В 1989 году Иосиф Бродский написал автобиографическое эссе «Набережная Неисцелимых», посвященное Венеции. Нынешняя Набережная Дзаттере («Плоты») в ХVII веке называлась «Набережной Неизлечимых» по названию госпиталя в разгар чумы. С английского оригинала Бродского итальянцы перевели эссе под именем «Набережной Неисцелимых» с удачным намёком на свойства поэта, не отрекающегося от романтических безумств и бескомпромиссных поступков.
Бродский и зеркала
«Только зеркало зеркалу снится, тишина тишину сторожит»… Знаменитые строки: мистическое ощущение неодолимой власти Пространства и Времени, что поглощает дела людей, оставляя великую пустоту, великое само в себя смотрящееся Ничто. Эти таинственные строки – гениальная находка Анны Ахматовой в ее сомнамбулической поэме-фреске «Поэма без героя», визионерском путешествии во времени – и породили, думаю, поэтический пассаж Иосифа Бродского о странном явлении в замке на «Набережной Неисцелимых». Завороженный Венецией, стихией воды как откровением структуры и сути мироздания с ее мирообразующей текучестью, способностью отражать и преображать действительность по законам искусства и мифа, Бродский ярко, как, возможно, никто из современников прочувствовал в Венеции мистерию Времени и Пространства. Описывая посещение старинного полузасыпанного пылью веков замка венецианских аристократов с его анфиладами комнат, скульптурами, картинами и, что особенно впечатляюще, зеркалами, он пишет: «От комнаты к комнате, пока мы шли по анфиладе, я видел в этих рамах все меньше и меньше себя, все больше и больше темноты. /…/ Я стоял у двери в следующую комнату и вместо себя видел в приличном – три на четыре фута – прямоугольнике в золоченой раме черное, как смоль, ничто. Глубокое и манящее, оно словно вмещало собственную перспективу – другую анфиладу, быть может».
Туман Вечности. «Сан-Пьетро»
Поражает воображение верлибр «Сан-Пьетро», написанный Бродским прежде – в 1978 году в Венеции. Фантастическое и в то же время абсолютно непреложное, точное отождествление тумана – и Времени, Вечности, все поглощающей, господствующей над сиюминутной действительностью. И это при том, что сиюминутность поэтом не только не унижена, но предстает во всей своей поэтической волнующей конкретности, импрессионистической утонченности деталей, исчезающих мгновенно, как рябь на воде, и тем больше волнующих и необходимых для жизни, тем больше подчеркивающих Вечность…
и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
поглощенный чтением под одеялом;
одеяло все в складках, как тога Евангелиста
в нише. Настоящее, наше время
со стуком отскакивает от бурого кирпича
базилики, точно белый
кожаный мяч, вколачиваемый в нее
школьниками после школы.
Явлены здесь библейские реминисценции: снятие с гвоздя; струпья стены старого дома, намекающие на язвы Иова Многострадального, нарочито не названного (и так понятно); туго спеленутые клочковатой марлей тумана стрелки на городских часах:
Тень, насыщающаяся от света,
радуется при виде снимаемого с гвоздя
пальто совершенно по-христиански. Ставни
широко растопырены, точно крылья
погрузившихся с головой в чужие
неурядицы ангелов. Там и сям
слезающая струпьями штукатурка
обнажает красную, воспаленную кладку,
/…/
Зимой обычно смеркается слишком рано;
где-то вовне, снаружи, над головою.
Туго спеленутые клочковатой
марлей стрелки на городских часах
отстают от меркнувшего вдалеке
рассеянного дневного света.
Эти спеленутые стрелки часов! Перед нами, я бы сказала, Пелены времени. Так из современников никто еще не говорил! Только в «Слове о полку Игореве», где великолепен образ славы, «повитой пеленами сего времени». (То есть взлелеянной временем как повитухой – мое истолкование древней якобы «непонятной» фразы – «славы, повитой о полы сего времени»).
Твердо помни: только вода, и она одна,
всегда и везде остается верной
себе – нечувствительной к метаморфозам, плоской,
находящейся там, где сухой земли
больше нет. И патетика жизни с ее началом,
серединой, редеющим календарем, концом
и т. д. стушевывается в виду
вечной, мелкой, бесцветной ряби.
Вода как метафора Времени с ее всепоглощением и текучестью – древнейшая из метафор, чреватая отражениями, что является необходимым условием и сутью культуры, ее вечного непрерывного потока, стремящегося в единый Океан…
Драгоценны в стихотворении «Сан-Пьетро» отражения – от Пушкина до Мандельштама с его, например, «так глотай же скорей рыбий жир петербургских ночных фонарей»: у Бродского – «и подтек превращает заветный вензель в хвост морского конька. Вбирай же красной губкою легких плотный молочный пар»…
В «Набережной Неисцелимых» Бродский отдает дань и пыли веков как драгоценной патине Времени. Невольно вспоминаешь Блока:
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Несмотря на то, что прямо Блока Бродский в текстах о Венеции не упоминает, обращаясь скорее к Мандельштаму и строкам других поэтов об Италии, – ощущение Вечности у Бродского, кажется, блоковское. Совершенным современным произведением о туманах как производных Воды, как одного из ее обличий, являются венецианские произведения Иосифа Бродского. Туман как мощная, всеобъемлющая, таинственная, до конца не познаваемая сущность бытия. Здесь находим отражения туманов Петербурга. А еще, думаю, стоит сравнить изображение Бродским тумана как вечной природной стихии с гениальным описанием метели в повестях Пушкина.
Водичка
Смущающее, это милое и смешное в серьезном разговоре, постоянно встречающееся у Бродского словцо «водичка» вместо величавого или хотя бы нейтрального вода, догадываюсь, оттуда же – из Петербурга, из несокрушимого детства, этой драгоценной непотопляемой реальности. Это слово водичка ребенку Иосифу лепетали родители на берегу Невы или Невки, и так и осталось во взрослой жизни в философских рассуждениях и текстах – тем неискоренимым, с чем нет нужды расставаться, потому что это самое подлинное, родное. Что вовсе не отменяет, но лишь усиливает философское наполнение понятия воды как сущности мироздания, хранителя вечности, воды как зеркала и проч. и проч. И тем более поражает это интимное, теплое, ласковое водичка… И никаких преград между ней и собственным Я в виде нормативов, приличий – только так, в последней степени неповторимости личной связи. Милое домашнее слово… Конечно, и ласково-небрежное, интимное, домашнее «стишки» Бродского отсюда же – из кровной близости, неотторжимости…
Фуга мысли…
Иосиф Бродский любил в разговорах свое вечное «и так далее, и так далее…» – таким рефреном все заканчивал. Это то же, что отточие в тексте – указание на неизбежность мысленного продолжения. Еще стоило бы порассуждать об излюбленном им орфографическом знаке тире – этой связке-указке на взаимосвязь и взаимозависимость событий. Тире как средство тонкой смысловой структуризации любили Эмили Дикинсон и Марина Цветаева.
Знаменитое иосифово «и так далее, и так далее» (исключая редкие случаи пренебрежительного оттенка) показывает, что мысль надо проигрывать на манер… фуги Баха. Сравнивал ли кто-нибудь поэзию Бродского с фугами Баха?.. Свое знаменитое «и так далее» наш поэт произносил всегда интимно, по-свойски – мы-то с вами понимаем, что тема неисчерпаема. «Стишки» свидетельствует о том же: о бесконечности содержания, той глубине – или высоте, – в направлении которой любое стихотворение, даже самое по земным меркам совершенное, есть только малый шаг в приближении к Абсолюту, к несказáнному…
Бродский и современность
«Свет разжимает ваш глаз как раковину», – пишет Иосиф Бродский в «Венецианских строфах»; он и в других стихах о Венеции не раз сопоставляет веки со створками раковины. Замечательно, что именно это же сходство вдохновило испанского архитектора Сантьяго Калатраву на скульптуру с закрывающимися и раскрывающимися створками в виде раковины, которую мастер сопоставил с движениями век человеческого глаза. На выставке творчества Калатравы в Эрмитаже эта аналогия была подчеркнута специальной картинкой-схемой в комментариях к раковине.
Современное искусство полно отразилось в творчестве Бродского: музыка, живопись, архитектура, скульптура. Особенно много архитектуры и скульптуры – при непременном присутствии «водички». Конечно – как же без нее! Без этого непременного атрибута, эквивалента детства, когда вода отпечаталась на сетчатке так же рано, как лицо матери, вошла в плоть и кровь. Оформилась затем как метафора Времени и Вечности.
Главные символические жесты современности – как и жесты предыдущих веков – отразились в творчестве нашего гениального соотечественника. Вот фраза из тех же «Венецианских строф»: «О, девятнадцатый век! Тоска по Востоку! Поза изгнанника на скале!». В этом афоризме видится и Каспар Давид Фридрих, и Фауст Гете, и Ницше, и, если угодно, заключительный кадр Сокурова в его великом фильме «Фауст»…
У короля символистов с его эстетикой смерти – Бёклина – во всех пейзажах присутствует вода: море, река, ручей и т. д. Вода осеняет идеей Вечности. Помним Лету, Стикс в различных интерпретациях. Одна из мощных современных – творение Гии Канчели «Стикс», грандиозная симфоническая поэма для альта, хора и оркестра. Река времен! Река как символ мироздания, его неизбывной мощи. Воплощение патетики жизни с ее началом и концом. И вместе с тем вода как феномен бесконечно близкий, интимный, неотъемлемый и непреложный.
Называть символ Жизни – вечную Воду – водичкой – это право поэт заслужил. Образ Воды во всех обличьях для Иосифа Бродского священен и в то же время интимно близок, словно его собственный ребёнок… В Венеции на кладбище Сан-Микеле наш поэт Иосиф Бродский обрел вечный покой…
В заставке использована картина Франческо Гварди «Канал Джудекки с Дзаттере», 1759 г.
© О. Щербинина, 2020
© НП «Русская культура», 2020
