Шестидесятники

Иных уж нет, а те далече…
 

Контакт с собственной глубиной

Не зная феномена шестидесятых, не понять до конца последующих духовных поисков и находок. История жива перекличками… В конце 1960-х «оттепель» сменилась новыми заморозками, надежды потускнели; государственные формы жизни и весь советский уклад с презрением отвергался большей частью интеллигенции. Все требовало пересмотра: идеология, литература, искусство, жизненная практика. Лучшие люди в уходе от социума, в стремлении погрузиться исключительно во внутреннюю духовную жизнь принимали порой радикальные решения.

С моими друзьями Галей Г. и Николаем Зыковым произошли удивительные события. Они уехали в деревню под Кировом на натуральное хозяйство, где Николай работал педагогом, фотографом, конюхом, оставаясь по сути самодеятельным философом, эссеистом. Галя, сугубая горожанка, избалованная полковничья дочь, дипломированный специалист, бросила все и занялась огородом и коровой. Рожала детей.

«Жизнь с Колей – сплошное священнодействие» – написала она мне вскоре после отъезда в деревню. Переписка наша некоторое время продолжалась. Фрагмент моего письма в ту северную деревню содержит аргументы, которые, быть может, и сегодня актуальны в виду новой волны увлечений восточными учениями:

«Коля, ты увлекся индуизмом, который возводит относительность реальности в абсолют. Эта философия исходит из понятия божества, которое не может быть определено какими-либо положительными свойствами, так как любое определение означает ограничение. Это напоминает спинозовское “всякое определение есть отрицание”. Душа Востока – великое Единство. И созерцательность. Но разве человеку творческому достаточно созерцать? Вообще активному человеку? Стремление к самовыражению – закон человеческой психики. У талантливых людей оно неудержимо. Пророки, которые проповедовали созерцание, в то же время страстно выражали себя в своих пророчествах, выражали себя так мощно, что до сих пор отзывается. А ты сам?.. Все мы слишком Личности, чтобы раствориться без остатка в некоем абстрактом Абсолюте…».

Письмо это, впрочем, я, кажется, так и не отослала, ведь меня и саму завораживала попытка восстановления «контакта с собственной глубиной», по выражению мистика Энтони Де Мелло. Зрела серьезная заявка на извлечение уроков из мировых религий, на общение с Богом… С годами мистические переживания уникальной супружеской пары Зыковых в северной деревне усугублялись. В одном из писем Галина написала мне, что они с Николаем достигли того уровня духовного взаимодействия и понимания, когда уже не нуждаются в словах и произносят их за день лишь несколько – по бытовому поводу. И что если я принимаю такой стиль – добро пожаловать в гости (один раз я уже побывала у них в деревне). Николай же предложил взамен прежних новые парадоксы в духе опрощения и освобождения от любых догм в пользу внутренней свободы и глубины. Вот цитата из его письма:

«Оля, прочел твое письмо… Никаких проблем нет, искусства нет, жизни – нет, а все это блеф, надстройка, держащаяся на точке опоры шириной с острие иголки. Можно, находясь на 3-м, 5-м, 20-м этажах этой надстройки забыть про острие и колупаться в прочих амбарах, стряхивать паутину с ветошки, но трава там не растет. И потому я теперь этим совершенно не интересуюсь – какой слюной склеил Кафка буквы в своих книгах, и как Брехт пробует на язык эту замазку, и что он при этом испытывает: ведь единственный довод, который он имеет за то, чтобы его читали, есть следующий: смотрите, я ем и даже расстройства нет, а все дело в том, что я запиваю социологией! Бог с ними со всеми. Я не зарекаюсь, авось, когда-нибудь снова прочитаю, но теперь не то чтобы забыл, а просто освободился…».

В шестидесятые такое письмо было невиданно ново, эвристично у нас в стране. Это сегодня в безбрежном море эзотерической литературы можно найти сходные мотивы. Вот цитата, почти наугад, из книги 2004 года издания под названием «После Кастанеды»: там автор предлагает с целью познания полноты мира «в порыве честного мужества сорвать с себя научные, религиозные, мифологические одежды… желая просто быть; быть, как это делает дерево или костяк рыб в океане… как растет трава…»[1]. Здесь не место разбирать, насколько эта методика эффективна для познания сущности бытия, – мне хотелось только отметить, что она зародилась в России в лучших умах и душах уже к середине шестидесятых. В конечном счете, буддизм по-русски есть уход по-русски, есть не что иное, как пушкинское «давно, усталый раб, замыслил я побег»…

Возвращаясь к цитированному выше письму Николая Зыкова, видим, что страсть к парадоксам, ярко выраженный игровой момент, смысловые и словесные выкрутасы, своего рода юродство – это тот же протест, неприятие прямолинейности любого официоза и штампа, потребность подчеркнуть сложность, нелинейность, неоднозначность явлений, в конечном счете, – непостижимость бытия, не сводимого ни к какой формуле. Духовное эйнштейнианство, сказала бы я. То, что гениально выразилось в поэзии Бродского, которая так мощно сконцентрировала духовные поиски и находки 1960-х и последующих лет.

На этой волне процветало увлечение Востоком, философией буддизма, йогой. В нашем Уральском госуниверситете, во всяком случае, у нас на журфаке, многие практиковали йогу, переводя пособия с английского. Так что когда в общежитие журфака забегал, например, Анатолий Солоницын, он заставал наших девочек в позе лотоса. Будущий знаменитый актер приходил в общежитие к своему брату Леше Солоницыну, который учился на журфаке курсом старше нас, а дружил с нашей соученицей Люсей. По окончании университета он на Люсе женился, они в Таллине родили чудную девочку Иву. Толя Солоницын вел с нашими девчонками разговоры при закрытых дверях. Он рассказывал о фильме «Андрей Рублев», который снял с ним в роли Андрея сам Тарковский. Солоницын и режиссером, и своей ролью, и фильмом был страстно увлечен, – а фильм запретили, положив на полку. Наши девочки потом ходили с блестящими глазами и одухотворенными лицами, на которых читалось тайное знание посвященных.

На одном курсе с Лешей Солоницыным у нас в Свердловске учились будущие знаменитости – писатель Владислав Крапивин; исследователь творчества Волошина, ныне покойный Володя Купченко; будущий московский священник Веня Шаргунов, известный как отец Александр, отец нынешнего писателя Шаргунова. Вениамин, впрочем, курса не кончил – его выгнали за «антисоветские» стихи, кажется, довольно невинные. Вот какие полюса: советский романтик мифотворец Крапивин – и православный проповедник Шаргунов. Нет, не были мы серыми совками, стриженными под одну гребенку.

Знаменитый УПИ – Уральский политехнический институт – тоже гремел в России, и «упийцы» отнюдь не лыком были шиты. Ближайшим другом моего приятеля Кости был Сергей Панфилов, однкурсник Кости по УПИ, двоюродный брат будущего режиссера Глеба Панфилова. Так что я со школьных лет слышала: Глеб, Глеб… Глеб то-то сказал, так-то поступил… Числился он тогда уже по ведомству незаурядных людей. Панфиловы вообще все очень одаренные. Оля Панфилова училась в нашей знаменитой 13-й школе в параллельном с моим классе. (В нашем выпуске было две золотых медали: моя и Олина).

До чего же все близко! Потянуть за одну нить – и вытянешь всю вязь, но приходится искусственно обрывать. Итак, о Востоке – том раннем, первом по советским временам увлечении Японией, Индией, Китаем, буддизмом. Сидя в Питере в Национальной библиотеке на Невском, я запоем читала Вивекананду, Ганди, Веды и Упанишады. Что нисколько не умаляло интереса к европейской культуре, наоборот, одно знание углубляло другое. И «западник» Иосиф Бродский, к которому Миша Борщевский (ставший вскоре мужем моей подруги Галочки Старовойтовой) бегал вечерами на Пестеля («Миша, ты где был всю ночь?» – «На Пестеля!»)[2], легко вязался с восточными штудиями…

Какие имена, какие люди… Дмитрий Балашов. Галина Старовойтова. Юрий Динабург. Николай Зыков. Счастье, и благодарность им за то, что они были…

Деревенский философ

Вдали звучит мелодия, таинственная, неясная… Пьем тягучее вино цвета раскаленного рубина.
– Извини, – говорит Костя М. исповедующему буддизм вегану Коле Зыкову, – извини, что мы пьем.
– Налей и мне, пожалуй, – отвечает тот своим характерным ломким голосом, хоть вино для него – табу. Он питается черным хлебом и водой, утверждая, что все сверх этого – ненужная роскошь, делающая человека рабом. Но он не упертый: в конце концов, любая теория мертва.
– Ведь ты, кажется, йогу изучаешь? – спрашивает его Женя, хозяин этой питерской квартиры, Колин двоюродный брат. – Или даосизм?
Коля в ответ пожимает плечами:
– Йога, даосизм, буддизм, христианство… существует лишь великое Одно.
Коля краток. Медленно прихлебывая из стакана и смакуя каждый глоток, он говорит тихо:
– Можно всю жизнь созерцать былинку травы и узреть в ней целый мир. К чему теории?

Костя не отрываясь смотрит на Колю. Смуглое восточное лицо Константина обычно выражает отрешенность; когда, засунув руки в карманы и устремив перед собой отсутствующий взгляд, он меряет аршинными шагами улицу, кажется, что он не здесь, а на берегу далекой реки с зелеными струями и тугими стеблями лилий, с отсвечивающими вдали на закате остроконечными крышами. Он игнорирует наши городские тесные и душные кварталы, и полуулыбка, бродящая на губах, предназначается отнюдь не встречным, которых он попросту не замечает. Но сейчас, усевшись на диванчик и сложив на коленях красивые смуглые руки, он неузнаваем. Кажется, цель, к которой он шел год за годом, кружа по тесным пустынным улицам неприкаянной птицей, наконец достигнута, и он опустился на горную вершину, которую издавна силился разглядеть напряженным взором.

Жека, хозяин дома, отнюдь не принимающий участия в нашей изысканной игре, пытается разрядить напряжение, вернуться к привычной обстановке вечеринок.
– Ребята, поставить шейк? – Никто не шевельнулся, не ответил.
– Ты вот что, ты неси-ка лучше пирожков, – Коля командует с той покровительственной фамильярностью, с какой всегда обращался с Жекой, своим младшим братом. У него Коля останавливается, приезжая в Ленинград из своей провинции. У Коли несколько профессий: конструктор, фотограф, плотник, учитель. Он занимается всем поочередно у себя в деревне под Вяткой, то и дело возвращаясь в Питер, где окончил техникум и где у него осталась масса друзей, самых разношерстных. Большинство из них не догадывается о его экстраординарных воззрениях.
– Твои пирожки, кажется, недурны, – произносит Коля своим тихим и ломким голосом: увлекательная игра в обыденность поверх экзальтации.
– Слушай, ты знаком с Аликом Б.? – спрашивает Колю хозяйка, жена Жеки.
– Это с тем, что приятен издали и страшно черен вблизи?
– Ну, Алик же, наш известный интеллектуал!
– Интеллект – это извращение.
– Ты считаешь его лишним?
– Отчего же, интеллект – это то, без чего в наши дни не ходят в уборную.
– Но ведь есть же по-настоящему интеллигентные люди.
– Ну да. Интеллект может иметь поэтическую либо прозаическую окраску в зависимости от вида порки в детстве…

Между тем, свет за окном поблек, в углах комнаты серело. «Милый друг, и в этом тихом доме лихорадка бьет меня. Не найти мне места в этом доме, возле мирного огня». Сама не знаю, как у меня вырвались эти стихи Блока. Коля и бровью не повел. Я подошла и села рядом с Костей, подавленным Колиным величием. Мне захотелось Костю утешить и я тихонько пожала ему руку.

В тот свой приезд в Питер Коля познакомился с моей подругой Галей Г. Мы сумерничали на даче, шел дождь, нагоняя истому. Напряженные взгляды Коли, коварная усмешка, скользящая по изменчивому лицу, то бледному и изможденному, то, казалось, полному скрытой силы, – все это интриговало Галю. Я же слегка устала от нашего пророка за длинные два дня, проведенные в его обществе. Колю поразила Галина миловидность, ее широко распахнутые глаза и это постоянное ожидание чуда, читающееся на ее лице.

Назавтра мы втроем – Коля, Галя и я – отправляемся гулять в лес. Поднимаясь по косогору, Коля то и дело быстро взглядывает на Галю с выражением той же ошеломленности, что и вчера. Он, кажется, нашел свой идеал, тот, о котором грезил, не веря и веря в его существование… При Гале он витиевато рассуждает о Рембо и Верлене, о Роб-Грийе, будто это не он вчера отрекался от интеллекта и от книг. Он резвится как мальчишка и даже ходит на руках, изображая динозавра, волоча по траве длинную и худую, нелепую фигуру, впрочем, своеобразно элегантную. Таким я его еще не видела; оказывается, он может быть милым и простым.

…Вскоре Галя бросила семью в Свердловске-Екатеринбурге и уехала к Коле в деревню под Вятку, заявив родителям и мужу, что жить без него не может.

На несколько дней я приехала к ним погостить по ее приглашению. Коля встретил меня довольно сухо, чем я была немало смущена. Мы втроем гуляли по лесу; у него было бледное, напряженное, торжественное лицо, отражавшее напряженный и сложный внутренний мир. Глубоко посаженные темные глаза сосредоточенны. Я привезла вино; усевшись на поваленную березу, мы смаковали коньяк и молчали, объединенные тишиной леса. Было в нем, в Коле, что-то ломкое, томное, неверное, коварное, женственное. Галя заметно похудела за время жизни с ним, стала нервнее, не было в ней прежней ясности и чистоты, в ее лице проступала печать раздумий и сомнений, но лицо стало от этого еще прекрасней. …Вот Коля посмотрел на нее требовательно и выжидающе, она долго не отвечала на его взгляд, словно мучая, по привычке к прежнему кокетству, а когда взглянула – в ее глазах читалась неуверенность. Тогда его темные глаза вспыхнули недобро, будто своим ответным взглядом она уязвила его, дав слишком мало, скудно, совсем не то, чего он ждал от нее. Его недавняя томность сменилась недоброй сухостью.

…Галя стала восприимчивей, тоньше, из восторженной женщины-ребенка она превратилась в зрелую женщину, но прежнее очарование, прежнее сияние глаз пригасло в ней. Она прилежно и добросовестно вникала во все философские интересы мужа – индийскую философию, йогу и проч.

Мы расстались на год. Через год, после настойчивых молений и слез матери, Галя приехала к ней погостить в Свердловск. Я сейчас же прибежала к ним домой. Подруга встретила меня не восклицаниями и поцелуями, как было у нас заведено прежде, а молча и сдержанно. Она была беременна, но я почла за бестактность об этом сразу заговорить. Все оживленные слова, которые я приготовила, не шли с языка, и я не знала, с чего начать разговор. Мы молчали минуты три; она, казалось, совсем не тяготилась молчанием.

Наконец я начала говорить о своей работе, о последних городских новостях, но чувствовала, что говорю неестественно, не встречая ни малейшего отклика. Наконец я замолчала и, чтобы услыхать от нее хоть что-то, спросила:
– Как ты полагаешь?
Она ответила, глядя мимо меня, в окно:
– Знаешь, для меня все, о чем ты говоришь, – как шум, все это не имеет значения. Это бессмысленно.
– Что же имеет значение?
– Я думаю, мы не поймем друг друга.
– Но я попробую понять…
– Видишь ли… – она перевела на меня взгляд, оторвавшись от туч за окном, – мы живем для того чтобы… – медленно начала она, глядя на меня сухо и испытующе (видно, переняла этот взгляд у Коли, мелькнуло у меня), – мы живем… – и она умолкла, глядя на меня недобрым, чужим взглядом. – Нет, не могу! – осуждающе сказала она и замолчала. Мне стало больно.
– Как хочешь, – ответила я нарочито спокойно. – Как долго ты здесь пробудешь?
– Я уезжаю завтра.
– Так быстро? Но ведь ты только вчера приехала. Я слышала, ты приехала на неделю.
– Я собиралась пробыть неделю. Но здесь… прана не та. Я не понимаю, как здесь можно жить, – она зябко передернула плечами. – Здесь все говорят не о том, делают не то. Заняты ничтожными пустяками и при этом волнуются и кричат необычайно.
– Но вот Миля, например, занимается проблемами клетки, разве это такой уж пустяк?
Галя в ответ только вздохнула, но все же сказала строго:
– Разве суть жизни постигнешь с помощью логики? Суть эта внутри нас и прозреть ее можно иными путями, например, созерцая собственный пуп. – Она вскинула глаза, проверяя, не смеюсь ли я. Но я не смеялась. Теперь уже какое-то упорство заставляло меня говорить.
– Ты ждешь маленького?
– Да! – она радостно вспыхнула. Глаза ее на миг стали прекрасны, в них засветились счастье и гордость.
– Ты счастлива?
– Все это слова, они не имеют смысла.
– Но быть счастливой – вполне определенное чувство.
– Мы отрицаем чувства, – кратко сказала она и, вновь замкнувшись, отвернулась к окну. Наутро Галя уехала, оставив сына от первого брака у матери – «на время», но, оказалось, навсегда.

…Когда мы с Колей встретились в Ленинграде год или два спустя, он уже далеко ушел от прежнего обличья. Смотрел теперь сквозь человека, не видя, сосредоточенный на своем внутреннем состоянии. Он сказал, что сделал новый шаг к нирване. Прежде переменчивое лицо выглядело застывшим.

…Как-то я бродила по залитому солнцем пригородному леску в предчувствии рассказа, то погружаясь в себя, то обращаясь к полю и опушке леса, вплетая их в свою повесть. В блаженном состоянии возвратилась в город, не причастная к его шуму и движению, во мне еще царила тишина. Рассеянным взглядом блуждая по знакомой улице, вдруг боковым зрением увидала странную фигуру, сидящую на корточках на краю тротуара – руки свесились между колен. Это был Коля, он смотрел перед собой никогда раньше не знаемым мною взглядом: не умиротворение, а нечто большее, совершенный внутренний покой, остановка, словно человек достиг всех желаний. Но это не пустота – это жизнь в ее совершенном проявлении, отрешенная от всего суетного и сиюминутного. Коля взглянул на меня, не изменив выражения лица, – глубокого, доброжелательного к миру, умиротворенного. Он спросил, не могу ли я приютить их с Галей на пару дней. Конечно! Я была счастлива. Я вспомнила, что Галя писала мне месяц назад: «Мне не о чем писать. Я научилась понимать Колю без слов. И мы с ним обходимся в день десятком слов».

Тысяча слов вертелась у меня на языке, когда я гостила у них в деревне, но говорить – я чувствовала – было неуместно, и мы ужинали молча. Философия Коли, в сущности, не была оригинальной, и у другого все эти действия могли бы выглядеть смешными. Но только не у него. Костя М. с потаенным светом в глазах говорил, что Коля создал синтетическую философию, своеобразную и гибкую; при этом Костя, не досказав, замолкал, словно речь шла о несказанной тайне. Думаю, в Коле был гипнотический импульс, очень сильный, и был он прирожденным актером, лицедеем. Самородком вроде Распутина, хоть и в другом роде. Его неотразимая вера в свои действа, экстаз, таившийся в недрах его завораживающих черных глаз, придавали силу его словам и действиям, из которых иные были нелепыми, а иные и злыми. На мой вопрос о черном хлебе Коля со спокойной категоричностью ответил, что черный хлеб содержит все необходимые для жизни вещества и раз так – незачем людям отвлекать себя заботами об ином. Нужно высвободить время для духовной пищи. И опять он вроде бы не говорил ничего нового. Все это уже было – странничество, аскеты. Но здесь, среди ужасающей серости и однообразия середины шестидесятых годов, глубокая вера в возможность иной жизни была заразительна. Они с Галей уже несколько месяцев жили на одном черном хлебе и оба выглядели прекрасно. Хотя Галя опять была беременна…

Николай Викторович Зыков

***

Телеканал «Культура» показал документальный фильм «Дом» – об уникальном, как сказано, фотохудожнике, поэте, философе Николае Викторовиче Зыкове, «чья жизнь похожа на евангельскую легенду» (https://zenon74.ru/galleries/nikolai-zykov-derevenskii-filosof). В высоком, худом старике с напряженным взглядом черных глаз и позой вслушивающегося во что-то невидимое человека, похожего на пророка, я с трудом узнала Николая Зыкова, кумира своей молодости… Подобно патриарху, он в своей деревне, среди полей и огородов, в огромном доме своей постройки, окружен многочисленной семьей: с ним живет 9 детей и много внуков. Он слушает музыку: отменный знаток классики, он скупил все лучшее в главных городах страны; пишет стихи, размышляет. И тоскует о покойной жене, своей душе, о Галине, которую напоминает чертами лица ее дочь также Галина… Выбранная Зыковым в молодости линия жизни оказалась для него единственно верной раз и навсегда.

Примечания

[1] Ксендзюк А. После Карлоса Кастанеды. Дальнейшие исследования. Киев, М., 2004. С. 141.

[2] На углу Невского и Литейного, в красивом доме, украшенном пухлыми тутти, мы одновременно жили в огромной коммунальной квартире, – я оказалась там в съемной комнате в одно время с Мишей Борщевским, который стал вскоре мужем Гали Старовойтовой. Мы все крепко дружили…

В заставке использована фотография Николая Зыкова