Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
А. Блок. Возмездие
Умирал Блок страшной смертью… «Мраморный», а порою и «бронзовый» (каковым внешне казался современникам), после выступлений в Москве, в мае 1921-го, он неожиданно стал трескаться и рассыпаться, как сосуд скудельный: земля еси… Для полного распада хватило трёх месяцев. Писатель Борис Зайцев объяснит столь раннюю кончину поэта беспощадно-просто: «Он нездорово жил, теперь-то это ясно, а тогда мы мало понимали. От вина лицо его приняло медный оттенок, шея хорошо белела в отложных воротничках, глаза покраснели, потускнели»[1].
Впрочем, ещё резче свидетельствует современный исследователь Сергей Небольсин, опубликовавший запрещённые в СССР записи Блока в его дневниках и записных книжках: «Отягощённый многолетним саморазрушением, Блок вступал и в новое время (после большевицкого переворота – Г. К.) до крайнего предела истерзанным блудливой жизнью»[2].
Что на это сказать? Остаётся лишь скорбеть и печаловаться. Но – да не осудим поэта! А восстановившему «правду жизни» скажем спасибо, припомнив, кстати, слова Пушкина: «Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно»[3]. Ведь это суд совести. Без её укоряющего голоса не может быть ни жизни подлинной, ни поэзии.
Там, там, глубоко под корнями
Лежат страдания мои… –
откликался на этот голос поэт. Называл его в стихах и своим именем:
Как растёт тревога к ночи!
Тихо, холодно, темно.
Совесть мучит…
Пестрят укорами совести дневники и записные книжки. К примеру, вот эта запись (2 марта 1910): «Грехи мои так тяжки, что утром пришла мысль об исповеди». Или же эта – одного дня одной строкой (23 декабря 1913): «Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне». Однако он же писал своему ближайшему другу Евгению Иванову: «Никогда не приму Христа»[4].
От чего тебя упас
Золотой иконостас? –
вопрошает Петруху, помянувшего Спаса, его соратник в поэме «Двенадцать».
В ней услышим (и не раз!): «Эх, эх, без креста!». Но из воспоминаний Евгении Книпович мы знаем, что и в революционные годы поэт не думал снимать нательный крест[5]. И носил он его, дорожа им. «Будто бы – потерял крест, – пишет Блок в дневнике (09.06.1917), – искал его часа два, перебирая тонкие травинки и звенящие трубки камыша, весь муравейник под высохшей корявой ольхой… И – как всегда. Возвращаюсь – крест лежит дома, я забыл его надеть. А я уже, молясь Богу… думал, что мне грозит беда…» (выделено Блоком – Г. К.)[6]. Не отказался поэт и от икон. «Образ Спасителя, – вспоминает его друг Вильгельм Зоргенфрей, – в углу – тот, что и всегда, до конца дней, был с Блоком». И продолжает: «На глазах у всех нас умирал Блок, – и мы долго этого не замечали. Человек, звавший к вере, заклинавший нас: “Слушайте музыку революции!”, раньше многих других эту веру утратил»[7].
«Заболел он лишь в марте 1921 года, – пишет К. И. Чуковский, – но начал умирать гораздо раньше, ещё в 1918 году…». А через абзац Корней Иванович уточняет: «Он умер сейчас же после написания “Двенадцати” и “Скифов”, потому что именно тогда с ним случилось такое, что, в сущности, равносильно смерти. Он онемел и оглох… Когда я спрашивал у него, почему он не пишет стихов, он постоянно отвечал одно и то же:
– Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?
Однажды он написал мне письмо об этом беззвучии: “Новых звуков давно не слышно, – писал он. – Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас… Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве”»[8].
Это воспоминание необходимо пояснить. Во-первых, письмо не было письмом в прямом смысле. Чуковский цитирует свой знаменитый рукописный альманах «Чукоккала» (06.07.1919). Но цитирует запись Блока не полностью: за отточием скрыто «крамольное» признание поэта, которое опубликовали лишь в наше время: «Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живёшь со сцепленными зубами»[9].
Здесь уместно привести и воспоминание художника Юрия Анненкова: «В последний год его жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он не боялся своей искренности:
– Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! – повторял он, – и не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задыхаемся все! Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!»[10].
Признания поэта душераздирающие. Осознание (оно же и прозрение!) краха веры в спасительную для России революцию налицо. Здесь может зародиться желание уйти из жизни. Но Блок – не таков! Его жизнелюбие, по свидетельству многих современников, было необоримо. Чуковский констатирует «смерть поэта», а вот о причинах «смерти человека» ничего (или почти ничего!) неизвестно.
«Из людей первой величины, так или иначе погибших, так или иначе изъятых из русской действительности после 17-го года, в двадцатые годы, – недоуменно пишет В. А. Солоухин, – смерть Александра Блока является самой необъяснимой, точнее сказать, самой необъяснённой… Ни диагноза болезни, ни медицинского заключения о смерти великого поэта, ни вскрытия (удивительное попущение докторов! – Г. К.). Сорокалетний человек в три месяца истаял и умер». Далее писатель шаг за шагом разворачивает версию отравления Блока чекистами по приказу тех же верховных властителей, которые отдали приказ о «казни» августейшего семейства. Как известно, больного Блока не выпускали для лечения за границу. «Почему же Ленин, – спрашивает Солоухин, – испугался нелояльности Блока и запрос о нём послал не в Наркомздрав, а Менжинскому?». «ПОТОМУ ЧТО, – отвечает писатель, используя прописные буквы, – БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО». «Ходатайство Горького и Луначарского, – пишет он далее, – рассматривалось на Политбюро (!) 12 июля под председательством В. И. Ленина. Решили – за границу Блока не выпускать (курсив автора – Г. К.)».
Подводя итоги своему расследованию, Солоухин заключает: «Я надеюсь, что люди, читающие эти строки, уже догадываются, чего боялись Менжинский и Ленин… боялись, что европейские медики ПОСТАВЯТ ПРАВИЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ И ОБНАРУЖАТ, И ОБЪЯВЯТ ВСЕМУ МИРУ, ЧТО БЛОК ОТРАВЛЕН» (прописью выделено автором – Г. К.)[11].
Думается, эти же цели сокрытия отравления (т. е. из той же боязни!) преследовались и в 1944 году, когда вдруг срочно понадобилось (как будто бы у властей не было более важных дел в только что освобождённом Ленинграде!) останки Блока перезахоронить. Да и сама история перезахоронения (по разным воспоминаниям), мягко говоря, довольно путаная. 26 сентября на Смоленском кладбище вскрыли могилу Блока и сложили его останки в ящик. А захоронили их на Волковом кладбище 28 сентября. Где хранился ящик? Кто имел к нему доступ? В интернете легко найти рассказ академика Д. С. Лихачёва из его интервью 1994 года о том, что перезахоронили только череп Блока. Его, дескать, нёс завёрнутым в платок (не странно ли?) известный литературовед Дмитрий Евгеньевич Максимов[12]. Темна водица!
Однако вернёмся к последним дням поэта. О них пишет его большая поклонница Мариэтта Шагинян: «С начала июля я начала безпричинно безпокоиться о нём и страдать от того равнодушия, с каким все относились к его болезни (…). Ответы Алянского (только его, по словам М. С. Шагинян, допускала к больному мужу Любовь Дмитриевна – Г. К.) на вопросы, как Блок, всё неопределённей и серьёзней: “Худо. (…) Доктора не разберут, сердечная это болезнь или нервное расстройство”. (…) К концу июля – началу августа сообщения Алянского приняли характер решительный: “Доктора говорят – молитесь!”»[13].
Владислав Ходасевич зафиксировал события, пережитые им 3 августа: накануне, около 10-ти часов вечера он зашёл к Гумилёву, и они проговорили до 2-х часов ночи. Утром Ходасевич собирался уезжать из Петрограда и договорился с Гумилёвым, что принесёт ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. «Когда наутро, в условленный час, – пишет он, – я подошёл к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли (25 августа 1921 г., по другим сведениям – 26 августа, поэт Николай Степанович Гумилёв был расстрелян – Г. К.) (…) Я пошёл к себе – и застал там поэтессу Надежду Павлович, общую нашу с Блоком приятельницу. Она только что прибежала от Блока, красная от жары и запухшая от слёз. Она сказала мне, что у Блока началась агония. Как водится, я стал утешать её, обнадёживать. Тогда, в последнем отчаянии, она подбежала ко мне и, захлёбываясь слезами, сказала:
– Ничего вы не знаете… Никому не говорите… Уже несколько дней… он сошёл с ума!»[14].
Умер Александр Александрович Блок 7 августа 1921 года, в 10 часов 30 минут утра. В предсмертные дни его одолевали галлюцинации, он жутко кричал, возможно, ругался и богохульствовал. Прикровенный намёк на это можно услышать в ответе жены Блока Мариэтте Шагинян, попросившей у неё разрешения прочесть над усопшим Евангелие (внучка священника помнила, что над дедушкой читали Евангелие): «Алянский вернулся и сказал: “Она не хочет. Она говорит, что знает его настроение в последние дни, и думает, что ему это было бы неприятно”».
«Мрачность, пессимизм, нежелание – глубокое – улучшения, и страшная раздражительность, отвращение ко всему: к стенам, картинам, вещам, ко мне», – описывает состояние мужа Любовь Дмитриевна. «Мне сны страшные снятся, – приводит она слова Блока, – видения страшные, если начинаю засыпать». Вспомнила она и о том, как муж разбил кочергой стоявшего на шкафу мраморного Аполлона: «Это битьё его успокоило, и на моё восклицание удивления, не очень одобрительное, он спокойно отвечал: “А я хотел посмотреть, на сколько кусков распадётся эта грязная рожа”»[15].
Так уходил Блок… Такой ли уход подобает христианину!? На божественной литургии после прошения: «Христианской кончины живота нашего, безболезнены, непостыдны, мирны, и доброго ответа на страшнем судищи Христове, просим», хор, а вместе с ним все молящиеся с надеждой и трепетом возносят слова: «Подай, Господи!». А тут – и муки, и злоба, и жуть видений. Воистину предрёк о себе поэт:
Как будто ночь проклятие простёрла,
Сам дьявол сел на грудь!
Однако Блок прорек о себе и другое:
Христос! Родной простор печален.
Изнемогаю на кресте.
И чёлн твой – будет ли причален
К моей распятой высоте?
Как тут не вспомнить о разбойнике, распятом одесную Христа!
Та же Надежда Павлович оставила и другое свидетельство о кончине Блока:
он «громко кричал в последние два-три дня: “Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!”»[16].
Мариэтта Шагинян 8 августа хлопотала о гипсе и о формовщике, который бы сделал маску с лица усопшего. В этом непростом (по тем временам) деле ей помогал её «надёжный друг» Виктор Шкловский. В Наркомздраве им отказали – «тогда я назвала их всех хамами, – пишет Шагинян, – а Шкловский ударил по столу и крикнул: “Сволочь!”». Они всё же добились своего – выцарапали у «хамов» гипс и нашли формовщика. «Когда я постучала, вся перепачканная в гипсе, – продолжает Мариэтта Сергеевна, – Л. Д. сама открыла мне дверь. Она была на этот раз сердечная и взволнованная». Любовь Дмитриевна сама предложила почитать над умершем мужем, но – поправила чтицу, сказав, что над мирянином читается не Евангелие, а Псалтырь: «Уж раз мы хотим соблюсти Закон, надо соблюдать как следует».
Мариэтта Сергеевна читала с 11-ти вечера до 8-ми утра – «без передышки». А через несколько дней записала своё, сокровенное, о смерти Александра Блока – «старой орфографией», «без тени притязательности на художественность, под впечатлением пережитого». Спустя много-много лет (созрели времена и сроки!) маленькая седовласая старушка, уже почти ослепшая и оглохшая, открыла свою заветную шкатулку, о которой «знали лишь очень немногие», чтобы переписать из «тетради в глянцевом чёрном переплёте» рассказ о «единственной встрече с Блоком… после его смерти» – чтобы узнали многие! Приведу несколько строк о той памятной, глубоко таинственной ночи:
«Люб. Дмитр. вынесла мне круглый столик и поставила его у ног покойного. Постелила на нём тонкую белую салфетку, дала мне большую Библию в коричневом переплёте, сказала: “Я зажгу вам нашу венчальную свечу, а когда догорит, возьмите другую”. Она принесла мне высокую толстую свечу из белого чистого воска в хрустальной подставке, зажгла и поставила передо мной, а потом перекрестила меня и ушла. Я начала шёпотом читать Псалтырь. Дверь открылась, тихо вошла Люб. Дмитр. в ночном капоте, стала около меня на коленях, помолилась и ушла совсем тихо, оставив дверь в свою спальню открытой.
Я стала шёпотом читать Псалтырь, сначала плача, потом понемногу почувствовав торжественную, почти непереносимую благодатную силу и радость, и слёзы высохли за все эти дни безысходного, выедающего глаза плача»[17].
Тогда по Александру Блоку плакали десятки, а может быть, сотни и тысячи почитателей его гения. «Реву…», – записал в дневнике 11 августа Корней Чуковский, узнавший от художника Добужинского о смерти Блока. 12 августа он продолжил запись о своём возвращении из Порхова в Петроград: «НИКОГДА В ЖИЗНИ (пропись Чуковского – Г. К.) мне не было так грустно (…). Когда я выехал в поле, я не плакал о Блоке, но просто – всё вокруг плакало о нём»[18].
Долго оставалась безутешной и Надежда Павлович. Она познакомилась с Блоком в мае 1920-го. Это краткое, а в некотором смысле, и «взаимоспасительное» знакомство необходимо пояснить. Именно Блок предложил ей, тогда ещё соратнице Н. К. Крупской по Наркомпросу и секретарю Президиума Всероссийского Союза поэтов, прочесть «Летопись Серафимо-Дивеевской обители», составленную архимандритом Серафимом Чичаговым. Блок подарил ей первый том «Добротолюбия», который он прочёл с карандашом в руке. И, конечно же, она не могла не обратить особливого внимания на подчёркнутое: «Какая выгода приобретать то, чего не возьмём с собою»; «Знайте, что дух ничем не погашается, как суетными беседами»; «По причине страстей мы не можем уже познать красоту и требования нашей духовной природы». Она засвидетельствовала в стихах и такой «церковный» подарок Блока:
И не перстень на палец, а крестик,
Улыбаясь, ты мне подарил…
«Н. А. Павлович почему-то казалось, – вспоминает Андрей Белый, – что А. А. умер на рубеже огромного периода в своей жизни, что многое в нём, где-то в глубине, начало заново перестраиваться, но что этого не знали ни его друзья, ни его родственники, ни жена»[19].
Надежда Александровна, будучи духовной дочерью оптинского старца Нектария, рассказала ему о своём горе – смерти Александра Блока. И здесь, пожалуй, будет кстати сказать об этом последнем соборно избранном Старце, – не касаясь глубин иноческого делания, всего лишь два слова о «монашеском невежестве».
До своего избрания о. Нектарий 40 лет провёл в скиту Оптиной пустыни, 20 из них – в полузатворе, и любил повторять, что у монаха есть только два выхода из келии – в храм да в могилу. В эти годы по благословению и под руководством своего духовника он изучает не только духовную литературу, но и математику, историю, географию, знакомится с литературой классической, как отечественной, так и зарубежной. Тогда же будущий Старец овладел латынью и французским языком. Впоследствии он не раз шокировал приходящих к нему интеллигентов глубокими и своеобычными суждениями – о Пушкине и Шекспире, Мильтоне и Данте, Толстом и Достоевском… Отец Нектарий просил привозить ему книги, интересовался новыми направлениями в живописи и поэзии. Но при этом не уставал напоминать ищущим интеллигентам, что «все стихи в мире не стоят одной строчки Божественного Писания».
После рассказа Надежды Павлович старец «написал на куске картона»: «Об упокоении раба Божия Александра» – и положил при ней на угольник с иконами. Через неделю-полторы он неожиданно сказал: «Напиши матери Александра, чтобы она была благонадёжна: Александр – в раю»[20]. Легко представить, сколь утешена была Павлович. Услышав «святую правду», Надежда Александровна ликовала, как ликуют в праздник Светлого Христова Воскресения. И нетрудно догадаться, о ком идёт речь в её стихотворении «Пасха», которое начинается с таких строк:
Ушедший друг с разбойником в раю,
Я к ним иду тропой небесной сада…
…Хоронили поэта 10 августа. От Офицерской до Смоленского кладбища несли его в открытом гробу. В храме Воскресения Христова была отслужена заупокойная обедня. На клиросе пел хор бывшего Мариинского театра. После прощания с покойным белый глазетовый гроб опустили в могилу под старым клёном и поставили большой белый крест. А через 23 года на Волковом кладбище останки Блока поместили в чужой склеп, выкинув из него косточки прежних жильцов. После на могиле водрузили мраморную стелу без креста. Словом, «сделали всё, – как пишет Н. А. Павлович, – что Блок не любил, чего не хотел»[21].
Вот поэтому и хочу закончить солнечным стихотворением Анны Ахматовой (август 1921) о захоронении Александра Блока – в праздничный день Смоленской иконы Божией Матери, именуемой «Одигитрия» (Путеводительница):
Памяти А. Блока
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке угасшее, –
Александра, лебедя чистого.
Примечания
[1] Зайцев Б. Собрание сочинений. Т. 6 (доп.). М.: Русская книга, 2001. С. 162.
[2] Небольсин С. Искажённый и запрещённый Александр Блок. «Наш современник» № 8, 1991. С. 182.
[3] В письме Пушкина – П. А. Вяземскому. Переписка А. С. Пушкина в двух томах. М.: «Художественная литература», 1982. Т. 1. С. 237.
[4] Блок А. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 8. М.–Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1963. С. 131.
[5] Книпович Е. Об Александре Блоке. М.: Советский писатель, 1987. С. 88.
[6] Блок А. Последние дни императорской власти. М.: Прогресс-Плеяда, 2012. С. 119.
[7] Александр Блок: pro et contra. СПб.: Издательство РХГИ, 2004. С. 479, 495.
[8] Чуковский К. И. Собрание сочинений: в 5-ти т. Т. 5. М.: ТЕРРА, 2008. С. 77, 79.
[9] Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Русский путь, 2006. С. 244–245.
[10] Анненков Ю. Дневник моих встреч. М.: Изд. Захаров, 2001. С. 45–46.
[11] Солоухин В. При свете дня. М., 1992. С. 42–48.
[12] Например: https://sanktpeterburg.bezformata.com/listnews/tajna-mogili-bloka/1072487/
[13] Шагинян М. Человек и время. М.: Художественная литература, 1980. С. 656.
[14] Ходасевич В. Некрополь. М.: СС, 1996. С. 94.
[15] Две любви, две судьбы. Воспоминания о Блоке и Белом. М.: Издательский дом ХХI век – Согласие, 2000. С. 120–121.
[16] Митр. Вениамин (Федченков). Божьи люди. М.: «Отчий дом». 1997. С. 397.
[17] Шагинян М. Человек и время. С. 658–660.
[18] Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М.: Современный писатель, 1997. С. 178, 180.
[19] Литературное наследство. Т. 92. Книга третья. М.: Наука, 1982. С. 807.
[20] Митр. Вениамин (Федченков). Божьи люди. С. 397.
[21] Павлович Н. Воспоминания об Александре Блоке. Глава VIII. http://az.lib.ru/b/blok_a_a/text_1974_vosp_o_bloke.shtml
В заставке использована фотография Александра Блока М. Наппельбаума, 1920
© Г. В. Куликов, 2021
© НП «Русская культура», 2021
