Чего хотел он, отрок безбородый,
Среди фракийских возлагая гор
На чресла необузданной природы
Тяжелый пояс девяти сестер?
Преображенья в лире! Урожая
Полуокеанического дна –
Чтоб, новый небосвод сооружая,
Спустилась долу вечная весна?
Бенедикт Лившиц. «Чего хотел он, отрок безбородый…»
Переводы стихотворений гениального Артюра Рембо русскими поэтами Бенедиктом Лившицем, Иннокентием Анненским, Борисом Пастернаком, Валерием Брюсовым, Федором Сологубом, Павлом Антокольским давно уже стали классикой. Поэты Серебряного века не только в совершенстве знали французскую поэзию – они были близки к ней духовно, в их стихах звучат переклички с французскими собратьями. Это отдельная большая тема, которой мне доводилось лишь слегка касаться. Например, строки Мандельштама из стихотворения «Нет, не мигрень…»: «Дальше сквозь стекла цветные, сощурась, мучительно вижу я: Небо, как палица, грозное…» – отсылают, считаю, к «цветным стеклам» Шарля Бодлера из его стихотворения в прозе «Негодный стекольщик», где поэт негодует на отсутствие цветных стекол, требуя: «Увидеть жизнь прекрасной! Увидеть жизнь прекрасной!». На сборник Бодлера «Сплин», где этот стекольщик помянут, намекает отвергнутая Мандельштамом мигрень: «нет, не мигрень, но…». Однако сколько стоит за этим «но»!
А грёзы о блаженной стране!? Начиная от Шарля Бодлера с его «Дитя, сестра моя, уедем в те края…» – и кончая Николаем Гумилевым, который мечтал «в Индию духа купить билет» в сомнамбулическом стихотворении «Заблудившийся трамвай». Этот захмелевший трамвай – не брат ли «Пьяному кораблю» Артюра Рембо? Рембо от постылых будней уехал не в мечтах, а наяву в экзотические края, в Эфиопию. А наш романтичный мечтатель-путешественник Гумилев лелеял свои африканские приключения… И многие его собратья грезили о побеге:
Покуда там готовятся для нас
Одежды тяжкие энциклопедий,
Бежим, мой Друг, бежим сейчас, сейчас,
Вслед обезглавленной Победе!
Куда не спрашивай: не все ль равно?
Все злаки золоты, все овцы тучны.
На площадях кипящее вино
И голос лиры — неразлучны.
Б. Лившиц. «Покуда там готовятся для нас»
Настоящее открытие мне преподнес перевод стихотворения Николая Гумилёва «Искусство» – «Из Теофиля Готье»:
Все прах. Одно, ликуя,
Искусство не умрет.
/…/
И сами боги тленны,
Но стих не кончит петь,
Надменный,
Властительней, чем медь.
(В оригинале – бронза – О. Щ.)
И вспоминается тотчас знаменитое четверостишие Анны Ахматовой:
Ржавеет золото
И истлевает сталь.
Крошится мрамор.
К смерти все готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней царственное слово.
Прощанье. Ужасное деревцо
Переводы французской поэзии в советский период в отличие от переводов классических порой вызывают досаду. Нередко они туманны и невнятны, при том что невнятица – и многозначность, прихотливая игра ассоциаций и нюансов – вещи не только не схожие, но прямо противоположные. «Заумь» требует безупречной точности, безошибочной интуиции, убедительности звучания, чего далеко не всегда удается достичь. Вот фраза Рембо из стихотворения в прозе «Смятение»: «Но в женском обличье Вампир, который превратил нас в милых людей, повелевает, чтобы мы забавлялись лишь тем, что он нам оставил»[1]. О чем это? Что это за «милые люди»? Почему вампир им что-то оставил? Смысл тёмен. А речь в этом прозаическом стихотворении из цикла «Сезон в аду» идет о взаимоотношениях пары Верлен – Рембо и жены Верлена Матильды Моте. Напомним: Рембо в 1871 году послал свои стихи Верлену, вскоре произошла их встреча, и летом 1872 года Верлен, оставив жену и ребенка, последовал за ошеломившим его гениальным поэтом в Бельгию и затем в Лондон. Весной следующего года Рембо, не в силах выносить взрывной характер друга, вспышек его безумной ревности, оставляет его и возвращается в родной Шарлевиль. Затем вновь то мирится, то ссорится с другом вплоть до выстрела в него Верлена и разочарования в несбыточных мечтах. Мечтах о дружбе без границ, о «новой форме любви». Юный гений теперь полон сарказма по поводу ясновидческой (его термин) поэзии, которую не способен воспринять, как он считает, закореневший в пошлости мир. Верлен в отчаянье.
Загадкою ты сердце мне тревожишь,
Как вынутый блестящий нож,
Но если вещий бред поэтов только ложь,
Ты, не умея лгать, не лгать не можешь.
/…/
Во мне живет любви безвольный маниак:
Откуда б молния ни пронизала мрак,
Навстречу ль красоте, иль доблести, иль силам,
Взовьется и летит безумец с жадным пылом.
П. Верлен. «Маньяк любви» в переводе И. Анненского
Жену Верлена Рембо презрительно называет просто Она, не удостаивая имени и расширяя её характеристики на целый род мещанок. Они олицетворяли для него всю пошлость жизни и занудное здравомыслие, что сковывают творческую и человеческую свободу. Цитируемую выше неверно переведенную фразу про «вампира» попробуем перевести яснее, не поступаясь при этом буквой оригинала: «Вампиресса, делая нас послушными, велит забавляться лишь тем, что сама дозволяет, не то, мол, мы станем посмешищем». Приведу короткое, но такое ёмкое стихотворение в своем переводе целиком. (Здесь и далее все стихотворения и отдельные строки Артюра Рембо, кроме оговорённых, даются в моем переводе – О. Щ.)
Смятение
Разве в силах Она повелеть мне забыть мои несбыточные стремленья! Легкой концовкой загладить годы нужды, днем успеха стереть бесславие нашей фатальной инакости! (О, пальмовая ветвь, алмаз – любовь, сила! Выше любых и утех, и слав! На все лады, повсюду – и демон, и бог – это и значит Юность: я!).
Химеры научных открытий и порывы к социальному братству ценить выше возврата к первой свежести чувств?
Вампиресса, требуя послушания, велит забавляться лишь тем, что сама дозволяет, не то мол мы станем посмешищем.
Мчаться навстречу ранениям по головокружительным морям и воздушным просторам – к пыткам – в мертвящей тишине вод и пространств, к глумящимся мукам – в собственном молчании, чреватом могучей бурей!
Итак, Она здесь – и конкретное лицо, жена Поля Верлена, «фальшивого супруга» Рембо, от которого он так красноречиво отказывается в конце концов, но Она и шире – это сама повседневность в её противопоставлении Поэзии.
Короткая эта миниатюра «Смятение» чрезвычайно насыщенна. В заключительной фразе, повествуя о «молчании пространств», поэт добавляет к нему «собственное молчание, чреватое ужасающей бурей» – суть всего пассажа. Увы, эта многозначительная фраза никем из наших переводчиков оказалась незамеченной. Между тем, молчание поэта несет на себе печать Судьбы, ведь Рембо замолчит как поэт в свои всего-то 19 лет. Молчание Поэта – вызов, могущий перевернуть мир! Поль Валери разовьет тему молчания гения, в частности, в тексте «Господин Тест»…
История духовных поисков, видений, озарений, разочарований, падений запечатлена в поэзии Рембо и его жизни с ее порывами к абсолюту во всем: в любви, дружбе, способах самовыражения. Все это отражает ритмизованная проза «Озарения» и «Сезон в аду».
Рассмотрим стихотворение в прозе из «Сезона в аду»:
Прощанье
Никаких славословий: держать занятую пядь! Жестокая ночь! Кровь дымится на моем лице, за мной ничего, кроме пресловутого ужасного деревца! Спиритуальная битва так же свирепа, как и сражения армий. Созерцание справедливости – удовольствие лишь для Бога.
И все же это канун. Воспримем все импульсы силы и подлинной нежности. И на заре, вооруженные пылким терпением, войдем в блистающие города.
Что я там плел о дружеской руке? К счастью, теперь я могу осмеять прежние фальшивые связи и заклеймить позором лживые супружества – я видел преисподнюю падших женщин – и по праву стану обладать истиной духовно и телесно.
Апрель-август 1873
Передо мной перевод советской еще поры этого же «Прощанья» из сборника поэзии Артюра Рембо на русском языке – из цикла «Сезон в аду» – Adieu. Вот из того старого перевода концовка:
«Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На моем лице дымится засохшая кровь, позади меня – ничего, только этот чудовищный куст.
Духовная битва так же свирепа, как сражения армий; но созерцание справедливости – удовольствие, доступное одному только богу.
Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем.
К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том, что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть позором эти лгущие пары, – ад женщин я видел! – и мне будет дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле».
Что за «чудовищный куст» позади поэта? О чем это?! Речь, конечно же, идет о Древе познания добра и зла! И не в первый раз. В стихотворении «Утро опьянения», повествуя о взаимоотношениях с Полем Верленом, об их «новой любви», Рембо пишет:
«Мы надеялись предать забвению древо добра и зла и изгнать тираническое благочестие, чтобы воспарить в нашей чистейшей любви. Это начиналось довольно мерзко – тем же и кончилось: мы не коснулись полей вечности и все завершилось рассеиванием дурмана».
Итак, Рембо уничижительно поминает arbisseau – деревцò: cet horrible arbisseau – «это ужасное деревцо» – или даже так: пресловутое ужасное деревцо. И за этим открывается так много: богоборческие мотивы Рембо! Поэта не устраивает, что Бог запретил трогать плоды Древа познания, узурпировав таким образом суждения о добре и зле. Созерцание справедливости, получается, – удовольствие только для Него Одного? Но Поэт вправе обладать Истиной! Именно вправе. А не «будет дозволено обладать истиной», как говорит цитированный выше перевод. Мятежный гений не ждет ничьего дозволения, не ищет разрешения даже самого Господа Бога! Он готов очиститься душой и телом и будет обладать истиной по праву: «il me sera loisible de posséder la vérité dans une âme et un corps». Дословно: «для меня станет возможным обладание истиной духовно и телесно». В праве обладать плодами Древа познания поэт обретает право на обладание истиной… «Первое, что должен сделать человек, который хочет быть поэтом, это полностью познать самого себя. Он ищет свою душу, исследует ее, подвергает искушениям, обучает. Познав, он должен возделывать ее. <…> он ищет самого себя, он черпает в себе самом все яды, чтобы извлечь из них квинтэссенцию», – пишет юный Рембо в письме к Полю Верлену.
Неуместно в переводе «Прощанья» и слово «сокрытой» применительно к истине в душе и теле – о сокрытости вовсе не упоминается в оригинале. Истина громко и ярко заявляет о себе. Поэт бросает вызов погрязшему в пороках миру! Если истина и была сокрыта, то как раз в том самом «деревце», из-за запрета вкушения его плодов. Тему «ужасного деревца» разовьет, в частности, практически наш современник – парадоксалист, культовая фигура французской культуры Борис Виан. Его скетч «Адам, Ева и третий пол» хлёстко проходится по деревцу и его насельнику змею, «существу третьего пола». Виана и в отношении сложности языка, переплетений смыслов и звуков, сочинения неологизмов – назовем продолжателем Артюра Рембо. (Перевод скетча опубликован в нашем сайте: http://russculture.ru/2020/01/27/tretii-pol-chast-1/)
Метрополитен
Обратимся к большому и сложному ритмизованному стихотворению в прозе «Метрополитен» 1874 года. Здесь нас ждет небывалая еще в поэзии того времени роскошь утонченных ассоциаций, настоящее пиршество звуковых аналогий, россыпь драгоценных намеков и отсылок. Первый в мире подземный поезд, пущенный в Лондоне, был тогда еще в новинку; ныне протяженность рельсов составляет более 400 км, но и в конце позапрошлого века метрополитен производил впечатление, провозя пассажиров от центра Лондона до самых окраин и далее, в поля и зеленые холмы… Итак, представляю это стихотворения в прозе в моем давнем переводе:
Метрополитен
От индигового ущелья к морям Оссиана,
по оранжево-розовому песку, омытому винного цвета небом,
начинается подъем и скрещение бульваров в кристаллах домов,
безудержно заселенных молодыми бедными семьями,
что питаются от зеленщиков. Никакого роскошества – Город!
От асфальтовой пустыни по бездорожью бегут
заодно с безобразными клочьями бесформенного тумана
в небе, что и гнется, и пятится, и клонится долу
наимрачнейшими черными дымами,
какие только мог породить Океан, облаченный в траур –
каски, колеса, баржи, конские крупы – Битва!
Подними голову: деревянный изогнутый мост;
последние огороды самаритянки;
маски, подсвеченные фонарем, что иссечен холодом ночи;
простушка Ундина в шуршащем платье в низине реки;
светящиеся черепа на гороховом поле
и прочие фантасмагории – Провинция.
Дороги в окантовке решеток и стен, что едва прикрывают рощи,
и топорщатся те жесткими цветами,
что рифмуются с сердцами-сестрáми;
Дамаск с его башнями (шёлк и город) –
феерические владенья аристократов
зарейнских, японских, гуаранийских –
поместья, еще способные слышать музыку древних;
но есть таверны, которые уже никогда не откроют,
и есть принцессы и, если ты не до конца измучен,
есть еще звезды – Небо.
Утро, когда от Неё вы отбились среди сверкания льдов и снегов,
и зеленых закраин, и черных полотнищ, и лучей голубых,
и пурпурных запахов солнц всех полюсов – твоя Сила.
Обратимся к толкованию этого изысканного текста, полного намеков и аллюзий. Итак, едет поэт в недавно открывшемся в Лондоне чудо-Метрополитене, по длинной его надземной части, причем метро здесь – и реальность, и метафора движения и смены впечатлений, – внимательно и пристрастно глядит на проплывающие мимо пейзажи и живо откликается на все увиденное.
Начнем с Провинции. Вот дороги в окантовке решеток и стен и цветы, приводящие поэту на ум разом сердца и сестёр. Смысл поэтического пассажа о сестрах-сердцах, что топорщатся жесткими цветами, заключен в созвучии слов cœurs – sœurs, сердца – сёстры. А эти слова-близнецы рифмуются, в свою очередь, со словом цветы – fleurs. Мимолетный взгляд на цветы влечет цепочку ассоциаций, рожденную музыкой языка и зовущую к игре созвучиями. Сквозная рифма слов-понятий fleurs – cœurs – sœurs – ставит на них смысловой акцент, проясняя мысль и чувство. Вся фраза – поэтический шедевр, микро-новелла, отсылающая к вечным библейским образам невесты как запечатанного сада (решетки и стены) и сестры-невесты. Помним строки – «Вся ты как запечатанный сад» и – «сестра моя, невеста» – из «Песни песней». Заметим, что в стихотворении «Видение розы» 1910 года («Le miracle des roses») Бенедикт Лившиц называет розы сёстрами:
О сестры, сегодня каждой
Дано потерять Христа!
– И каждая с грешной жаждой
Целует его в уста.
У Рембо цветы-сёстры – цветы жесткие – жестокие! – но не ужасные, как читаем в изданных вариантах. Разве сестра-невеста ужасна? Она желанна, жестока и недостижима. Открытие мое состоит в том, что речь идет о цветках кориандра; целые плантации этого душистого растения-приправы к пище могли тянуться в пригородах. Итак, coriandre – с латинским корнем cоr – сердце – буквально значит сердцевидная. Это высокое растение с жестким стеблем (жестокая!), на котором топорщатся несколько белых или розовых цветков (сестры!), а те в итоге превращаются в плоды в форме сердечка (сердца!). Кроме того, работает ассоциация созвучных слов coriandre – coriace: кориандр жесткий, упорный. Вот сколько переплетений. Но и это еще не всё! Употребляя глагол называть в будущем времени – apellerait, – поэт усиливает значение слова жестокий окончанием слова rait, а созвучное ему raid имеет то же значение – жестокий, непреклонный! Итак, в одной фразе море ассоциаций! Гениальный поэт идет от звука, формы, фактуры, буквальное бытовое значение вещей возвышая до обобщений, преобразуя в символы.
Кориандр посевной (лат. сoriandrum sativum) – одно из самых древних пряных растений в мире. Жители Индии, Китая и Египта на протяжении тысячелетий употребляют его в пищу и используют для лечения разных заболеваний. О целительной силе растения сообщается в Ветхом Завете и текстах, написанных на санскрите. Так вот почему поэту в Лондонском метро пригрезился пряный восточный Дамаск и поместья экзотических аристократов! С юных лет Рембо тяготел к экзотике Востока. К тому же, очевидно, он хорошо знал кориандр и как крестьянский сын, и как любитель алкоголя и ароматов. Итак, никаких темнот. (В академическом издании Рембо в примечаниях к «Метрополитену» написано: «Фраза о Дамаске неясна»).
Круг ассоциаций сложного пассажа о кориандре изложенными выше открытиями не ограничивается. Предстоит дивиться еще целым наборам поэтических отсылок и намёков. Живое впечатление – облик, звук, запах – приводит в движение весь духовный опыт поэта. В поле притяжения фразы о сестрах-сердцах вовлечены самые разные пласты, сливаясь в единстве. В частности, мимолетное замечание о сёстрах-цветах оказывается парафразом строк Верлена из его «Забытых ариетт» под № IV – «души – сёстры у нас». А миниатюра Верлена «Славный уголок» в «Записках вдовца» содержит такой пассаж: «Хозяйка… расцветает истинной радостью молодой женщины, в цветах любящей сестёр». Можно вспомнить и верленовскую миниатюру «Деревня»: «И думаю о подруге, о сестре каждый вечер». Впрочем, образ сестры варьируется в мировой литературе на все лады, у Рембо же, имевшего любящую сестру Изабель, самого близкого ему человека, образ сестры – один из сквозных мотивов поэзии. Многое мы узнаем, например, из его стихотворения 1871 года «Сёстры милосердия» – «Les sœurs de charité» (в буквальном переводе):
Молодые люди пред безобразиями этого мира
с трепещущими безмерно сердцами,
полными извечных глубоких ран (éternelle et profonde),
принимаются страстно искать милосердных сестёр.
В семнадцать лет быть таким тонким и точным психологом, обнимать в воображении целый мир с его низинами и высотами, его солнцем, постоянно и на все лады присутствующим в мыслях и стихах! Такое доступно только истинному гению.
Но вернемся к нашему анализу «Метрополитена». Интересно сопоставление поэтом сердца – и тела, близких по звучанию: cœur – corps в миниатюре «Детство». В детстве так близко согласие милого тела и милой души; стоит при этом иметь в виду пленительную протяженность старинного французского звукосочетания ueur – ёор. Поэт в выборе слов следует за музыкой речи. Вот и следующая за кориандрами фраза построена на созвучиях. Она состоит всего из трёх слов: «Damas damnant de longueur». Но за ними открывается так много! Последнее из этих трёх слов, означающее длительность, длинноту – longueur – рифмуется с тремя названными выше словами сердца – сестры – цветы (cœurs – sœurs – fleurs) и открывает новое поле ассоциаций. При этом в приведенной фразе о Дамаске с его высотами и длиннотами важен еще и корень «дам»: витраж Парижского Собора Нотр Дам выполнен при строительстве в виде Дамасской розы – Damask, – цветка, как раз только что завезенного в Европу в XIII веке. Итак, в одной фразе море ассоциаций: дамасская роза, пестрый шелк, длинноты и высоты, томление, ароматы… Не удовлетворяет перевод этой короткой загадочной фразы, сделанный Фёдором Сологубом – «камкá, обреченная на бессилие». У него Дамаск вообще не упоминается, заменённый названием сирийского шелка, который назывался камка или дамаст (по-французски это одно и то же слово – damas). Без Дамаска мы лишаемся драгоценных ассоциаций, не говоря уж о том, что «бессилие» вообще ни причем и никак не соотносится с «жестокими цветами».
Хотя в переводе жаль упустить пёстрый восточный шелк: он ярок и красноречив и так похож на грядку с цветами – мы не можем пожертвовать и длиннотами, за которыми угадывается многое. Длинноты – это и глухие мусульманские стены («решетки и стены»), близ которых глаз невольно ищет вертикали минарета и башни, это восточная медлительная томность – а по звучанию longueur – длиннота почти полностью совпадает с langueur – томление, нега; это монотонные призывы муэдзина на башне и тянущаяся мелодия магометанских молитв. Нет, никак нельзя отринуть образ восточных длиннот – медлительностей и протяженностей. Но еще и вертикалей башен, так что впору было бы перевести «Дамаск, обреченный томным длиннотам»…
Итак, вся целиком певучая, полетная, не передаваемая ни на каком другом языке во всей её прелести фраза в окончательном переводе, пожалуй, выглядит так:
Дороги в окантовке решеток и стен, что едва прикрывают рощи,
и топорщатся те цветами – жестокими! – что зовут
сердцáми- сестрáми; Дамаск (дамский шёлк) в истоме длиннот…
Запечатанный сад – сёстры-сердца, – томный Восток с его разнообразными длиннотами – и за всем стоит образ прекрасной возлюбленной, который завершает строфу «Небо»:
Но есть еще принцессы, и если ты не вконец измучен,
Есть еще для изучения звёзды – Небо.
Движение глаз идет от земли ввысь, к звездам, которые ассоциируются с прекрасными недостижимыми принцессами. Далее встречаем перекличку со строками Верлена, который в миниатюре «Отейль» пишет, обращаясь к великим теням Буало, Расина, Мольера: «если бы вы воскресли и пришли сюда побродить, здесь еще нашлись бы таверны, чтобы вас напоить». Рембо возражает: «Но есть таверны, которые уже никогда не откроют».
А вот не явная, но близкая по тону и духу строфа из Гумилёва:
Но в долинах старинных поместий,
посреди кипарисов и роз,
Говорить о небесной Невесте,
Охраняющей нежный Родос!
Итак, ритмизованное стихотворение в прозе «Метрополитен» состоит из пяти строф, каждая из которых знаменуется словом-символом: Город. Битва. Провинция. Небо. Сила. Накал идет по нарастающей: от центра города на окраину, к воде, в пригороды и на просторы полей. Строфа «Провинция», напомню, начинается так: «Подними голову: деревянный изогнутый мост, последние огороды Самарии, простушка Ундина в шумящем платье в низине реки». Упоминание Самарии здесь очень интересно. М. Кудинов перевел «последние огороды самаритян», Фёдор Сологуб в своем переводе вообще игнорирует Самарию и пишет просто «последние огороды». Но нам дорога мимолетная обмолвка поэта о Самарии – окраине Святой земли. Она говорит о восприятии Лондона как Святой земли во дни паломничества туда Рембо и Верлена. Верлен восхищался Лондоном: «Это самый настоящий Иерусалим!». Самария, как известно, вошла в культуру сюжетом о милосердной самарянке, напоившей из колодца Христа. Так что Самария и самарянка здесь – отзвуки все того же потаенного, незримо витающего образа милосердной сестры. В мимолетном упоминании простушки-ундины у реки хочу видеть черты нежного отношения Артюра к его сестре Изабель. Сколько раз возвращался бунтарь из разных краев в родной Шарлевиль, где встречала его преданная сестра с ее любовью и всепрощением. Она же закроет поэту глаза в его смертный час…
В «Озарениях» в коротком стихотворении «Молитва» поэт также обращается к тем, кого называет сёстрами:
Моей сестре Луизе Ванаан из Ворингема. – К Северному морю обращен ее синий чепец. – За потерпевших кораблекрушение.
Моей сестре Леони Обуа из Ашби…
Надо иметь в виду, что по-французски сестра, быть может, в большей мере, чем в других языках, означает еще и родственную душу, близкую по духу. «О, природа, сестра моя!» – восклицал Рембо. Образ сестры, как уже говорилось, витает надо всем творчеством Рембо. Цветы и сёстры! Сёстры и милосердие… В академическом издании в комментариях к разбираемому нами тексту говорится, будто самаритянские огороды надо понимать скорее всего как негостеприимные. Мы мнения прямо противоположного! По свидетельству биографа Рембо Птифиса, Артюр привез из Лондона несколько страниц со своими зарисовками на тему трех сцен Евангелия от Иоанна: первые чудеса Иисуса в Галилее, Самарии и чуда у купальни. Да ведь для нищенствующих в Лондоне Рембо и Верлена огороды были куда как милосердны. Не случайно в строфе «Город», поминая бедняков, поэт дает единственную примету их бедности – питаются от зеленщиков.
Простонародная Ундина – это тоже сестра, причем именно простонародная, простушка, но никак не «глупенькая» (М. Кудинов и др.). Это девушка в простом холщовом платье – вот потому оно шумящее, а не шелестящее (в других переводах) шелками. Нужды нет, что перед поэтом мелькает в ритме Метрополитена Лондон, а не родные палестины, его поэзия не привязана к времени и месту, поднимаясь до вселенских обобщений.
Образу сестры противостоит в «Озарениях» образ вампирессы, Матильды Моте, прототипа жены Верлена, которую Артюр называет просто Она, подразумевая под этим все то, что грозит уничтожить поэзию и поэтов, надев на них узду мещанского здравого смысла. Кстати, интересен неологизм вампиресса: Рембо впервые для слова вампир употребил женский артикль – la vampire.
Строку «Утро, когда от Неё вы отбились» я трактую с большой долей уверенности как намёк всё на ту же бедняжку (объективно говоря) Матильду Моте. Другие переводчики здесь видят непотребства типа кувыркания в постели (в оригинале ничего подобного!). Я склонна под словом Она видеть помеху больше, чем только пошлая жена – но саму не в меру упорядоченную Жизнь с её скучными запретами и рамками, противопоказанными бунтарям и поэтам…
Известно, что Рембо вошел в историю мировой литературы как новатор поэтического языка. Знаменит его манифест:
«Я придумал цвет гласных! А – черный, Е – белый, И – красный, У – зеленый, О – синий. Я установил движенье и форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку оставил я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья».
И опять переклички: вот Бенедикт Лившиц: «Найти хоть звук, где с мировой душою слита моя душа» («Я знаю, в мировом провале…»). Рембо сформулировал суть языка поэзии в письме к другу Полю Демени в мае 1871 года: новый язык «вберет в себя все: запахи, звуки, цвета, он соединит мысль с мыслью и приведет её в движение». Эту программу Рембо выполнил сполна.
Продолжение следует…
Примечания
Часть очерка «Мятежный гений» была впервые опубликована в 2000 году в рубрике «Новые переводы» на «Литературной странице» газеты «Уральский рабочий» (Екатеринбург).
[1] Верлен. Рембо. Малларме. Стихотворения. Проза. Рипол-классик: М., 1998.
В заставке использована фотография Поля Верлена и Артюра Рембо, нач. 1870-х г.
© О. Щербинина, 2020
© НП «Русская культура», 2020
