и ехали. Останавливались и ремонтировали. Перестало выжиматься сцепление – разгоняли машину и садились на ходу. Зато съездили в Мурос, утром блудили, искали дорогу. Приехали – выпили всей кампанией. И какую дрянь пили.
21 июня 1942 г.
Год войны – год жизни!
А под Ленинградом положение без перемен, будто ничто не изменилось. Никогда не думал, что дело так затянется, но теперь ясно, что дело пошло в зиму!
27 июня 1942 г.
Опять обстрел. Бела открывала окно. В это время снаряд попал в крышу противоположного дома. Она видела огонь, дым и затем страх затмил всё. Она бросилась по лестнице вниз. В это время другой снаряд угодил в стену дворового флигеля. Зазвенели стёкла, полетели осколки. Она, ни жива, ни мертва, стояла внизу. Не может придти в себя.
28 июня 1942 г.
Снова обстрел. Это повторяется почти ежедневно. Нервные люди ждут, напряженно прислушиваются. Одна женщина накрывается одеялами, чтобы ничего не слышать.
30 июня 1942 г.
Вчера видел прекрасные литографии с картин совершенно неизвестных мне художников. Есть много неважного, но есть и весьма хорошее. «После сенокоса». Мужчина спит, прикрыв шляпой от солнца лицо. Женщина сидит подле. Ее руки, как плети лежат на бёдрах. Во всей фигуре и особенно в лице – здоровая усталость.
1 июля 1942 г.
Читал Чехова и думал о простоте. Писал рассказ. Белочке плохо. Ей часто нездоровится. У неё опять и ручки и ножки были тяжёлые. Я жалел её и злился на неё: плохо ест, а потому и слабенькая.
7 июля 1942 г.
Утром пришли мысли. В течение нескольких часов сложился рассказ. Вечером написал его. Кажется – ничего. Когда писал, мешали знакомые и родные. Я злился, заперся в спальне и работал. Потом прочёл его жене. Она долго молчала, потом сказала: обидно, что гибнут такие люди, как герой.
8 июля 1942 г.
После Севастопольских событий и наступления на Курском направлении тревога нарастает. Забеспокоились даже те, кто до сих пор был спокоен.
9 июля – 15 июля 1942 г.
Это не просто белые листы. Я работаю и занят. Нет времени записать.
Это не белые, а чёрные дни!
Работаю над рассказом «Герой».
16 июля 1942 г.
Почти не успеваю замечать, сколь невкусна пища, ибо всегда спешу проглотить её!
18 июля 1942 г.
Несколько дней шла арт. стрельба. Канонада не прекращается ни днём, ни ночью. В городе говорят:
– Наши где-то наступают! Кажется, взяли Лигово!
Но мало ли что говорят! Ничему не верить; всё обдумывать и взвешивать самому. Но мало данных.
21 июля 1942 г.
Закончил «Героя». Кажется ничего. Это мой лучший рассказ. Собираюсь познакомиться с В. Вишневским. Покажу ему рассказ.
28 июля 1942 г.
Известие о сдаче Новочеркасска и Ростова всем принесло горе. Горюют дома, на работе, в магазинах:
– Ох, сводка сегодня! Ничего делать не могу!
10 октября 1942 г.
Более двух месяцев сюда ничего не записывал. Слишком много дел. Нет сил, даже, записывать. Дни проходят в мелочных заботах о самосохранении.
Б. Г. Борисова и А. А. Борисов. Награждение медалями «За оборону Ленинграда», 1943 г.
<без даты> до 10 ноября 1942 г.
***
Ехали в Мурос. Ясное солнечное утро. Золотая осень. Прохлада. В селении дорога стала полосатой. Ее пересекали длинные тени изб. Сумрак в тени, жёлтые листья около домов, играющие детишки – всё так живо напомнило детство и родных… Болезненно щемило сердце. Хотелось назад, в ту далекую и прекрасную страну – в детство.
***
Осенью природа как будто умнеет. Однообразный, самоуверенный и глуповатый зеленый цвет сменяется печальным разнообразием красок, печально-мудрым выражением: Увы! Увы! Все бренно, все преходяще! Увы!
***
Осень похожа на старую деву: много красок и мало одежд.
***
Самые глупые находят смысл в праздности: живём только раз! Пей, гуляй, живи во всю!
Самые мудрые углубляются в книги, ищут в них ответ на самый главный вопрос: «смысл жизни»?
А мне? Я ни достаточно умен, ни достаточно глуп. Праздность – бессмысленна, учёность – скучна и не оправдывает затрат времени.
***
Книги надо читать только для того, чтобы отыскивать в них глубокие и точные мысли. Иное чтение и писание – пустое занятие.
***
Иному учёному скажешь:
– Интересно, почему это так-то?
А он тебе:
– По первому закону психологии!
Тут ищешь связей, обусловленности явлений, характер процесса, а тут так называемый «закон», по существу констатация явления: в таком-то случае будет то-то и то-то…
10 ноября 1942 г.
В 1917–18 гг. бились с упованием на мировую революцию, за мировую революцию. Писатели пели её, говорили: «за кольцом осады, другим кольцом охвачен злобный враг!…». Не понимавшие исторического момента метались от анархии к рабству.
А ныне? Мы говорим о защите родины, воспеваем героев. Высшая цель – победа над гитлеризмом и мир и восстановление страны. А мировая революция? О ней молчим. Чтобы не оттолкнуть от себя союзников. А каковы истинные надежды на мировую революцию? Эта задача отодвинута, стала несвоевременной: два шага вперёд, один – назад. А может и не шаг…
Наша борьба не менее благородна, чем в 1917-18 гг., но идеи наши менее возвышенны. Забота о человечестве отодвинута заботой о самих себе, заботой о самосохранении…
***
Бомбёжки последних дней вернули к прошлогодним переживаниям. Опять расходились нервы. Немцы избрали новую тактику: одиночные самолеты бомбят с недосягаемой высоты (9000 м). Проклятие! Бомбят, что придётся…
14 ноября 1942 г.
С годами разум созревает и наступает на природу, отнимает у неё тайны. В старости разум начинает отступление, как бы возвращается назад… Старость – отступление.
<без даты> до 20 ноября 1942 г.
***
Опять зима! Выпал первый снег и растаял. Нева покрыта «шугой». А как недавно я видел её скинувшей оковы. И вот снова её могучее тело заковано льдом… Вспоминаются все ужасы прошлой зимы… длинные дороги, дохлые кони, голод…
***
Те, кто эвакуировался из Ленинграда, делали секрет из этого, точно боялись, чтобы другие не опередили их, не лишили бы их этой возможности.
***
Вера в загробную жизнь была утешением: «Я – вечен!» Она была священна. Для нас она красивый и заманчивый вымысел, но лишь вымысел (к сожалению).
***
Прекрасно сознавать себя человеком, мыслящим существом, владыкой разума, способным постигать природу.
Обидно сознавать себя червяком, которого может сгубить ничтожная случайность.
Разум возмущается против этого, не хочет мириться с этим, хотя понимает это.
***
Герой, в это слово вкладывают понятие о человеке, совершившем нечто необычное, не только из ряда вон выходящее, но и самопожертвование ради общего блага считают героизмом. Герой, храбрец, мужественный воин и пр.
В мирное время герой – исключение. Во время войны героизм стал массовым. Трудно теперь удивить нас. Столько героев, столько необычных подвигов. Если посмотреть теперешнюю литературу – только герои. Обыкновенный человек потерялся, исчез. Да и кто теперь станет печатать про обыкновенного человека, которому свойственны страх, чувство самосохранения, которому наплевать на все мировые события, который чает только остаться в живых; мирный спокойный очаг – вот его мечта.
Требуются герои. Надо поднимать дух народа, дух воинов. Реальность приносится этому в жертву. Страна, народ выигрывают от этого; литература – теряет. Она становится шаблонной. Нескончаемый героизм сначала изумляет, потом утомляет. Думаешь:
– Полно! Да возможно ли всё это.
Потом отмахиваешься от всего и перестаёшь замечать.
И вот разные беспринципные писаки находят себе поприще.
– Тема найдена! Актуальнейшая тема! – говорят они. – Герой! Сколько тут величия!
И каждый думает, что его творение – бессмертно. Головы их поднимаются выше, груди пыжатся, глаза смотрят самоуверенней, почти счастливо.
– Всё ясно! Надо писать о героях! Всё ясно. Не надо искать тем. Тема – одна, вариаций – тьма.
И мусолят, и слюнявят героя, так что бедняге уже и жизни нет!..
Показ безусловно позитивный. Везде «наша берёт». На негативный рассказ почти никто не осмеливается.
Недостатков никто не показывает. Это не близорукость и не слепота. Это – боязнь ответственности. Это мелкие трусливые душонки.
20 ноября 1942 г. (возможно 21 или 22, запись датирована мною по БЭС)
Говорят, в районе Сталинграда окружено 22 дивизии немцев (240 тыс.). Теперь численность немецкой дивизии – 7 тыс.
<без даты> до 31 января 1943 г.
***
А недостатки есть крупнейшие. Агитаторы – недостаточно культурные и раболепные люди давали и дают тон общественной жизни, публицистики. Курят фимиам и этот фимиам плывёт розовым туманом и застилает истинную жизнь. То, что можно было бы своевременно устранить, не дают рассмотреть.
После войны будут брать пример с Германии. – Сила её – скажут, – заключалась в деспотизме. Там не давали критикам рта открыть.
Таким надо будет указать на США, да и на нас.
***
Как мы высоко ценим в творчестве всё приближающееся к живому. Высшая похвала у нас:
– Как живое!
А если бы кто действительно создал живое, живого человека!? Как бы люди отнеслись к нему? Превознесли бы его или уничтожили бы? Скорее – последнее.
***
Многие профессора остались в Пятигорске и погибли…
***
Гуманизм… Мы разгромим их города, и это будет высшая степень гуманизма.
***
Редкий из нас умирая, может сказать: теперь я могу умереть спокойно! Я совершил, что задумал! Обычно мы, не успев достичь одного уже стремимся дальше, обычно у нас очень широкие замыслы, стремления и всегда смерть приходит не вовремя – остается масса незавершённых дел!..
Не успел! – вот страшная мысль, вот последнее мучение! Сколько не успел сделать!.. И вся наша жизнь представляется нам лишь зарею, предшествующей дню, весной, после которой начали б созревать наши плоды, а до созревания плодов мы никогда не доживаем. Наша жизнь подобна киноленте с оборванным концом. Действие развёртывается, идёт, перипетии сменяют одна – другую и вдруг – обрыв!..
Видимо ноябрь 1942 г. (хотя письмо от проф. Мухина датировано 27. 09. 1942 г.)
А профессора всё-таки не погибли, остались живы! Но что им пришлось пережить!
***
От скольких неприятностей мы были бы избавлены, если б не хотели есть! «Есть хочется» – это чувство овладевает нами, делает злыми, раздражительными. К этому чувству нельзя привыкнуть. Постоянно ощущаешь желание есть, и быть корректным с окружающими, с родными и близкими – почти невозможно! Надо иметь нечеловеческую выдержку!
23 августа 1943 г.
Орёл, Белгород, Харьков. В эти дни – дни тяжёлых и великих боев мы радуемся успехам и скорбим за жертвы. Это – время наших ударов! Время нашей силы! Но это ещё не расплата. Расплата будет впереди!
<без даты> до декабря 1943 г.
***
Бурые скучные поля, тёмный лесок на горизонте. Неторопливо бежит поезд. Дребезжит оконное стекло. Холодно, грустно… Осень, осень. Одинокая корова (а давно ли были стада), люди одеты небрежно, в резиновых сапогах, ватниках. Вокзал разрушен – война!
***
Погиб наш друг, наш товарищ (начальник Спецпроизводства А. С. Лятковский погиб 27 октября 1943 г.). Мы страшно горевали. Не прошло и двух недель, как мы пили, веселились и танцевали, говоря: живым – живое!
декабрь 1943 г.
Я смотрю на ленинградцев, на этих бедных, плохо одетых людей, измученных бомбёжками, голодом, артобстрелами и думаю о том, что они могли бы жить беззаботно, роскошно среди красивой природы, носить красивые платья…
Абстрактная возможность! Полная забот жизнь и смерть от вражеского снаряда в сером колодце улицы – вот реальность!
20 января 1944 г.
Артиллерийские обстрелы вероятно прекратились. А мы ходим и всё боимся, готовые укрыться в первый подъезд, всё кажется вот-вот начнут рваться снаряды…
1 февраля 1944 г.
Снятие блокады было отмечено салютом (24 залпа из 320 орудий), фейерверком. Многие радовались до слез. Я испытывал полное удовлетворение, но ярких, потрясающих чувств не было. Вероятно, я устал. Какая-то апатия, отупение…
А. А. Борисов закладывает первый камень в фундамент здания ВНИМИ на Среднем пр., д. 80 (сейчас это Учебный корпус №2 СПГТИ), 1949 г.
Здесь я ещё раз приведу отрывок из черновика письма к брату, в котором это событие описано более эмоционально:
«…Мы переживаем сейчас исключительный момент. Наш фронт пришел в движение. Врага гонят все дальше и дальше и мы уже – тыл. Мы спокойно ходим по улицам, не боимся, что вот-вот в нас попадёт снаряд. Надежды, что мы будем жить, крепнут с каждым днём. Мы испытываем глубокое удовлетворение. Многие плакали от радости, наблюдая салют…
Само по себе зрелище было красиво. Сотни прожекторов рассекали ночное небо и двигались по нему, сотни цветных ракет взвивались ввысь, и затем неслась пальба сотен пушек.
Но мне больше запомнился первый день наступления на нашем фронте. С набережной Невы мы наблюдали пальбу кораблей Балтийского флота. Били орудия главного калибра. Сверкали огромные вспышки выстрелов, появлялись вихри взвивающегося кверху дыма, и страшный грохот сотрясал воздух. Последние стёкла со звоном вылетали из окон, отворялись форточки и двери соседних зданий. Сверху, хлопьями снега, падала вата пыжей… Сердце дрожало непередаваемым напряжением и переходящая в уверенность мысль: «началось» теснила грудь…
Почти два с половиной года мы подвергались опасности от артобстрелов. Часто, уходя из дома на работу, прощались друг с другом. В октябре у нас, на дворе института убило нашего товарища с женой. Мы все это тяжело переживали. До сих пор мы не писали об опасностях. Но они были. Теперь есть причины полагать, что мы будем жить!».
1 февраля 1944 г.
Стойкость ленинградцев – вот что не только заслуживает описания, но обязательно должно найти отражение в литературе. Об этом нельзя не написать.
сентября-октябрь 1944 г.
***
Инвалиды войны торгуют, спекулируют, просят подаяние!
***
Я рассказывал ужасы блокады. Одна из присутствовавших:
– Ой! Не надо! Не могу слушать эти ужасы! Жить так хорошо! – и ушла.
На фотографии в заставке: жители Ленинграда берут воду из водопроводного люка на Звенигородской улице, 7 февраля 1942 г.
© М. А. Борисова, 2025
© НП «Русcкая культура», 2025
