А. К. Черноглазов. Несколько слов о христианской мистике

Часто приходится слышать, что мистика – это вершина, где религии соприкасаются, точка непосредственного живого опыта, из которого все они вытекают. Мнение это высказывают охотно как атеисты, изучающие религию как форму особого психологического переживания (такова классическая работа Джеймса о многообразии религиозного опыта), так и экуменисты, религиозный индифферентизм которых, а порою и просто социальный заказ, побуждает их искать почву, где различные конфессии и даже религии могли бы сойтись. Опираются те и другие на свидетельства самих мистиков – тех, кто эти переживания испытал и описал, – и язык этих описаний. Характер переживаний мистиков, принадлежащих разным религиям и религиозным течениям, на самом деле оказывается в ряде случаев очень близок. Христианским мистикам и аскетам действительно знаком опыт, о котором пишут аскеты исламские, индийские и буддийские. Но верно ли обратное? Нет ли в христианском опыте чего-то такого, что другим конфессиям неизвестно, и в принципе быть известно не может? Об этом и хотелось бы сказать здесь несколько слов.

Мистический опыт понимают обычно как опыт непосредственно переживаемого соединения, слияния с Божеством. Но ведь субъект – это, прежде всего, форма опосредования, опосредования знанием. В опыте этом неизбежно отсутствует, таким образом, элемент знания, собственно человеческий элемент. Если божество безлично, то слияние с ним означает утрату личности и, собственно говоря, отказ от познания, как бы снятие его в более высокой форме соединения. Если же оно лично, то общение с ним неминуемо опосредуется языком, мы волей-неволей вступаем с ним в диалог, и снять этот момент диалога означало бы этот личный момент устранить, редуци­ровать, означало бы не обогащение, а обеднение Богообщения. Пусть обетовано нам – как обетовано оно, скажем, в Коране – некое мистическое блаженство. Где гарантия, что обещания сбудутся, что, даровав райское блаженство, Господь не отнимет его, что, завершив один зон, он не начнет другой? Слово Божие – скажут иудеи и мусульмане. Но где гарантия самого слова? Почему мы верим ему? Почему Бог – это не гностический демон, не декартов демон-обманщик? Потому что Он любит нас, избрал нас? Но где гарантия этой любви? Ведь что нужно нам от любящего? То, что он даёт нам, – блага, которыми он нас осыпает, подарки, награды, милости? Нет, нам нужна сама любовь – источник всего этого, но в то же самое время нечто само­стоятельное, нечто более ценное, нежели все, что Он способен нам дать.

Блага, которые мы получаем, становятся для нас дороги уже не сами по себе, а как знаки, свидетельства, доказательства Его к нам любви. И если мы отказываемся от них, то не потому, что они не любы нам, а для того, чтобы не подумал Он, будто желанны они сами по себе, а не Его любовь, в них явленная. Аскетизм и есть, собственно, в теистических религиях не практика природного очищения, а жест отказа, в котором требуем мы того единственного, что нам нужно, – знания, что нас любят. И пока знания этого нет, любое благо, любое блаженство, которым мы будем наделены, не сможет удовлетворить нас, не сможет в любви нас удостоверить. Ибо нужда наша не в непосред­ственном переживании блаженства, а в любви, чьим знаком, символом, свидетельством это блаженство служит.

Как может Божество ответить на наш отказ, как может оно на требование любви ответить? Умерши за нас – вот ответ, который дает нам жизнью своей Бог-Слово. Именно Слово, ибо саму жизнь свою Он сделал тем единственным словом, которого мы, не осознавая этого, ждали. Нет больше той любви, что отдает жизнь свою за други своя. Только Своею смертью может Он свою любовь доказать, только теперь, когда Он умер за нас, получаем мы знание, без которого любые блага – небесные и земные, настоящие или будущие – не были нам во благо. То, что мы требовали своей аскезой, – удостоверения в Его любви – мы получили. Но беда в том, что, имея это знание, мы лишаемся Его, разлучаемся с Ним. Цена нашему знанию – Его смерть. Требуя Его любви, мы желали её, этой смерти, хотя и не могли это желание высказать, ибо, разумеется, не хотели её. Желание смерти – всего лишь оборотная сторона требования любви.

Приведу, чтобы было понятнее, очевидный пример. Разве найдутся родители, которые хотят собственному ребенку смерти? Посылают его на верную смерть? Но разве не были родители-христиане счастливы, когда сын или дочь их принимали мученичество за веру, разве не было это исполнением сокровенного, вопреки собственному их сознанию и воле жившего в них желания?

Разлучившись со Христом, мы, однако, не отлучены от Него, а, напротив, соприкасаемся с Ним теснее, чем раньше, вкушая в Евхаристии Его плоти и крови. Земные блага, от которых ранее мы, требуя от Него любви, отрекались, теперь, в Евхаристии, мы с благодарностью принимаем – принимаем в воспоминание Его смерти, принимаем как свидетельство – единственно возможное – Его любви. Но и то и другое – и отказ и приятие – суть действия символические, словесные. Логика личного общения с Богом такова, что мы не можем вполне наслаждаться благами жизни, пока не стали эти блага удостоверением Божией любви к нам, пока плоть их не стала Словом. Нет блаженства без слова, и любые дары Божии мы отвергнем, если это дары не евхаристические, если не напоминают они нам о Его за нас смерти.

Итак, христианская мистика – это не мистика переживания, а мистика знания: знания о любви Бога к людям, засвидетельство­ванной Его смертью. Любое переживание, любой опыт не имеют вне личного Богообщения самостоятельной ценности. Мистический опыт христианства, пусть даже в качестве переживания, от опыта других религий неотличимый, есть по существу своему опыт прин­ципиально иной – опыт умный, словесный, но и опыт трагический – опыт, где условием блаженства служит знание, а условием знания – смерть. Ибо если «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 8), то смерть Его является единственным доказательством Его Любви.