1. К постановке вопроса
В предлагаемых заметках интенция «герменевтической навигации» ориентируется на несколько иные контексты, нежели это было сделано в предыдущей публикации[1]. Вопрос о логистике оказывается в наше время пунктом озабоченности для самых разных практик, коль скоро они взаимодействуют с внешней средой, информационным пространством и т. п. более или менее устойчивым образом. В сущности, «логистика» продолжает ряд концептов «длящегося существования» («круговорот», «гомеостаз», «аутопойэзис» и т. п.). С другой стороны, каждый из этих концептов, выходя за рамки начальной сферы применения, обретает отчасти метафорический и проблематический характер. При эмпирическом взгляде на происходящее мы обнаруживаем себя в предметном окружении и, если присмотреться, это вовсе не выглядит как некий жестко выстроенный порядок, хотя и хаосом назвать его было бы неверно. Это какое-то промежуточное бытие. Промежуточность не только в том, что вещам разрешается не иметь точного места (в некоторых рамках!). Но они и вообще не вполне учтены, квантифицированы и т. п. Им разрешена некая мера «неопределенности», отчасти и неквантифицированности. «Логистика» тут довольно странная получается, если исходить из образцов, норм и требований полной подконтрольности ситуации. Идея «учета всего, что есть» («регистрации мира»), ставя вопрос об инвентаризации даже и телесного состава, может приобретать гротескный (фантасмагорический) характер, означая некий сдвиг в сторону «сновидного бытия». Например, в сторону гоголевского «Носа». Но промежуточность можно понимать и как возможность «существования в полионтиках», – одновременной причастности к мирам качественно разным по масштабу и типу обусловленности, к онтологически разным слоям сущего. Однако эту «одновременную» (со)причастность не хотелось бы мыслить как нечто статическое. Ее предлагается мыслить пойэзисно, как некое имеющее быть исполнение. Образом такой витальной активности является пульсация, рассматриваемая как некая универсалия жизни. Пульсация, о которой идет речь, не сводится к ритму «однородного» функционирования, она означает переменную отнесенность к разным слоям бытия. Как универсалия жизни, такая пульсация оказывается ключевой идеей мировоззрения Велимира Хлебникова. Иногда (даже в кругу профессиональных культурологов) можно встретить противопоставление таких исследовательских ареалов, как «философия повседневности» и «русский космизм». Феномен пульсации, факт сердцебиения оспаривает подобное противопоставление – с безусловной достоверностью.
2. Новалис и Хлебников
1. Новалис о времени и пространстве (на полях «Афоризмов и фрагментов»)
1. Поля эти разбегаются вширь, поскольку сами афоризмы есть средоточия. Афоризмы – это еще и некие совершенные фигуры, иногда почти магически сводящие начало с концом; дополнять такие композиции нет нужды. Но, опять-таки, ежели вещь прибывает в фокусе, в особом схождении лучей, то как раз посредством того, что она помещена. Она инсталлирована в ином, обширном.
В чем еще тут дело? Афоризм Новалиса только композиционно, как фигура высказывания, завершен (например, с помощью такого тропа, как хиазм). По сути же он напоминает о том вызове, каким является для нас представление о масштабе. Не важно, что такие слова как масштаб, измерения мира и пр. прямо не фигурируют, – они присутствуют как «подразумеваемые». О каком бы предмете не шла речь, этого никогда не достаточно, «самого себя» не хватает даже «ему самому». Если некое изречение предстает как «истина», то только в том плане, что и противоположный тезис столь же глубок (Нильс Бор, можно сказать, следует в этом наблюдении за афористикой Новалиса). Но это не значит, что Новалис предлагает некий дискурс сомнения. Он открывает именно не проблемы, а глубины. Другое дело, что, не имея чутья к глубинам, нельзя обнаружить и проблему. Но виденье Новалиса – не эвристика проблемности, это эвристика глубины: не той, соблазняюще-влекущей, а какой-то иной. В чем разница? Соблазн и влечение актуализируют иллюзорность. Но жизнь – не иллюзия. Она не иллюзия до тех пор, пока она не «инкрустирована» в тот или иной (привязывающе-властвующий) дискурс. Жизнь дискурсом не объемлется. С этого тезиса и начинается та подборка, которая у меня под рукой. И в этом же смысле надо понимать и интуицию фрагмента / части, присущую Новалису. Формально афористическая закругленность, по сути же – фрагментарность живого исполнения мысли, то есть отказ от целостности того или иного наброска в пользу высшей полноты.
«Здесь начинается философия и должна остановиться, ибо в том именно жизнь и заключается, что не дает себя понять»[2].
С этого начинается… начинается что? Не философия, но удивление. Удивление Новалиса одновременно и пред-философское и пост-философское. И далее следует (четвертым по порядку):
«Мы ощущаем себя частью, именно поэтому мы целостность».
Когда мне (ранее) случилось писать об «Афоризмах и фрагментах», то меня волновала осязаемая несопряженность отрывков, – непроясненность их отношения друг к другу (ведь и правда, отрыв – нечто стихийно-спонтанное, нечто фактурно-неопределенное; тут не возникает гладкой черты разреза, правильного контура). Это «горизонтальное» отношение, отношение отрывков, чураясь внятной выровненности, как раз и выступает сигналом другой отнесенности, отношения отрывка к пред-полагаемому целому… нет! – к полноте, которая не может быть пред-послана[3]. К смыслу, не умещающемуся «здесь» (в плоскости данного), – загаданному и не формализуемому. Но поскольку доступа к целостности (и тем более к полноте) мы на путях рациональной мысли непосредственно не обретаем, наш путь понимания состоит именно в попытке сопряжения отдельных фрагментов, в композиционном усилии / действии. Наша мысль сталкивается тут с задачей реконструкции целого – с головоломкой, пазлом. И в этом смысле чтение / толкование есть столь же неотъемлемый аспект исполнения смысла, сколь и авторское действие писателя: исполнение двуедино.
Поэтому я не могу не заметить, что высказыванию о целом и части Новалис предпосылает афоризм о времени и пространстве, относя эти две «инстанции» к этому (далее акцентируемому) категориальному полю. Можно даже допустить, что Время и Пространство предстают действующим лицами или обусловливающими факторами. Время и пространство предстают обстоятельствами со-единения или раз-деленности.
2. «Быть соединенным посредством разделения – время. Быть разделенным посредством взаимосвязи – пространство».
Время и пространство выдвигаются не как предикаты бытия, а как состояния некоего неназванного субъекта. Этот субъект есть жанрово-обоснованная проекция исповедальной мысли (в дневнике пишущий может не упоминать о себе как о субъекте рефлексии). С другой стороны, субъект состояния потому и не упоминается, что мыслится как универсальная вакансия. Имеется ли при этом в виду некое «существо сознания», а если да – то понимается ли это сознание как персональное, индивидуальное – или как трансперсональное, относящееся к «самочувствию» надындивидуальной целостности (скажем, пары лиц)?
Если цитируемое высказывание понять как дефиницию, то здесь подразумевается, что именно соединенность и разделенность суть первичные, не требующие определения, состояния. Ведь принято неизвестное (или непроясненное) определять через знакомое, а не наоборот.
Можно подумать, что это состояния бытия, но попробую выразиться точнее. Формально-грамматически речь идет о дефиниции предиката, и соотнесенность (а значит и общая основа) двух видов «быть» апеллирует к состояниям некоего субъекта. Но тогда уже и не к состояниям, а к специфическому единству жизни, к личностному опыту. Трудно сказать, является ли этот опыт опытом чувства; опытом понимания; некоей интуицией; феноменальным узрением; или, возможно, всем вместе.
3. Что касается существа дела, то надо договориться, какой из моментов предполагается эмпирически-исходным. Можно предположить, что то, среди чего мы находимся, чье посредничество нас окружает, и есть исходная данность. Но как таковая, она еще не осмыслена, и отнесение к смыслу есть более глубокое видение.
Тогда в первой части (этого двойного тезиса) исходным считается состояние разделенности. Эмпирически время являет себя как разделяющее. Но при более глубоком усмотрении выясняется, что время связует отдельные моменты, приобщая сознание к некоему единству.
Наоборот, эмпирически пространство есть со-присутствие, общность расположения разного, некая единая площадка; это верно, коль скоро пространство выступает как не разгороженное на отсеки, коль скоро оно связно. Но позже выясняется, что пространство является нам не только в своей способности отождествления мест, способности осуществлять связи и т. п. С введением параметра расстояния пространство становится действенным как разделяющее от-стоящие друг от друга пункты, как координатно-различающее точки (или локусы), а вместе с тем разделяющее и помещенные в них «объекты».
Можно выразить это и иначе. Когда соединенность есть не данность, а потребность, смысловая нагрузка падает на категорию времени. Тогда выясняется, что принадлежать к целому трудно не из-за пространственных напряжений, но из-за темпоральных затруднений. Современность наша с Шекспиром обретается как некое мистериальное действо.
А вот в случае, когда мы, будучи частью целого (находясь на связи с другими) испытываем нужду в обособлении (от-делении), мы исходно имеем в своем распоряжении связь как управляемый фактор временного сдвига (наши часы идут синхронно с часами других частей целого). Но только пространство, уже как категория (идеально) позволяет нам (с учетом исходной синхронности как со-присутствия) обеспечить некоторую условную обособленность / отдельность, в частности, уединение. И ведь понятно, что пространство уединения есть лишь идеализация!
4. Афоризм Новалиса можно воспринять как некую уравновешенную и застывшую конструкцию. Время и пространство фигурируют тут как бы вне всякого исполнения, в логической, а не «хронотопической» парности; перед нами константы некоего категориального Универсума. Афоризм, впрочем, не только выдвигает подобную категоризацию, но делает шаг в сторону пойэзисного толкования, ибо и время, и пространство обретают модус мотива: быть соединенным посредством…, быть разъединенным посредством – это некие предлагаемые обстоятельства: далее, сообразуясь с ними, нечто предстоит. Здесь – в намёке – завязка некоей драмы. Вторая часть тезиса Новалиса о соединении / разделении перекликается с одним признанием Гёте, сделанным в письме к Шиллеру. По мысли Гёте, чтобы стать чем-то отдельным, человек должен не уйти внутрь себя, но вынести себя вовне:
«Письмо Кернера показалось мне удивительным в той мере, в какой удивительным является вообще все индивидуальное. Ни один человек не в состоянии найти это ни в себе, ни в других, и поэтому-то он должен соткать свою паутину, из средины которой он действует. Все это еще сильнее возвращает меня к моей поэтической природе. Наибольшее удовлетворение испытываешь от своих поэтических работ ты сам, а при этом еще обретаешь более глубокую взаимосвязь с другими»[4].
Этот тезис Гёте уже вполне пойэзисно заряжен (жизнь в Сетях) и уже подразумевает хронотоп вибрации, чувствительности, резонанса, пульсации «отдельностей мироздания». Казалось бы, здесь мы имеем ту же парадоксальную констатацию: «Мы ощущаем себя частью, именно поэтому мы целостность». Но тезис Гёте имеет в виду другой модус достоверности: модус исполнения. Жизненным актом парадокс «отменяется», ибо жизнь вне логики (закон тождества она выносит за скобки).
2. Космическая пульсация по В. Хлебникову
Есть разные способы обнаружить близость поэтических миров Хлебникова и Новалиса. В данном случае мы, в качестве посредника, призвали интуиции Гёте. Идеи органики, целостности, пронизанности Универсума началом жизни (этот символ веры натуралиста) – общие для трех поэтов.
Хлебниковское представление об отдельностях мироздания изначально подразумевает пульсацию как модус существования «отдельностей», их способ взаимодействия с иным, способ отнесения к целому. Мы основываемся на поразительных воспоминаниях А. Андриевского о его ночных беседах с Хлебниковым. По ряду причин автор воспоминаний акцентирует аспект научного предвидения; концепция пульсации объектов впоследствии стала ключевой в квантовой физике и астрофизике. На наш взгляд, не менее важна и философски значима сама поэтика пульсации (а толковать ее как научную или же мифо-поэтику – вопрос менее существенный). Хлебников в ходе беседы дал пояснение к одному из своих стихотворений:
«Самая важная в нём строчка – это шиповники солнц понимать точно пение. Здесь в сжатом виде заявлена уверенность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра, электронная оболочка и каждый входящий в неё электрон. Такт пульсации нашей галактики настолько велик, что установить его начало и стать свидетелем конца невозможно. А такт пульсации электрона так мал, что не измерить никаким ныне существующим прибором. Когда в результате остроумного эксперимента этот такт будет обнаружен, кто-нибудь по ошибке припишет электрону волновую природу. Так возникнет теория лучей вещества»[5].
Мотивы пульсации масштабов, своего рода качелей от малого к большому у Хлебникова многообразны, и масштаб всегда отнесен к некоему уровню бытия, такой масштаб экзистенциально и онтологически специфицирован. Например, Хлебников советует поэтам вести ежедневные записи, относящиеся к состоянию духа так же, как ведет записи наблюдатель звездного неба; но это не сравнение, а уверенность в том, что движение руки поэта влечет за собой события вселенского масштаба. Вот одно из самых ранних поэтических видений Хлебникова: «И были многие и многия: и были враны с голосом “смерть!” и крыльями ночей, и правдоцветиковый папоротник, <…> и мальчик, пускающий с соломинки один мир за другим и хохочущий беззаботно».
3. Многое разом, или логистика быта
1. Увидев на полу пару тапок (не тапков же?!) и несколько поодаль еще одну, я задумался, или, вернее сказать, растерялся. Растерянность моя буквальная. Тапки соединены в пару даже более условно, чем ноги. Они стоят даже не врозь носками. Они под вопросом, это чувствуется, но в чем вопрос. Стоят или лежат? Не врозь, а как-то так, но тяготеют друг к другу. Это тяготение не чисто физическое, а какое? Но дело не в этом. И не в выборе, который мне предстоит. Или предлежит? Он не по сути, я мог бы спать в тапках, тогда мне и надевать их или не надевать не было бы вопроса. А растерялся я в самом деле, ибо тапок две пары, и легко понять, 4 штуки. А ноги у меня две, я это чувствую с некоторым сомнением. Где-то еще две, другие. Но не ясно, должен ли я их искать. Или же надо поступить проще, убрать пару тапок (тапков?) как лишнюю. Этим, впрочем, вопрос не решить, ведь лишние тапки могут означать и лишние ноги. Нет уверенности, что я не отмахиваюсь от этой проблемы, проблемы ног для тапок в тот момент, когда убираю тапки в шкафчик в прихожей. Конечно, как только придут гости, ноги для этих тапок «найдутся». Но само слово это доказывает, что время от времени, вот и сейчас, эти ноги теряются. Теперь я схватываю некий философский итог произошедшего. Ходить надо босиком. Это очищает сознание для решения подлинных проблем. Избавляет от растерянности. Даже и ноги, в философском смысле, становятся чище. Но в житейском – навряд ли. Интересно, как справлялся с этим Сократ? Не знаю, когда он входил в дом, возможно, находились люди, которые мыли ему ноги? Но эти люди не эквивалентны ли сандалиям? Они моют тебе ноги, они несут тебя на носилках, они тебя охраняют, ты начинаешь путать их с самим собою.
Дублирование тапок, которое вызвало исходную растерянность, но, будучи странностью, заставило и задуматься: подвигло к исследованию. Но теперь я замечаю, что мы вообще всё стараемся дублировать, или, скажем, мультиплицировать. Но всё – это всё, как же можно его дублировать? это противоречит посылке. Далее. Две руки – это не совсем дубль. А мы пытаемся дублировать идеально. Клонировать. Кажется, это всегда было стратегией цивилизации. Мы и природу в том же подозреваем. Вот, говорят, второй мозг обнаружили, в животе. А и без того: что такое ткани организма, волокна древесной коры, вообще все эти муравьиные сообщества, с их принципом тиражированности, вовсе не отменяемым более тонкими спецификациями?
Если бы все существа, клетки, вирусы перешли на хождение босиком, было бы много проще. Но мы все сороконожки. У нас у всех запасные ноги. От живого глупо требовать простоты.
2. Заметкам этим (скорее эмпирическим, нежели феноменологическим) можно было бы придать более определенные тематические рамки, скажем, речь могла бы идти о логистике обихода (логистике быта и т. п.)[6].
Нас окружают вещи размноженные, но подоплека множественности не одна и та же. Множественность надо понять в контексте тех или иных практик. Скажем, сервиз вместо одной чашки: рассчитано на 6 персон (прием гостей). А одинаковость – требование естественное, коль скоро гости в этом своем статусе равны один другому. Вот если я один, то множественность означает просто более быстрое отыскание «наличного под рукой», а одинаковость – некую абстракцию функциональности (дабы не отвлекаться на общение с вещью как «индивидуальностью»). Есть еще и стихийно-сюжетная подоплека множественности, вне логической мотивации. Гости ушли, а чашки из сервиза не было охоты убирать.
Множественность скрепок и, возможно, их дифференцированность по цвету и т. п. уже и впрямь чисто логистическая. Также и с листами бумаги. А вот с тапками, рубашками, книгами возникает момент индивидуальности (и истории) вещи. Вот это уже выходит за рамки логистики. И отчасти даже за рамки «типики» обихода. Чувство неприкаянности отдельных вещей (тапок, например) – феномен весьма интересный. Вероятно, мы воспринимаем эти вещи как некие существа, гипостазируем их. Надо понять, в какой мере такое восприятие порождено / укоренено самими бытовыми практиками, онтикой этих действий и занятий.
Интересны замечания Лидии Гинзбург по поводу скрепок, карандашей и прочих «мелочей». Их проникновение в дом для нее не то что загадка, но некое стихийное явление. «Не может быть, чтобы человек, особенно мужчина, преднамеренно шел в магазин и спрашивал такую недифференцированную вещь. Все это, по-моему, заводится как-то помимо людей»[7]. Такая вот «логистика» пыли и воздуха. Стихия – уже не совсем логистика. Эти феномены – на границе. Их не покупаешь, не выписываешь со склада, но они всегда под рукой.
Тезис, что цивилизация основана на логистике, следовало бы не только обосновывать эмпирией, но и продумать по сути. Но что касается обихода (повседневного быта), то его типика не совсем «логистика». Не говоря уже о том, чтобы отличить множественность от повторности.
То, что вещи не только мыслятся иногда как индивидуальные, но и в самом деле приобретают некие черты индивидуально-специфичные (потрепанная книжка; пиджак, как бы воспроизводящий форму / контуры хозяина и т. п.) – означает, что мы имеем тут некую версию гилозоизма, одушевленность всего в пределах вещного окружения. Вещи обретают не только какие-то индивидуально-выразительные (физиогномические) черты, но и историю и знаковую, символическую, текстуальную плотность (слои напластований, палимпсесты). Эту дополнительную выразительность / идентичность вещь нередко получает за счет специфического ущерба. Край чашки стал неровным, ручка отбилась, но мы эту чашку не выбрасываем, как и ту ложку, немного погнутую и потемневшую (мою ложку, пожалуйста, не бери!). Что там произошло, мы не помним, но ведь и о происхождении шрама на руке, бывает, что и не вспомнить.
Коль скоро у нас возникли некие предпочтения, – все равно, в отношении галстука, рубашки или карандаша, то это уже не ситуация скрепок и кнопочек, здесь какая-то другая логистика. Вообще говоря, здесь обнаруживает себя некий другой тип определенности (и неопределенности тоже). Конечно, и в обычной логистике мы имеем некие трудности (если не парадоксы) квантификации, коллизии на границе непрерывного и дискретного, величины и числа. Материальные потоки, связанные, в конечном счете, с человеческими множествами, оказываются по своей структуре дробно-зернистыми. Например, число карандашей, заготовленных для занятий в детском саду: здесь приходится иметь в виду, что списочный состав не означает постоянства присутствующих, да и карандаши ломаются. Или, скажем, компот в столовой базы отдыха приходилось измерять стаканами, имея в виду аналогичное непостоянство. Количественные параметры связаны с сегментацией потоков, зачастую весьма прихотливой и вариабельной: можно поставлять товар отдельными штуками, но можно коробками (фломастеры), партиями, пакетами, десятками и т. п. Опять же, если желтый фломастер исписался, надо распаковывать целую коробочку, запасную. А поэтому надо знать, какие цвета нравятся детям больше (и как это зависит от возраста и пр.). Уже и здесь от количественных параметров приходится переходить к качественным. И, что еще печальнее с алгоритмической точки зрения, это отмеченное в скобках «и пр.». Никто не даст гарантии, что это «и пр.» мы одолеем нашим списочно-логистическим подходом, что всё прочее (присутствующее по умолчанию) мы можем встроить в признаковое пространство. В этом, кстати, одна из трудностей прикладной социологии[8]. Невозможно рассчитывать на то, что реальное действо мы сможем подготовить (оснастить) не только списком акторов (перечнем опций), но еще и списком всех недействующих лиц.
Что касается параметров, связанных с измерением, то, хотя пространство и время не относятся прямо к вопросу о порядке в совокупностях вещей, реальные распределения вещей и людей происходят в пространстве (номера отеля) и во времени (дата и время заезда и отъезда). Соответственно само пространство и время сегментируются, подчиняются дискретным моделям, становятся объектами алгоритмического управления, источником комбинаторных проблем и т. п. Можно различать «экспонаты» по индексам / номерам (адресам «витрин»), как фигуры – по клеткам. Тут возникают странности и своего рода кунсткамерные мотивы, не только характерные для музейных практик (см. «Хранитель древностей» Ю. Домбровского), но и сигнализирующие о процедурах и параметрах повседневности как о философской проблеме. Остраняющая рефлексия этих процедур знакома нам по сочинениям Н. Олейникова и Д. Хармса. Универсально-абстрагирующий метод не есть нечто безусловное, можно действовать иначе, ближе к нашей природной (органической) сути: «измеряются предметы / клином, клювом и клыком». Хармс делает поэтической темой вопрос об инвентаризации сущего, «регистрации мира», заметив, что в этом деле обнаруживаются странности и сбои.
Если вы наберете в поисковике эту фразу, «логистика быта», вас автоматически поправят: логистика сбыта. Если побороться с клише, то всплывет: «логистика и быт», например, в контексте организации путешествия. Транспортное обеспечение, отчасти и снаряжение отнесут к вопросам логистики, к ним же и бронирование мест в отеле и т. п.; в разряд быта (а не управления) попадут разные житейские мелочи. Но разделение это условное, – если речь идет о туристическом походе в старом смысле слова, то подход к мелочам меняется («всякое лыко в строку»), и не только составляется список всего насущного, но и задействуется особое искусство размещения вещей в рюкзаке.
Для деятельности складов, магазинов, библиотек, музеев параметры размещения входят в состав данных, идентифицирующих единицы хранения / экспонирования. Но определенность места, полагающаяся вещи в нашем быту, весьма относительная. С края стола или в центре, а может, и на полке, в портфеле, мало ли где. Скорее, предполагается, что вещь либо подручная (так что мы находим ее не по координатам, а иногда даже и не визуально, а за счет некоей телесной привычки, «наощупь», каким-то внешним «кинестезисом»), либо отыскание ее просто и осуществляется почти автоматически.
По существу за этим стоят некие презумпции онтологической природы. «Книга, внесенная в комнату, в ней и находится». Глагол «находиться» совмещает в себе локационное значение с экзистенциальным. Постулаты находимости в этом смысле гарантируют наше существование. Но абсолютизация гарантий мотивирована психологически, логически она уязвима. Вполне можно развести значение локации и значение наличия (пребывания в таком-то месте). Нож, выпавший из кармана в лесу, не находится, а пропадает в нем, как иголка в стогу сена. Так что повседневность в равной степени выдвигает и постулаты антинаходимости. Книга, внесенная в комнату, в ней не находится[9]. В сущности, даже и психологическая основательность постулатов находимости – некий предрассудок. В перцептивном плане люди существуют в разных (и изменяющихся) жизненных мирах, тут нет универсального «умвельта». Человек, разлученный с глазными линзами, ощущает это непосредственно, но есть и более радикальные примеры. Зрячие не могли найти иголку на полу – что, однако, не составляло труда для человека слепоглухонемого[10].
Есть область, располагающаяся между допущениями о порядке, регулярности, «управлении потоками» и между диагностикой происходящего как турбулентности, хаоса и потери управления. Это – область жизни, той самой повседневности, которую, в нынешнюю эпоху всеобщей оцифровки, так хотелось бы мыслить по образцам (меркам, лекалам) того или иного стиля определенности. Но, как выясняется, эти стилистические каркасы всегда недостаточны. Интуиция жизненной полноты означает, что мысль должна обратиться от констант к ис-полнениям. Мы «существуем в полионтиках» (С. В. Чебанов[11]), и это со-существование не есть нечто стационарное.
4. Прибавление. К мотиву «некомплектности»
1. Особые казусы телесной логистики обнаруживают себя как гротеск и парадокс. Этот феномен можно изучать не только по «Случаям» Даниила Хармса или мотивам Гоголя и Льюиса Кэролла (восходящим к неисчерпаемой фольклорной традиции), но и наблюдать в действительности циркового представления[12]. Меня не сама эта логистика удивляет, а то, сколь мощной оказываются присущая нам презумпция телесной константности (притом, что всё, фактически в нашей жизни происходящее, свидетельствует о непостоянстве!). Эта презумпция такова, что для обнаружения / оспаривания ее приходится применять художественно-радикальные средства. Остановлюсь на этом несколько подробнее. Сюжет с телесно-комбинаторными превращениями, с отделением органа и т. п. ассоциируется у нас, прежде всего, с «Носом» Н. В. Гоголя. Майор Ковалев обнаруживает в своем телесном составе неожиданную и крайне озадачивающую некомплектность. Аспект телесной логистики выдвигается в центр происходящего, обследование себя на «комплектность» становится каждодневной процедурой. Тема инвентаризации телесного состава обретает фантасмагорическое звучание.
Мотивы телесной логистики могут включать в себя и комбинаторные трансформации некоторых малых «ансамблей». В истории, поведанной Генрихом Сапгиром, два химерических существа – (1) Крокодил с головой петуха и (2) «наоборот» – действуют не методом превращения, а простой комбинаторикой, как два коллекционера (каждый думает, что обманул другого):
И оба сказали такие слова:
– Какая чудна́я
У вас голова!
Я, может, неправ,
Но мне кажется, вы
Достойны скорее
Моей головы.
– Хотите меняться? –
Петух предложил.
– Отлично! Давайте! –
Сказал Крокодил.
Обменявшись такими словами
Обменялись они головами.
Впрочем, логистика может оказаться и не столь благополучной:
Улыбаясь, три смелые леди
Разъезжали верхом на медведе.
Вернулись все три
у медведя внутри,
А улыбка – на морде медведя[13].
В. Д. Лелеко обращает внимание на то, что мотив «некомплектности», телесных деформаций, подмен, автономии отдельных «фрагментов», как своеобразная форма рефлексии повседневного, характерен для творчества Р. Магритта[14]. Я бы поставил вопрос несколько иначе: Магритт проблематизирует сам концепт комплектности. Магритт обнаруживает и доводит до парадоксальной остроты онтологическую и символическую негомогенность (и вариативность) пространств исполнения; площадок иллюзорно и не иллюзорно происходящего, к которым причастны и зрители, и персонажи, и вещи, и текстуально маркированные объекты его полотен. Остранения, достигаемые Магриттом, осуществляются в первую очередь на уровне семантики, но затруднение возникает не с ориентацией внутри референтного мира, а в самом выборе релевантного мира референции[15]. Когда на месте человеческого лица оказывается птица, то это, конечно, результат живописной грамматики (одна вещь заслоняет другую). Но заслонена не вещь, а лицо. Оно закрыто чем-то глухим и перестает быть окном. «Некомплектность» тут совсем не та, что в случае «Носа». Тут, скорее, ино-комплектность. Нечто оказывается лишним и попытка сборки, комплектации реальности, фрустрируется. Достаточно добавить одну лишнюю детальку, – и пазл уже не сложится. Вот это «негативное» постижение логистики обихода мы должны увидеть за той избыточностью, которая имеет место в мире Магритта. Впрочем, эта избыточность находит некое, явочным порядком, оправдание (как привой ветки груши на яблоне): из жизни, как пойэзиса, нельзя устранить возможность метаморфозы. Упомяну картину «Открытие», являющую вот какую странную вещь: узор древесины, текстура, обнаруживается не на деревянной обшивке стены, а на коже модели, молодой женщины.
2. Действительно ли случай человека, обследующего («пересчитывающего») себя на предмет комплектности, есть странность и аномалия? Или этот акцент – эффект специфического («кунткамерного») выставления, экспонирования человека? Но если художник и превращает нечто (замеченное им) в странный объект, замысел акции состоит в том, чтобы выявить автоматизмы и затемнения обыденного сознания, его манеру некие вещи как бы не замечать.
Телесное бытие сопряжено с фундаментальным непостоянством, но чтобы увидеть вещи в таком беспощадном свете, принцу Гаутаме пришлось пройти через некий предельный опыт. Впрочем, речь идет о прозе жизни, и уместно вернуться к уже прозвучавшему вопросу: почему некомплектность человека надо удостоверять радикальными средствами гротеска, парадокса, коана? Человек в нашу эпоху не живет без протезирования, и логистика, – «управление потоками вещей, веществ, информации, услуг и т. п.» – как раз и обеспечивает этот наш способ существования. Не только скелет, суставы и пр. Создание банков крови, обмен крови в планетарном масштабе (концепция А. А. Богданова); пересадка органов, пересадка кожи, в конце концов, пересадка сердца. Это все логистика, вопрос очень точного управления потоками. Пульсация и логистика оказываются теснейше связанными. Но дело не только этой связи как повседневной реалии, дело в том, что тут мы оказываемся перед лицом действительной проблемы. Требуется понять, каким образом конкретный человек может существовать как отдельность мироздания. Он не может существовать, не пульсируя, не выталкивая из себя кровь за собственные пределы, вернее, – не ставя эти пределы под сомнение каждым биением пульса. Его кровь покидает его тело и становится донорской, возможно, для других, возможно, для него самого (как это ныне практикуется в случае хирургических операций). Но и вообще не очень ясно, что такое состав человека. Не ясно, о какой комплектности и о каких опциях должна идти речь. Приходится проверять уровень сахара, определенных химических веществ у себя в крови, следить за необходимыми бактериями и пр. агентами микрофлоры, поддерживая определенный баланс не только химическими препаратами, но и инъекциями живых организмов. Но и разного рода стимуляторы, техногенной природы, становятся неотъемлемой частью этой телесной логистики. История Петуха и Крокодила, поменявшихся головами – вовсе не обязательно случай нонсенса, в духе Nursery Rhymes. Соседи по больничной палате перепутали мобильные телефоны; у каждого в его записной книжке описание пакета лекарств для ежедневного приема, телефоны врачей, аптек и т. п. Но история имеет счастливое разрешение. «И ушел Крокодил c головой крокодила, а Петух – с головой петуха».
3. Два примечания к поэтике Магритта.
Рене Магритт. Маг, 1952, Частное собрание
Примечание первое. Вопрос комплектности телесного бытия приходится толковать достаточно широко. Во-первых, одежда, обувь, головной убор и т. п. Если даже мыслить нечто (тело) как монолит, то это подразумевает, что монолит окружен изменчивый сферой филиалов, как сельский дом – пристройками, сарайчиками, оранжереей и т. п. Понимаемая в этом (расширенном смысле) некомплектность человека тоже может предстать как эксцесс, нелепость, абсурд и т. п.[16] Во-вторых, некомплектность приходится понимать не только как нехватку, но и как избыток, наличие «лишних» частей, органов и т. п., о чем уже шла речь. Избыточность, впрочем, не только эмпирически-явочным, но и еще каким-то символическим образом сама себя утверждает, то есть отрицает модус «лишнего». Избыточность может иметь и характер гибридного, композитного существования: сапоги с человеческими пальцами, ночная рубашка с женской грудью. Странной комплектностью можно считать и эффект замещения обычного инструмента чем-то совсем из другой сферы. Например, когда для раскалывания орехов используется Большая королевская печать («Принц и Нищий» М. Твена). Подобный феномен можно назвать «семантическим переключением». И надо отметить, модус такого переключения (и приключения тоже!) принципиально присущ всякой вещи нашего обихода. Вещь полифункциональна, она не удерживается в отведенной ей нише.
Иногда избыток кажется сугубо количественным, хотя и в этих случаях возникает намек на новое качество и особый онтологический модус[17]. А чаще это уже не намек, а доминирующий акцент. Добавляется нечто иное, и добавляется не в механическом смысле: вживляется и т. п. Есть разные типы «добавления». Скажем, древесный рисунок на коже обнаженной молодой женщины (картина «Открытие»): этот рисунок (текстуру) невозможно удалить. Среди странных образований, населяющих миры Магритта, встречаются соединения композитного типа (двух или более существ), но возможны и превращения-перетекания одного существа в другое и более сложные эффекты (растения-птицы материально, или, скорее, по своей фактуре, предстающие окаменелостями, скульптурами).
Наконец, – и это в третьих – инокомплектность у Магритта сочетается с неким «странным» (сторонним?) фактором, своего рода «действующим лицом», композиционно вмешивающемся в иллюзорный перфоманс картины. «Вмешательство», может быть, окказиональное, неумышленное, это «вмешательство», возможно, относится к иному спектаклю, совмещенному с данным по принципу палимпсеста. Связь двух этих слоев происходящего не является логически мотивированной, но она совершенно преображает пространство иллюзии, разрушает стандартные ожидания. Такова птица, закрывающая, в полете-парении, лицо мужчины в котелке. Таков букет, закрывающий лицо молодой женщины, фигура которой обращена к нам. Обычно взгляд, обращенный «в сторону зрителя», выступает особым инструментом пульсирующей (в нашем переживании) художественной дистанции. Зеркало, окно, прямой взгляд – ключевые инструменты сценического исполнения в живописи. Но здесь живое окно отменяется, его заслонили. Это некомплектность особенной природы, ее невозможно считать событием телесной логистики именно данного персонажа. В этом плане перед нами совсем не мотив «Носа»[18].
Примечание второе. Членение руки или туловища может быть разным и зависящим от характера действий. И когда мы думаем, что здесь есть безусловная опора в виде анатомической номенклатуры, наши суждения недостаточно поверхностны. Нам бы стоило вспомнить, что одежда как раз нейтрализует некие членения. А иногда наоборот. «Не хотелось бы такой длинной линии. А вот до сих пор». Тут намек на зарождающуюся (окказиональную) артикуляцию, не связанную с анатомическим членением. Есть концепты, прямо не связанные с артикуляцией анатомической. Например, слово «стан». Это какая часть человека?
Итак, начинать надо с того, что вне контекстная, вне практики, телесная определенность человека на самом деле сомнительна. Вот пальцы руки. Перчатка это членение одним способом замечает, рукавица – другим (она только большой палец отличает от остальных).
…Логистика быта – это можно понимать и весьма конкретно. От молока и хлеба до полотенец, лезвий, зубной пасты и туалетной бумаги; до водоснабжения, отопления, а сейчас и Интернета. Поддержание жилья и неких повседневных потребностей / занятий, – можно сказать, рутины. Когда попадаешь в отель, это делается наглядным. Предметный инвентарь подразумевает и человека в некоторой его проекции, человека не в полном охвате его измерений, но зато охвате весьма конкретном. Соответственно и «состав» человека, его комплектность фигурирует тут в условном смысле. К необходимости питания и гигиены добавляются тут некие символические нужды. Требуются настольные лампы, розетки и пр. Эстамп на стене. Нормативность тут именно в рамках условных. Она и от класса отеля зависит (можно и без ванной обходиться).
Если кто-то думает, что эта относительность не касается базовой телесности, то это не так. В одних практиках человеку выдают перчатки, в других рукавицы. А бывает, что с функциональной точки зрения вообще не важно, есть руки или их нет.
Реконструкция человека по его логистическим потокам, этой версии косвенного присутствия. Можно и это истолковать в тех же терминах: понять как до-комплектацию. Чего не хватает, даже если детали на лицо? Это какой-то другой вид нехватки. Требуется уловить некое целое в дополнение к совокупности (экспозиции) предметных моментов (может, подойдет слово «облик»?). Вообще говоря, это целое не сводится к телесному составу. Это состав более обширный и символический. И у нас опять-таки нет оснований акцентировать его константность, да и саму его «инвентаризибельность». Целое остается загадкой по отношению к частям; никто не сказал, что перед нами все части и все отношения между ними, и что отношение их целому (на этом языке их взаимоотношений) вообще удастся описать. Это я уже и о картине Магритта «Персональное значение». Обращаясь к ней, мы застаем некое ожидание докомплектации вещей (предметного окружения, инвентаря) – восполнения тем интегративным фактором, присутствие которого не дано. Логистика посылает нам вещи «для», но обстановка – это еще и вещи «о»: о ком (и о чем) они вещают? Окружение станет таковым (т. е. окружением) только в случае его отнесения к тому, что в данном случае не явлено. Но и творительный падеж важен: докомплектация чем? Неким «сознанием», персональным существованием, «личностным началом / смыслом». Такое отчасти метонимическое разгадывание. Но еще и другое происходит: из отдельных элементов складывается целое. Это уже не метонимия, а метаморфоз, превращение, анимация.
Присутствие и логистика быта связаны, но эту связь нельзя формально описать, вот даже и на уровне падежей возникло затруднение. Символический горизонт человеческого присутствия (как и присутствия иного) не поддается учету, управлению и контролю: тут логистическая диагностика «наличного состава», «положения дел» – промахивается. Но этот горизонт не где-то там, он даже не в имманентных модусах (мирах) сознания. Этот горизонт «начинается» прямо здесь, в комнате с ее обстановкой. И дело не только в окнах. Ведь и каждая вещь может стать (и становится) символом этого присутствия. Магритт, касаясь своего художественного кредо, не раз говорил примерно об этом: по его мысли, чем визуально ощутимее (и предметнее) мир, тем острее и загадочнее ощущаешь феномен невидимого присутствия. А еще можно понимать вещи как определенные мотивы, актуализируемые желанием, привычкой, персональным смыслом и ценностью (personal value). Тогда их размер обретает не эмпирическую, а чисто смысловую величину (как он зачастую и выступал в средневековой живописи). Это мы тоже видим на картинах Магритта. И облака. Они озадачивают логистику. Иногда облако прямо залетает в дверь, иногда дверь становится окном, и это странно, как сбой модальности: ведь дверь – символ действия на исчезающей дистанции, а окно открывает дали. Мотив облаков связывает логистику и пульсацию, Магритта, Новалиса и Хлебникова.
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Примечания
[1] Шифрин Б. Ф. Опыты герменевтической навигации // Пространство и время русской культуры. Электронное издание: http://russculture.ru/2019/02/10/boris-schifrin-opiti-germenevticheskoy-navigazii/
[2] Здесь и ниже цитаты приводим по изд.: Новалис. Афоризмы и фрагменты. (Пер. Н. Ф. Болдырева) // Шульц Г. Новалис, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни. Челябинск, «Урал LTD», 1998.
[3] Шифрин Б. Ф. Фрагменты и пропуски // Ё: Психотворец. Обуватель. Филозоф.: Сб. статей (Рос. ин-т культурологии). М., 2002. С. 301–306.
[4] Гете И.-В., Шиллер Ф. Переписка: в 2-х т. Т. 2. М.: Искусство, 1988. С. 190–191.
[5] Андриевский А. Н. Мои ночные беседы с Хлебниковым // «Дружба народов», 1985, № 12. С. 228–242.
[6] Логистика – наука об управлении процессами движения материальных, энергетических, информационных и трудовых потоков.
[7] Гинзбург Л. Записные книжки, воспоминания, эссе. СПб.: «Искусство – СПБ», 2002. С. 48–49.
[8] Батыгин Г. С. Лекции по методологии социологических исследований. М, 1995.
[9] Физически «сбои находимости» объясняются, например, эмпирическим статусом границ и стен (там есть щели, дыры, складки и пр.). Но суть дела в том, что локационные сообщения нуждаются в контексте; является ли предлагаемая локация сфокусированной или расcредоточенной – неясно. «Андрей в библиотеке». В одних случаях это означает: «его можно найти в библиотеке». В других – его, скорее всего, не найти (но в другом месте его нет и подавно). См.: Шифрин Б. Ф. Тексты и исчезновения // Международные чтения по теории истории и философии культуры. Вып. 11. СПб., 2001. С. 128–137.
[10] Скороходова О. И. Как я воспринимаю окружающий мир. Изд. Акад. педагогических наук РСФСР, М.–Л., 1947.
[11] Чебанов С. В. Интеллигенция: ценность полионтологий и межкультурный диалог. Дифференциация и интеграция мировоззрений: экзистенциальный и исторический опыт. Международные чтения по теории, истории и философии культуры. Вып. 20. СПб.: «Эйдос», 2004. С. 197–219.
[12] Действия иллюзиониста логистически акцентированы. Таково и «очевидное» нарушение постулата сохранения количества в выступлениях жонглера. Но суть как раз в том, что сначала этот постулат акцентируют как предлагаемое обстоятельство данного действа. Также и иллюзионист сначала убеждает нас, что ящик пустой, без каких либо голубей. И что самое важное: удостоверить, что девушка, которую распилили, осталась целехонька, «срослась».
[13] Перевод С. Я. Маршака известен в двух версиях. В оригинале этот лимерик выглядит так:
There was a young lady from Niger,
Who smiled as she rode on a tiger.
After the ride
She was inside,
And the smile was on the face of the tiger.
[14] Лелеко В. Д. Пространство повседневности в европейской культуре. СПб.: СПбГУКИ, 2002. С. 169.
[15] О «множественных реальностях» и проблеме релевантности жизненных миров см.: Щюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: «РОССПЭН», 2004.
[16] См. «Сон Попова» А. К. Толстого: «Приснился раз, Бог весть с какой причины, / Советнику Попову странный сон: / Поздравить он министра в именины / В приёмный зал вошёл без панталон; / Но, впрочем, не забыто ни единой / Регалии; отлично выбрит он…».
На уровне «ансамблей» некомплектность (инокомплектность) тоже может быть чем-то на грани абсурда. Таково (во сне персонажа) судебное заседание, на котором адвокат вынужден – по тому же иску – выступать вдобавок и в функции обвинителя, а также (отчасти) и судьи («Охота на Снарка» Л. Кэролла).
[17] Такова, в частности, картина Р. Магритта «Маг» (1952): две руки персонажа, вооруженные вилкой и ножом, трудятся над куском мяса в тарелке, что же касается другой пары его рук, то одна из них доливает вино в стакан, а вторая подносит кусок пирога ко рту. Это автопортрет.
[18] С другой стороны, когда майор Ковалев выходит на улицу с лицом, закрытым платком, это уже вполне «магриттовский» мотив. Но, собственно говоря, и в отношении персонажей Магритта нельзя быть уверенным, что за птицей или букетом (бывают и иные драпировки) глаза все-таки окажутся. Возможно, там, как в случае гоголевского персонажа, обнаружится просто пустое место.
В заставке использована картина Рене Магритта «Личные ценности», 1952, Музей современного искусства (SFMOMA), Сан-Франциско
© Борис Шифрин, 2020
© НП «Русcкая культура», 2020
