Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
Знаменитая антисталинская эпиграмма Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…» подробнейшим образом разобрана в статье «Больше чем мастер» Жолковского и Пановой[1]. Убедительно явлены там литературные составляющие беспрецедентного текста поэта, стоившего ему жизни, всё разобрано, взвешено и одобрено по строкам и слогам. Но по поводу заключительной строки эпиграммы – «широкой груди осетина» – в статье выражено недоумение: строка эта, говорится, вызывает недовольство филологов, не вписываясь в сюжет стихотворения, ничего к нему не добавляя; это якобы всего лишь «модернистский взбрык» поэта. Такая оценка вызывает решительные возражения.
Обратимся к этой спорной (а для меня бесспорной!) строке: «Что ни казнь у него – то малина / И широкая грудь осетина». Выскажу своё убеждение: здесь явлена удивительно ёмкая отсылка к строке Лермонтова из поэмы «Демон»: «Но злая пуля осетина его во мраке догнала» – о гибели жениха Тамары, о ком она плакала и горевала. Убийство произошло по воле Демона во мраке – ночное, тёмное, дьявольское дело («В двенадцать часов по ночам»…). Упоминание осетина в лермонтовском контексте очевидно: маркировка тут имеет значение не этническое, а ситуативное, в рамках конкретного военного конфликта; это и воспроизводится Мандельштамом в отсылке к лермонтовским героям.
Продолжим параллели. Эпиграмма о Сталине начинается со сцены, как известно, воспроизводящей Сон Татьяны с его чертовщиной. У Пушкина:
…за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
Мандельштам об окружении Сталина:
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет…
Мандельштам, насытив текст эпиграммы выразительными фольклорными и литературными мотивами, начав с Пушкина, заключает текст с обращения к образу лермонтовского Демона. Сонмищем чудищ во сне Татьяны заправляет её возлюбленный, у Лермонтова Демон – также несостоявшийся жених девы. Там и тут демоническая личность претендует на душу прекрасной героини, грозит гибелью её душе. В обоих случаях чистая душа сумела нравственно устоять.
Кажется, не отмечалось влияние образа пушкинской Татьяны на черты лермонтовской Тамары, между тем оно очевидно. «И были все её движенья / Так стройны, полны выраженья, / Так полны милой простоты»… О ком это – о Татьяне или о Тамаре? «На мгновенье / Неизъяснимое волненье / В себе почувствовал он вдруг. / Немой души его пустыню наполнил благодатный звук – И вновь постигнул он святыню / Любви, добра и красоты!..». О ком это, об Онегине или о Демоне? Эти лермонтовские строки вполне можно принять за пушкинские. Встречаются прямые текстовые совпадения: «Она моя! – сказал он грозно, – Оставь её, она моя!» – из строфы IX «Демона». Но ведь это же восклицание Онегина из Сна Татьяны: «Моё! – сказал он грозно», пресекая шабаш полулюдей, готовых наброситься на Татьяну. Так что если в начале эпиграммы о Сталине воспроизведен Сон Татьяны с чудищами во главе с демонизированным Онегиным, – в конце стихотворения Мандельштам по ассоциации, поэтическому наитию обращается к сюжету Тамары и Демона.
Конечно, не вполне прозрачная параллель, образ осетина кажется зашифрованным. Да и заключительная строка антисталинской эпиграммы была вначале совсем другая – всего лишь озорная, ни о чем не говорящая. Зато возникший позднее образ осетина-убийцы, отсылающий к злодейскому ночному преступлению по подстрекательству Демона, назовем эвристичной, поистине гениальной находкой поэта! Мимолетное, почти тайное напоминание о Демоне включает мощный духовный пласт раздумий о душе совращаемой жертвы, чистой и невинной, глубоко страдающей, гибнущей, но не поддающейся соблазну. Истребив элиту страны, Сталин воистину по наущению самого дьявола соблазнял народ на небывалую нигде и никогда «новую жизнь». Сталин и есть тот убийца, что «бабачит и тычет», губя души, указывая на всё новые жертвы. Здесь, кстати, опять нельзя не вспомнить по ассоциации чудищ из Сна Татьяны:
Копыты, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные…
Тараканьи усища узурпатора – несомненно, отсылка к «Тараканищу» К. Чуковского:
Он рычит, и кричит,
И усами шевелит:
«Погодите, не спешите,
Я вас мигом проглочу!
Проглочу, проглочу, не помилую».
Сияющие голенища – локальный образ, фиксирующий «телесный низ», грубое обличье вояки-узурпатора, готового топтать всё и вся. Это низкое и по сути низменное сияние противостоит горнему сияющему нимбу святых. Почему у Сталина широкая грудь? А это грудь с патронташем, хрестоматийная одежда. В 1933 году, году написания «Мы живем…», террор уже набирал темпы.
Повторим, не этнический горец – не в том дело, хотя Джугашвили – осетино-грузинская фамилия. Зря филологи упрекают поэта за якобы презрение к «нацменам» – речь о том, кто вознесся незаслуженно, разбойным делом высоко… да просто влез на высокую башню Кремля! «Наши речи за десять шагов не слышны, а где хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца», – разве из контекста не ясно, что смысловое ударение не на слове горец, а на понятии кремлевский?
Горец противопоставим понятию горний: горний – духовно возвышенный, в то время как горец – всего лишь взобравшийся на вершину, земной и пагубный. В памяти с детства застрял стишок о высоко горящем в ночи кремлевском окне, где якобы ночами не спит, думая о нас, великий вождь[2]. Так нам внушалось. А сколько этот «горец» горя принес… Не значимо ли и созвучие слов горе – горец?!
Итак, антисталинская эпиграмма завершается определяющей её суть концовкой о злодейских убийствах, чинимых «кремлевским горцем». Начинаясь сценой бесовства полулюдей (отсылка к Пушкину), всё завершается напоминанием о пуле, внушенной демоном (отсылка к Лермонтову). Таким образом, создается кольцевая композиция, эмоционально живописующая демонический ужас власти (используя выражение С. Аверинцева по другому поводу). Так Мандельштам одним удачно найденным штрихом – этой демонской пулей во мраке – создает замкнутый круг. Осип Эмильевич с юности восхищался кольцевой композицией; так, он писал Вячеславу Иванову о замкнутом круге символов этого чтимого им поэта как об астрономической круглости системы. Читатель в итоге соглашается с поэтом, пишет Мандельштам, «как путешественник принимает католический смысл собора Notre Dame просто в силу нахождения под этими сводами»[3]. Сжатость, афористичность эпиграммы «Мы живем…» делает её поистине классикой этого жанра.
Небезынтересно сопоставить эпиграмму «Мы живем…» с более ранним стихотворением Мандельштама «Неправда» о шестипалой ведьме-неправде:
Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
В этом стихотворении 1931 года речь тоже о Сталине, чьё народное прозвище было Шестипалый; здесь также явны фольклорные мотивы: баба-яга с её отваром из ребячьих пупков, и тот же ужас перед нечистой силой:
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.
Безысходность перед нечистой властью уже в начале 1930-х тяготила Мандельштама, писавшего: «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Кремлёвский горец – это литературный демон плюс фольклорный бес, не имеющий не только национальности, но даже и определенного пола – он попросту нечистая сила, баба-яга, губящая род людской. …Да, жили, «под собою не чуя страны». Гибли… «И никто не увидел – где…» (Эмили Дикинсон)[4].
Петербург 2021
Примечания
[1] Журнал «Звезда». № 9. 2020. С. 270.
[2] Лев Рубинштейн о Спасской башне: «…я был уверен, что в этой башне, на самом верху сидел товарищ Сталин и вершил судьбы страны и мира». Рубинштейн Л. Кладбище с вай-фаем. НЛО, 2020. С. 110.
[3] Аверинцев С. Скворешниц вольный гражданин… СПб.: Алетейя, 2001. С. 124.
[4] Из Эмили Дикинсон:
Падали хлопьями снега;
Падали гроздьями звезд;
С неба падали розами…
Но вот сквозь июнь пронеслось
Ненастье жестокими грозами –
И гибли в безбрежной траве,
И никто не увидел – где…
Но каждого Бог Предвечный
Записал в Своей Книге вечной.
(Мой перевод 1999 г. – О. Щ.)
В заставке использована иллюстрация В. А. Полякова к поэме М. Ю. Лермонтова «Демон», 1900.
© О. Щербинина, 2021
© НП «Русская культура», 2021
