Страстнóе претерпевание, общебытийная обреченность живого на муку. Для архаической обрядовой практики С. входит в условия инициации и возрастной шоковой терапии. В ранних философских системах Запада (стоицизм) и Востока (индуизм, буддизм) подчеркнут физический аспект страдания, которому противостоит или героическое презрение прометеевского типа, или прямое равнодушие к страданию, достигаемое специальной тренировкой тела и ауторефлексией (нирвана, атараксия). Осознание С. в составе универсальных доминант бытия призвало иудео-эллинистическую культуру к теодицее, а христианскую редакцию «эллинской религии страдающего бога» (Вяч. Иванов) – к включению в круг фундаментальных принципов монотеистической этики и проблем аксиологии. Христианской моделью дольнего жития стала фабула негативного и неизбывного С., поскольку «подражание Христу» (Фома Кемпийский) вобрало в себя и катарсис Креста, и мимесис Голгофы. Православная мысль акцентировала в С. возможность «благодатного самоисцеления» и «творческой мистерии» (А. Ильин. «Поющее Сердце. О страдании»). Христианская традиция трактует С. амбивалентно: оно экзистентно вменено человеку, решившемуся через акт грехопадения на историческое бытие (аспект воздаяния); о-сужденность на С. освящена крестной долей Распятого в исторической перспективе (аспект искупления); в жертвенном Завете боль Мира «обменивается» на благодатное преображение твари в метаисторической перспективе (аспект спасения). «Путь вверх открывается человеку и дается ему, но дается только в страдании и только благодаря страданиям» (Ильин И. А. О сопротивлении злу силою // Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1993. Т. 1. С. 374). В опыте великих отцов древности, в монашеской практике и святоотеческом предании оформилась теология С., внятно поясняющая как экстремальные формы добровольного мученичества (затвор, столпничество), так и страдальческое послушание.

За пределами церковной Ограды сакральным ценностям С. предстояло серьезное испытание. В рамках бытовой религиозности оно повысило в ранге симптомы социального страха (мифологема Страха Божьего, знаменующее смирение пред волей Неба, в устах героев Достоевского обрела вид: «Бог есть страх боли смерти»). Постклассическая традиция, признав «человека страдающего» центральным персонажем исторического мира, вынуждена строить или манихейские картины мира, в которых Зло делит свободу с Добром (романтизм, символизм, историософия Бердяева, софиология С. Булгакова), либо эстетизировать С. как род познания («Радость-Страданье»). Бунт «подпольного сознания» против онтологии С. усилил общеевропейский процесс интериоризации бытийной тревоги, страха и отчаяния, обогатив словари социального символизма в сфере поведения и усложнив социальную и экзистенциальную тематику в философской антропологии и персонализме. Циническое самолюбование страданием, описанное Достоевским, нашло патологическое выражение в культе революционаристского мученичества и аскетизма (патетически-истероидного самоотказа от нормированного быта, что привело к античеловечески организованному всеобщему страданию: голоду, террору, антропофобии; ср. имитацию С. в эстетском типе «изящной жизни»).

С другой стороны: «…Самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания. <…> Самоочищение страданием легче» (Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М., 1989. С. 51, 62). По комментарию Вяч. Иванова: «Сакраментальное значение и <…> оправдание страдания в том, что страдающий, сам того не сознавая, страждет не только за себя, но и за других, что он освящает не только себя через страдание, но спасает <…> также и других» (Иванов Вяч. Лики и личины России. М., 1995. С. 403). Утрата этической меры С. выдвигает пытку и конкретные формы жестокости в качестве жизненной нормы, а общение заменяет насилием. Боль Мира и человека получает свои позитивные разрешения в этике со-страдания (диалогическое сочувствие в эстетике Другого у М. Бахтина; «сочувственное внимание» в этической доктрине М. Пришвина, в протестантской теологии Креста, в экзистенциалистских проработках мифологемы Встречи). Аспекты приязни и милосердия, смирения и избывания вины конструктивно рассмотрены во множестве эстетических теорий симпатии, эмпатии и катарсиса. В большинстве из них утверждается та мысль, что страждущее «я», разлученное с собой на дистанцию мировой боли, возвращается к себе в зоне сочувственного доверия Другому и в полноте просветляющего их обоих сострадания. Если верить русской экзистенциальной традиции, с ее лозунгом – «жизнь трагична по определению» (Бердяев), то С. и трагический Эрос становятся подлинными источниками отечественной философии творчества («Страдать надо, страдать», – сказал Достоевский в ответ на просьбу почтенного купца научить юное дарование выгодному делу – писанию романов). В эстетическом плане С. и сострадание обеспечивают ситуации катарсиса как в рамках искусства, так и за его пределами.

 

Исследования

Горский В. Идеал страстотерпца. О специфике древнерусского образа святости // Философия и социальная мысль. 1995. № 1–2; Дар мученичества. М., 1993; Иванов Вяч. Эллинская религия страдающего бога // Новый путь, 1904. № 8; Льюис Клайв С. Страдание / пер. с англ. Н. Трауберг. М., 1991; Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М., 1999; Плюханова М. О национальных средствах самоопределения личности: самосакрализация, самосожжение, плавание на корабле // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. 3; Розенталь Т. К. Страдание и творчество Достоевского // Вопросы изучения и воспитания личности. Пг., 1919. Вып. 1. С. 88–107; Сапронов П. А. Феномен героизма. СПб., 1997; Светлов П. Значение креста в деле Христовом. Киев, 1893; Троицкий Н. Крест Христа – древо жизни. Тула, 1904.

 

© Константин Исупов, 2020
© НП «Русская культура», 2020