1. Повседневный сор и любовные страдания
Пара перчаток
В христианстве праведники – от слова правый, правда – помещаются одесную Бога на Страшном суде, в то время как грешники составляют полки шуих (левых). Высший Судия сортирует души, посылая по делам их либо направо, либо налево. Символика правого и левого естественно проходит сквозной нитью через мифологию и культуру.
Справа вытеснило более раннее одесную от слова десть, рука. Правое вершит суд и возмездие. Правое дело! Пушкин в «Каменном госте» упоминанием десницы подчеркивает идею возмездия, неотвратимости рока, когда Дон Гуан, накликавший встречу с Командором, восклицает: «…О, тяжело пожатье каменной его десницы!».
Символика левого и правого широко откликается в фольклоре. Записанная мною на Урале частушка:
Милый просит праву ручку – подавала левую.
Он еще не догадался, что измену делаю.
Левая – обманная, неправая, склонная к измене. В высокой поэзии у Ахматовой: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки». Знаменитая строка, в которой филологи видят смятение чувств, восхищаясь непосредственностью и обыденностью выражения. Непосредственность, естественность в выражении чувства в высшей степени характерна для поэзии Ахматовой, которая добывает золото поэзии как бы «из сора» – знаменитое:
Когда б вы знали, из какого сора
растут стихи, не ведая стыда –
Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Однако заметим: «сор» этот куда как не прост, всё поэтом помянутое – объекты фольклора. («Посею лебеду на берегу»; одуванчик – мимолетность; под забором – бросовый и т. п.) Такой «сор», ни много ни мало – символы. Вспомним целиком «Песню последней встречи» 22-летней Ахматовой:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала – их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…».
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.
Любая по виду незначительная деталь бьет в цель именно потому, что взята из арсенала вечных символов. В знаменитой строке дело не только в волнении, заставившем девушку перед последним любовным свиданием перепутать перчатки. Образ парных перчаток – образ любовной неразрывной пары. Мне в уральской фольклорной экспедиции удалось записать и такую интересную частушку:
Полюблю из-за реки,
Отдам перчаточку с руки.
При одной остануся –
С милым не расстануся.
Здесь суть именно в парности перчаток: пусть одна будет у нее, а другая – у него, вот они и вместе, пара не может распасться; даже если любящие порознь, они навеки «сдвоены». А тут, в высокой поэзии, перчатки перепутали свои пути, правое налево, левое направо… потому что всё так сложно перепутано, сбились правые и виноватые. Правое и левое в катаклизме измен предстает в значении невнятицы, сумятицы чувств, скрытого коварства. Учтём и такой оттенок: левое – то, что у самого сердца, тайная страсть…
Во второй строфе ахматовской «Песни последней встречи» важен и символ – ступени. Ступени, ведущие, возможно, в сад возле дома, где и происходит последнее свидание с любимым человеком. Восхождение это или спуск? Поэтом нарочно не упомянуто… Могу предположить – нисхождение в преисподнюю страдания обманутой любви, а, быть может, наоборот – восхождение к высокой жертвенности… Расшифруй автор эти ступени, скажи – ступеньки в сад – и очарование пропало бы. Нет, тут символические, магические ступени в ад обманутой любви… Да, гордая притворщица, не желающая выдать своего волнения, тайно сгорающая от любви и горя, готовая умереть, но не сказать возлюбленному всего, что на сердце… А нам ее состояние ясно благодаря этим пресловутым перепутанным нечаянно ли, нарочно ли, разрозненным парным перчаткам. И еще вот этим ступеням в преисподнюю любовной муки и одновременно душевного величия…
Перчаткам – наш респект. Перчатки – символ женственности, притом женственности изысканной, тонкой и поэтичной. Молодой Мандельштам написал в 1912 году:
Тысячеструйный поток –
Журчала весенняя ласка.
Скользнула-мелькнула коляска,
Легкая, как мотылек.
Я улыбнулся весне,
Я оглянулся украдкой,—
Женщина гладкой перчаткой
Правила, точно во сне.
В путь убегала она,
В траурный шелк одета,
Тонкая вуалета –
Тоже была черна…
О мужских перчатках как символе активного действия, вызова на дуэль возможен особый разговор. Помним прелестную картину Константина Сомова «Зима. Каток», где в романтичной дымке мчится по льду поэтичная пара, в то время как молодой кавалер в ревнивом раже уже приготовил перчатку с правой руки. Вон она угрожающе-живописно топорщится напротив влюбленной пары на скамье…
«Мою милочку венчали»…
В середине ХХ века записывала я по уральским деревням частушки века ХIХ-го. Одна старая женщина мне пропела:
Мою милочку венчали – зажигали фонари.
От налоя до дверей горело сорок фонарей!
Возможно, сама носительница фольклора не осознавала сатиры, принимая эти самые фонари за чистую монету (я ее «просвещать» не стала). Между тем, очевидно, имеются в виду пресловутые красные фонари вместо положенных в церкви свечей. Так что отомстил несостоявшийся жених, позлословив в адрес доставшейся сопернику уже чрезмерно «опытной» невесты. Это, несомненно, мужская частушка, хотя исполняли ее, как видно, и женщины. В свете этой озорной частушки становится понятной и другая, также с двойным дном:
Мою милочку венчали – я на паперти стоял.
Обвенчали и помчали – я головкой покачал…
То ли насильно отдают его возлюбленную замуж, и он, понятно, печалится, не хочет и смотреть на это дело, то ли мысленно насмехается над женихом, берущим замуж его «облюбочки» (гениальное слово из другой мною записанной частушки). А это – на паперти! До чего красноречиво-двусмысленно: стоит там то ли как проситель милости возлюбленной, то ли не хочет присутствовать на неправедном венчании. И только вслед головой покачал: «Ну и ну!..».
Не хуже умеют язвить и женщины. (Язви тя в душу – забытое старинное присловье, куда более выразительное, чем мат, об оскудении которого печалятся ревнители русского языка).
Миленький симпатистый добился до горбатистой.
Он идет симпатится, она за ним горбатится.
Тут и прибавить нечего. Остро, язвительно, живописно! Скажу только, что ни в коем случае припевка не будет смеяться над природным недостатком человека, над его несчастьем. Здесь насмешка не над невестой, а над слишком разборчивым женихом. Да ведь и горбатость символична: «горбатого могила исправит». И эта доставшаяся в итоге «бросовая» невеста даже и не горбатая, а горбатистая, т. е., видимо, сутулая, не статная, грубая станом. В частушке уязвленная женщина, отвергнутая гордецом, имеет в виду, вероятно, ещё и известный сюжет картины Павла Федотова «Разборчивая невеста» с горбатым женихом на коленях перед увядающей красавицей. Вероятно, в народе была известна и басня Крылова «Разборчивая невеста»:
А тот бы и в чинах, да жаль, карманы пусты;
То нос широк, то брови густы;
Тут этак, там не так;
Ну, не прийдет никто по мысли ей никак.
<…>
Чтоб в одиночестве не кончить веку,
Красавица, пока совсем не отцвела,
За первого, кто к ней присватался, пошла:
И рада, рада уж была,
Что вышла за калеку.
Вообще-то припевка обычно не столько клеймит, сколько подтрунивает, остроумная и беззаботная:
Я иду по огороду – все жуки, жуки, жуки.
Ничего, что нет картошки, лишь бы были мужики.
Эту частушку времен нашествия колорадского жука на уральские огороды я слыхала во многих деревнях. Очень уж хороша она звукописью. А еще вспоминаются «Мертвые души» – бал с мужчинами в черных фраках, уподобленных черным мухам вокруг белого сахара дам.
Все оттенки юмора, от сарказма до иронии и милой шутки знает народная припевка. Многие из них отражают реальную ситуацию:
Четкаринцы к нам не ходят – говорят, что мосту нет.
Вместо мосту льдиночки – ходите, ягодиночки!
Эту частушку записала я в городе Богданович; Четкаринó – село близ этого города, до которого весной в половодье не добраться, отсюда перекличка с парнями. И этот выразительный образ льдиночки как хрупкой любви и непрочной надежды. А ведь льдинки мы встретим и в классической литературе. Помним Сон Татьяны –
И снится чудный сон Татьяне.
<…>
Две жордочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток…
Известно, как великолепно знал и использовал фольклор Александр Сергеевич Пушкин. Народное красноречие – та почва, тот гумус, на котором растут цветы поэзии, выражаясь вот так цветисто. Вот, почти наугад, еще из Пушкина, из «Капитанской дочки», песня пугачевцев:
……………………………………
Что товарищей у меня было четверо:
Еще первый мой товарищ темная ночь,
А второй мой товарищ булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, – все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом», – заключает Александр Сергеевич этот пассаж. Поэтический ужас. Поэзия всюду – и в любви роковой, и в удали молодецкой, и в разбое, и в смерти…
В час роковой
Поражает в народной припевке разработанная символика формы, жеста, звука, цвета:
Я любила болечку, любила поговорочку.
Поговорка Санова лежит у сердца самого.
К звуку, интонации, тембру голоса, манере говорить народ очень чуток. Любят порой за «поговорочку», как и «за походочку». В записанной мною припевке девушка любит некоего Саню за манеру говорить – конечно же, образно, четко, выразительно. Не так, как сегодня услышишь нередко «кашу во рту» у молодого парня, который слов толком не проговаривает, и только слышишь густо-густо бубнит «короче, короче»… Уж такой «поговорочкой» никак не прельститься…
Исчезают русские деревни, многое утрачивается русской речью, а ведь как знали народную речь, приметы и символы великие наши поэты! А сколько безвестных поэтов сгинуло неузнанными по городам и весям! В почете в деревнях были музыканты – гармонисты, балалаечники. Каждый толковый уважающий себя парень мог сочинить припевку. Девушки не отставали. На вечорках умели самое сложное выразить иносказательно… Про озорных сочинительниц уже упомянули. А вот противоположный женский характер:
Голубо на голубо, зелено на зеленое.
Меня милый позабыл – мое дело смирёное.
Голубое – радость, счастье, зеленое – тоска. В переводе с языка символов припевка читается так: радость тянется к радости, ну а девушке с несчастливой долей остается смиренно принять тоску зеленую. Помним у Есенина: «Да, мне нравилась девушка в белом, // Но теперь я люблю в голубом».
Вернемся к Ахматовой, к ее раннему циклу о любви. Вот концовка стихотворения 1911 года «Сжала руки под темной вуалью»:
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Ветер, буря как символ душевной тревоги, воспетый всей русской, и не только русской, классикой: «Я улыбаться перестала, // Морозный ветер губы студит», – скажет Ахматова в другом стихотворении. «Ветер, ветер на всем белом свете», – воскликнет Блок в «Двенадцати».
Не стой на ветру! Кстати, дом с садом и его кленами стоит все-таки, очевидно, на горе. Так что влюбленная в первом нами упомянутом стихотворении «Так беспомощно грудь холодела» именно поднималась по трем ступеням в осенний сад, словно на эшафот… И вот она сбегает с любовной горы «перил не касаясь» (без страховки!) с высоты отношений… Короткое стихотворение Ахматовой того же 1911 года:
Хочешь знать, как все это было? –
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
«Это все… Ах нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!»
– «Да».
Меня зацепило это «три пробило». Три часа – роковые. Зловещи не меньше, чем полночь. Из книги о Борисе Виане я как-то перевела с французского миниатюру этого своего любимого писателя:
«Он любил получать письма. В изобилии. Но не получал никогда. Тогда решил их отправлять сам. И стал писать. Идиллия развивалась. Набирала силу. Он назначил себе свидание под большими часами в три часа. Явился нарядно одетым. И в три часа покончил с собой».
Роковые три часа! Обратим внимание на то, что в повести Хармса «Старуха» часы без стрелок в руках судьбы-старухи показывают постоянно без четверти три:
«На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее: “Который час?”.
– Посмотрите, – говорит мне старуха.
Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три».
Хармсовская Старуха, этот слепок с Пиковой дамы образца наших 1920-х годов, акцентирует именно роковые три часа. Три карты, три карты, три карты. Символы, символы… Все значительное построено на символах мировой культуры, как бы ни было с виду просто и буднично. Видеть в повседневном «соре» высокое и вечное – это и есть поэзия.
2. Снился мне сад…
«Снился мне сад в подвенечном уборе…».
Старинный романс
Славяне жизнь природы не отделяли от жизни человеческой, находя в существовании леса, луга и поля отражение собственного бытия. В русских сказках герой, уезжая на подвиги в дальние края, наказывает близким следить за деревцем: если листики завянут, значит, дело худо, а если почернеют или отпадут (вариант – начнут кровоточить) – погибает герой, пора спешить на помощь.
Берёза, клён, дуб, рябина – излюбленные народным поэтическим словом деревья средне-русского и южно-русского леса с его мягкой, пленительной красой. Береза символизирует невесту; клен, дуб – добра молодца, жениха; стихи и песни о них до сих пор на слуху. У Есенина встречаем молоко берез, грудь берез, стан берез, кадящую листву берез… «Так и хочется к телу прижать обнаженные груди берез». У этого деревенского гения так и пестрят в стихах клен опавший, стозвонные зеленя, монашки-ивы, рожь волос, ландыши вспыхнувших сил… Множество драгоценных поэтических образов создал поэт на основе народных символов.
Ёлочки-сосеночки – частые гости песни и припевки, а еще и присловья. Не забудем осину и рябину – горестные, горькие деревья, сулящие разлуку и одиночество. Осинку часто поминают в уральских деревнях и весях, где в охотку побродила я по деревням в погоне за уходящей безвозвратно народной культурой, позаписывала сотню-другую припевок и быличек.
Это что и за растопочка – осиновы дрова?
Это что и за милёночек – всегда хожу одна.
Рябина – сиротина горькая. Как бы ей, рябине, к дубу перебраться…
За овином боронила – борона рябинова.
Три годочка с половиной не видала милова.
Любовь сравнима с горением, а если обратиться вглубь веков, видим образы пахоты, обработки матери-земли бороной – древнейшие символы великой земледельческой культуры. В нашей припевке борона рябинова, значит, добра не жди, маята одна! Милова то ли в солдаты забрали, ушел ли на заработки в чужедальнюю сторону, вот и боронит баба одна. Однако не унывает:
Балалайка новая – ручка вересовая.
У меня на сердце горе – я и то весёлая!
Известны в фольклоре вересовая ручка, вересовый батожок. Осыпан вереск сладко-горькой черной ягодой; черную ягоду увидать во сне – к слезам. Да к тому же колюч вереск, не то что шелковая береза. Горе-злосчастие – образ фольклору близкий. На свадебном пиру обязателен был плач невесты и жемчужная россыпь грустных проголосных песен. Зато греет душу любовная лирика. Вьется на русской свадьбе виноград: виноградье, виноградная веточка, виноградная ягодка красуется на нежарком русском солнышке. Сион, Небесный Иерусалим литургии – образы из Библии, и виноград оттуда же – из Песни Песней Соломона: «Поставили меня стеречь виноградник – своего виноградника я не устерегла!». «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!». Этот стон неутолимой всепобеждающей страсти, пять тысячелетий назад вырвавшийся из глубины души рыжекудрой возлюбленной царя Соломона Суламифи, век за веком волнует сердца поэтов. «Ибо сильна как смерть любовь».
С библейских времен любовь тесно переплелась с образом яблока и яблони. Впрочем, яблоко как символ женщины известно человечеству еще до совращения Евы, отведавшей запретного плода: в глуби языческих времен округлый сладкий плод представлял женское начало. С тех баснословных пор раскатились яблоки по песням, сказкам, мифам всех народов мира, прикатились и к русской деревне:
Кабы яблонька пониже – я бы яблок сорвала.
Кабы миленький поближе – я бы в гости позвала.
Образ сада неотделим от России. «Вся Россия – мой сад». «Вишневый сад»… Расставание с ним стало символом прощания с эпохой дворянского уклада жизни, с его романтизмом и поэтичностью. Образ Рая как Сада – общий для всей христианской культуры.
За этим валом высилась гряда
Деревьев дивных, множеством плодов
Унизанных; в одно и то же время
Они плодоносили и цвели,
Пестрея красками и золотясь
Под солнцем, что на них свои лучи
Лило охотней, чем на облачка
Закатные, сверкало веселей,
Чем на дуге, воздвигнутой Творцом,
Поящим Землю. Чудно хороша
Была та местность!
(Джон Мильтон. Потерянный рай. Перевод А. Штейнберга)
В память о райском саде цвели сады по всей России. Дивно перекликается пушкинская деревня с прекрасным садом «Потерянного рая»:
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали сёлы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущённый сад,
Приют задумчивых дриад.
Храним в памяти сад дворянский, усадебный. Ну а деревенские палисаднички перед домом? Лес – вот он, за околицей, рукой подать, но обязателен был перед каждой избой палисад с окультуренными деревцами, а порой и экзотическими растениями. Образ утраченного, но не позабытого рая, к которому тянется душа и ради которого так сладостно трудиться.
Я записала в поэтичной уральской деревне Щипачи (оттуда родом поэт Щипачев) про непременные палисаднички перед домом: «Черемуха – для запаха, рябина – для красоты». Так мне разъяснила неизбежный палисадный набор тамошняя старушка. Эстетическое чувство народа во все века было активным, вдыхать ароматы и любоваться цветами, яркими ягодами необходимо было каждый день. Красотою лечились, красотою спасались…
Сирень цвела в мае – июне, черемуха того раньше, а рябина горит костром с конца лета до будущей весны. «Красною кистью рябина зажглась. Падали листья. Я родилась» – Марина Цветаева. Рябина горит в русских песнях и припевках. Ветки черемухи цветут и благоухают:
Отцвела черемуха – отбелела веточка.
Отходил ко мне парнишка – серенькая кепочка.
Помним есенинское «Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха. Всё равно любимая отцветет черемухой». Не только деревья и плоды, но и скромные травки-муравки не обойдены вниманием и любовью:
Косите майскую траву – я косить не буду.
Любите ягоду мою – скорее позабуду.
Образ скошенной травы – распространенный поэтический символ. У Блока: «Спалена моя степь, трава свалена. Ни огня, ни звезды, ни пути»… Растительные символы у Александра Блока достойны отдельного большого исследования. Они обычно близки к традиционной фольклорной трактовке.
В сыром ночном тумане
Всё лес, да лес, да лес…
В глухом сыром бурьяне
Огонь блеснул – исчез…
Опять блеснул в тумане,
И показалось мне:
Изба, окно, герани
Алеют на окне…
В сыром ночном тумане
На красный блеск огня,
На алые герани
Направил я коня…
И вижу: в свете красном
Изба в бурьян вросла,
Неведомо несчастным
Быльём поросла…
В этом стихотворении Александра Блока 1912 года герань – цветочек аленький – символ радости, любви, благополучия с мещанским оттенком перебивается символом беды и заброшенности – бурьяна, сказочного «былья»… Быльё – яркое старинное слово-образ! В нём явственно слышны и «былинка», высохшие травинки-былинки, и былое, оставшееся лишь в былинах да бывальщинках – россказнях. Темный лес, неведомый, сырой, полный нечистой силы, да бурьян – символы заброшенности… А вот знаменитые лопухи и лебеда у Анны Ахматовой – сор повседневности, преодолеваемый поэзией. Это её вечное «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда»…
Ароматные и радующие глаз растения удостоены лучшей участи, их поэтизируют, они связаны с красотой, радостью, счастьем. У Блока в раннем, 1908 года стихотворении:
На траве, едва примятой,
Легкий след.
Свежий запах дикой мяты,
Неживой, голубоватый
Ночи свет.
И живу с тобою рядом,
Как во сне.
И живу под бледным взглядом
Долгой ночи,
Словно месяц там, над садом,
Смотрит в очи
Тишине.
Не только прославленные растения удостоились поэтических строк. И в высокой поэзии, и в фольклоре находим образы потаенных ландышей, скромных фиалок, различных малозаметных травок. Образ былинки, тычинки соответствует тонкости восприятия народной поэтической души.
Ягодиночка на льдиночке, а я на берегу.
Перекинь, милый, тычиночку, к тебе перебегу!
Вот образ хрупкой и одновременно отважной любви: к милому по бушующей весною реке – по тычиночке! Льдинки, травники, тычинки, былинки – всё идет в дело! А как-то записала я удивительное в городе Верхний Тагил: «Эх, милка моя, милка-семечко!». Припевка любит сладкие ягоды – землянику, малину: «Эх, милка моя, земляничинка!» Не пренебрегает и кислыми:
Ягодинкка-клюковка далёко укатилася.
Без тебя, мой дорогой, ни с кем не находилася.
Кисло девице без милова дружка, уехавшего, вероятно, в город на заработки до весны (сезонные работники, так называемые «зимогоры»), но ждала его верно. Слыхала я и варианты с противоположным смыслом: «Без тебя, мой дорогой, со всяким находилася». Это уже лихой ХХ век, влияние разбитного города. Городской фольклор воспевает тополь.
Тополь, тополь возле окон закрывает куржачком.
Милый шмарочку целует – закрывает пинжачком.
Тут все: и тополь, и «пинжачок» (по народной этимологии «спинжак» от «спина»), и «шмарочка» – выдает городские низы. Но обычай у этих выходцев из деревни прежний: милуются не на людях, а впотай. «В хороводе при народе парень девушку обнял» – целое событие. «А девчонке стыдно стало»… Боже мой, сравнить прежде и теперь…
Из цветов городской романс облюбовал прежде всего розу. «Жестокий романс» претерпел много наветов на дурной вкус, между тем в нем немало своих достоинств. Приведу только одну «жестокую» фразу: «Дайте яду, дайте яду, дайте ядинку напьюсь!». Ядинку! Здесь слышится и яд, и ягодка вместе: уж когда невмоготу, так и яд как ягодка желанен. Как хотите, а это гениально сказано: ядинку!
Любит деревья, травы, цветы русская душа. Снится ей сад в подвенечном уборе. И рай воображает она в образе цветущего сада…
Екатеринбург – Петербург
В заставке использована картина Исаака Левитана «Владимирский тракт», 1892, Третьяковская галерея.
© О. Щербинина, 2021
© НП «Русская культура», 2021
