Дмитрий Ивашинцов. Молчанье.
СПб.: Издательство имени Н. И. Новикова, 2021. — 152 с.
Это такой сон. Вы оказались в просторной комнате с низким обязательно потолком, полутёмной, или едва освящённой невидимым источником света, оказались прямо перед закрытой дверью. Вы чётко осознаёте, что надо двигаться дальше, что здесь всё исчерпано, а выход только через эту дверь. Но вы стоите перед этой дверью словно в оцепенении, вы уверены, что дверь не заперта, и всё же она, как всякая непреодолимая преграда, парализует вашу волю, погружая всё ваше существо в глубокое молчанье. Вам очень хочется проснуться… И, о радость! Вы просыпаетесь и просто видите солнце, траву, на траве – играющих детей или животных… Вы счастливы, что нет этого мучительного выбора, что вы просто есть!
Такое чувство остаётся по прочтении поэтической книги Дмитрия Ивашинцова «Молчанье» (пятой по счёту). Несмотря на то, что автор называет это сборником (что по сути правильно, ибо составлена из стихов разных лет), воспринимается она как цельная лирическая книга. В авторском предисловии есть этому объяснение: «Подсознание молчаливо, так как не оперирует словами. Расшифровка его молчания и есть задача поэзии – толмача». Как бы ни смотрел сам поэт на свой инструментарий, важно лишь то, что получается по средствам его. Себе в попутчики Дмитрий Ивашинцов выбирает ни кого-либо из живших поэтов, как Данте выбрал Вергилия, но героев мифологических – Орфея и Фауста, словно только они одни и могут ответить на его внутренние вопросы, словно только их опыт под стать той задаче, которую он поставил перед собой. Этот юношеский максимализм – часть сокровища души поэта, его неизменный камертон. Значимость искусства для жизни человека, отвергнутая его сверстниками поэтами-концептуалистами (и иными постмодернистами), для Дмитрия Ивашинцова остаётся неизменной. Более того, в том реальном мире, где ему выпало жить, – это единственная возможность сохранить свою душу:
…где мальчиком, заплаканным от страха,
в прекрасном мире вымысла бродил…
<…>
И ни одной антенны не коснувшись,
Мой голос не заставит вас проснуться –
Вы крепко приросли к своим телам.
Актуальность мифа для него очевидна. Если поэзия (как и искусство в целом) – не игра, но способ познания тайн бытия, то пафос – как торжественный или трагический стиль риторики – неизбежно поглощает такую поэзию. Он направлен в самые глубины собственной души:
Пребывая в аду раздвоённого мира,
где неправда и правда свивают кольцо,
в чьих руках, чьих коленях мой гений спесивый
прятал мятое плачем и прозой лицо…
Кто мне в руки вложил эту звонкую лиру?
Кто страданьем очистил её ото лжи?!
Если Муза и Бог! – то откуда их сила
в этом маленьком сердце…
Откуда? Скажи!
Лирический герой книги, движимый поиском своей Любви (Эвридики), восходит по Ступеням[1] от слепого Ариэля через блуждания в смрадных пространствах Лабиринта к мудрецу Фаусту. Эвридика, в конечном счёте, есть ни что иное, как душа и совесть Орфея. Вот такая онтология обнаруживается в кричащем Молчании Дмитрия Ивашинцова. Его лирический герой узнаваем:
Так молиться никто не умеет,
но грешим, чтобы верить в себя…
Или:
Пусть не смущают вас доспехи
и тощий конь.
Зато в груди у нас навеки
зажжён огонь…
Знаменитый идальго, вошедший в плоть и кровь русской культуры, даже не пример для подражания, но образ естественного, в смысле органически присутствующего, благородства. Борьба с ветряными мельницами «за честь и достоинство» или сизифов труд, не приносящий прибыли, – не безумие, но форма сопротивления злу насилия. Книга переполнена горькими строками, свидетельствующими о невозможности действовать согласно своему умению (через профессию действует Провидение); говорить, что думаешь; петь, как слышишь…
Значит, вот так – покориться, согнуться, сломаться?
Значит, и щель нам сгодится, и тёплая падаль?
Надо идти – лишь идущий осилит дорогу.
…Если не выход, то выбор всегда нам оставлен.
Это позиция нашей интеллигенции, чьё активное время жизни пришлось на период застоя. Ложь, фальшь, измена – так характеризует поэт то время. К сожалению, замковые механизмы той эпохи работают до сих пор. Не в смысле пресловутого «возврата к сталинизму» согласно либеральной идеологической доктрине, но гораздо глубже! Честь, профессионализм, служение Родине, народу – те краеугольные камни, на которых строилось воспитание благородного сословия (во множестве случаев весьма успешное), – было не в чести у лидеров «зрелого социализма», равно как и у тех, кто захватил власть после 1991 года. Здесь наблюдается очевидная преемственность. Поэтому трудно говорить в исторической перспективе об этом опыте, ибо он длится. Сегодня Дмитрий Ивашинцов живёт вне своей профессиональной ответственности, но его поэтический голос, звучавший все годы его общественной активности под спудом, наконец, обретает силу. Он способен выразить трагическое своего поколения 1960–1980-х годов.
Пусть я брошен тобой,
Пусть твой профиль расколот на части,
Эвридика!
Бег твой лёгкий сквозь ветви веков и сквозь чащи
прекрасен, как сон,
Эвридика, звучащий…
Сон – поющий любовь.
Сон – поющий отчаянье страсти.
Сон ли, звон колокольни,
средь русской равнины стоящей…
От Эллады до нас бесконечны, как эпос, пустые платформы,
и билета без визы на выезд и въезд не оформить.
Но с котомкой, в которой душа, пара строк и пустая бравада,
я бреду за тобой, я бреду, возвращаясь на волю из Ада.
Мудрость Фауста, Экклезиаста примиряет с жизнью, но не может примирить со смертью. Отец Александр Шмеман писал в своей книге «Литургия смерти»: «Смерть стоит в центре и религии, и культуры, отношение к ней определяет собою отношение к жизни». Но лишь в христианском сознании «жизнь должна быть не приготовлением к смерти, а победой над ней, так, чтобы, как во Христе, смерть стала торжеством жизни»[2]. Но в нерелигиозном сознании этого долженствования не совершается и физическая смерть безнадежна. Поэтому так важно оставаться хотя бы в культуре, чтобы смерть не переставала быть главной экзистенцией жизни.
Когда отвергнута недремлющая память,
Как мёртвые листы по улицам пустым,
Сквозь черноту и мрак обугленных развалин
С тобою мы, обнявшись, пролетим.
Там, в этой пустоте, свершается над нами
Древнейший заговор, что знает наш язык,
И смотрит в душу Бог бездонными глазами,
И тает плоть, как воск, как в небе чей-то крик.
Не призраки, увы! Мы сами, только сами
Создали этот мир из пепла и огня
И силимся понять дрожащими губами:
– Где крик рождается, терзающий меня?
Но если тишина вдруг захлёбнется нами
И, словно злые псы, сольются в схватке рты…
Закружит ветер нас и с мёртвыми листами –
Сквозь черноту и мрак по улицам пустым.
В книге «Молчанье» дыхание смерти, предуведомляющее человека о другой, могучей реальности, перед которой меркнут все соблазны и все неправды, пожалуй, главное веяние, точно переданное во многих оттенках смысла. Во второй половине XX века эта обращённость к смерти – характерная черта благородных душ, обладающих поэтическим голосом, но утративших связь с традиционной церковностью. Их честность не допускает соприкосновения с глазированным, гламурным богом. «…И истины святой невнятное мерцание…» всегда стоит перед их внутренним взором. Если судить об этом с точки зрения нравственного богословия, то это есть демонизм и опасная гордыня. Но один Бог – тот, что живой, и в чьи руки будет одинаково страшно впасть всем: и нравственным, и безнравственным, – только он знает пути спасения каждой души.
Но час пробьёт,
и будет песнь легка,
и будет Бог в душе преображённой,
и тяжкий крест, со мной объединённый,
раскинет балки, словно два крыла.
Примечания
[1] «Ступени», «Слепой Ариэль», «Орфей и Эвридика», «Лабиринт», «Фауст», – поэтические циклы этой книги.
[2] Прот. Александр Шмеман. Литургия смерти и современная культура. М., 2013. С. 15.
В заставке использована картина Камиля Коро «Орфей ведущий Эвридику из царства мёртвых», 1861
© Т. И. Ковалькова, 2022
© НП «Русская культура», 2022
