Дмитрий Ивашинцов. Молчанье
СПб.: Издательство имени Н. И. Новикова, 2021. — 152 с.
В мифологическом пространстве поэзии Дмитрия Ивашинцова
Античная мифология более иррациональна, чем христианская религия, выводящая причинно-следственную связь между первородным грехом и божественным искуплением. Одной своей стороной древнегреческий миф обращён к человеку, другой – тёмной и почти непостижимой – к олимпийским богам и героям. К кому он обращён в большей мере? Почему он порой столь жесток и неумолим, хотя обещает надежду? Зачем нас тревожит тёмное и непостижимое, не укладывающееся в социокультурные рамки? Поэт Дмитрий Ивашинцов не даёт прямого ответа на эти вопросы, но проживает с читателем его новой книги «Молчанье» (2021) извечную борьбу дионисийского и аполлонического начал в человеке и природе. Молчанье – ключ к постижению идущего из глубин подсознания слова, которому мешает как внешний шум, так и безостановочная работа сознания. Музыкальные волны из глубин прапамяти подготавливают слова, готовые пройти отбор и занять своё место в строках. Они подобны нотным знакам, окрашены в разные цвета и пропущены через ухо мира. Санкт-Петербург также предстаёт симфоническим произведением, неся в себе звучание от архаики до постмодерна, добавляя к музыке, запечатлённой поэтами Серебряного века, интонации второй половины минувшего века и новейшего времени.
«Молчанье» состоит из стихотворений, созданных в разные годы, его центральный цикл – «Орфей и Эвридика» – написан в начале 1980-х, что отнюдь не делает его менее современным, если под современностью понимать то, что является основополагающим в поэзии: художественный образ и его музыкальную наполненность. Так и стихотворения мифологического цикла пронизаны музыкой петербургских небес и дворов-колодцев. Я бы назвал это музыкой античной Северной Пальмиры – города на пороге христианства, но ещё живущего по законам ветхого Рима. Путь Орфея к Эвридике и уже без неё – это дорога к новому храму, обозначенная книгой тайн, часть которой – книга самого автора стихотворений о заново творимом городе, о вести тревожной и необычной:
Но мне – рабу,
и тебе – рабыне
даже образ Христа не подарит рассвет.
Где глаза мои?!
Где?!
…Я безумен, Россия!
Мне, как ветру ночному, пристанища нет!
Эта неприкаянность лирического героя и его ипостасей рождает особое ощущение местоположения его образа, он подобен духу, золотому дождю, герою античного предания, перемещаясь свободно во времени пространстве. Поистине, рабская оболочка материи и маски скетчей отброшены в пустоту. Поэтому так странно видеть демонические маски на иных обретшему подлинный лик:
Вряд ли карнавалом кончится шабаш,
сладко тянет тленом от заздравных чаш.
Где же Ты, Спаситель?! Маски вместо лиц.
Трижды прокричали петухи с бойниц.
Порой город недвусмысленно похож на осаждённый, – так история переплетается со сновидчеством и сполохами небытия. Ужас бытия, как у Иннокентия Анненского, связан с отречением от слова, тогда немота и тяжесть подменяет молчание и зыбкое ощущение полёта над явью:
Когда настанет немота,
что буду видеть я оттуда,
где постигает вечность Будда
и тенью стала тень креста?
Поэт использует символ камня – положенного в основание нового храма, и мандельштамовского камня, символизирующего прозрачность, и части скалы, с которой открывается древний и будущий мир, предначертанный, как и стихи о нём:
Так нам не изменить порядок слов,
диктуемый тем призрачным дыханьем,
что превращает в песнь молчанье
камня в дали высокой ледяных вершин.
Музыка античной трагедии раскрывается через гранитные камни Санкт-Петербурга, где камень – метафора, ключ к постижению сущности мира и мифа, сконцентрированного в «творении Петра». Мы помним строки Микеланджело в переводе Ф. Тютчева «…отрадней спать, отрадней камнем быть». В такие годы, дни и мгновения поэт Дмитрий Ивашинцов выбирает стези бодрствующего сознания, как и предопределено героям античной драмы, их исполнителям и демиургам.
Дмитрий Ивашинцов – коренной петербуржец, он смотрит на город глазами многих поколений своих родственников, замечая и слыша то, что дано постичь через музыку строк ангелам и их земным собратьям. В стихотворении «Петербург» (1965) он сравнивает город, погружённый в медленное осеннее танго, с современником, имеющим черты героев Достоевского в ХХ веке, бог знает кем и зачем очутившемся среди блеска фонарей в лужах и порывов пророческого ветра:
Всё заметил чёрный провал потухшего города.
Хищно оскалены рты подворотен
на любую мелодию.
на каждый шаг или шорох.
Петрополь выступает соглядатаем судьбы, множа свои маски и личины в ряби рек и каналов, в витринах с манекенами, в глядящих на нас глазах из небытия или издалека. Тени пытаются многое сказать и произносят нечто, весь мир стремится выговориться, для поэта это значит записать то, что приходит извне – через окровавленное сердце в тоске по идеальному миру, отблески которого непреходящи и сотворяемы самим человеком:
Не призраки, увы! Мы сами, только сами
создали этот мир из пепла и огня
и силимся понять дрожащими губами:
– Где крик рождается, терзающий меня?
В этом и заключена мера ответственности поэта – в принятии духа гармонии, пересотворяющей мир и переносящей в наше измерение мифологические сюжеты, обретшие новую плоть. Мирская чаша «недремлющей памяти» полнится поэтическими откровениями, над которыми – знание и вера Орфея и Эвридики, спасающих друг друга.
© Алексей Филимонов, 2022
© НП «Русская культура», 2022
