Пауль Целан: не у ворот пришелец…

Не у ворот ищи пришельца.
Пауль Целан. «Кристалл»[1]

1. Привет России и Мандельштаму

 

У Пауля Целана – крупнейшего немецкоязычного поэта ХХ столетия, классика сюрреализма – есть загадочное стихотворение на «русские темы». Попробуем разобраться в его лабиринтах, одновременно сложных и простых.

Стихотворения Целана герметичны, хотя сам он против этой очевидности возражал. Его стихи напоминают дневниковые зашифрованные записи высокообразованного человека, по-своему перерабатывающего символы мировой мифологии и современных философских течений. Нужно знать целиком поэзию Целана и обстоятельства его жизни, чтобы понять стихи в полной мере. При том что шифр их при знании реалий культуры и внимательном отношении к написанному все же не катастрофически неясен. Разберем для примера одно стихотворение, созданное Целаном после посещения французского города Бреста.

Послеполуденный цирк и цитадель

В Бресте, где пламя вертелось
и на тигров глазел балаган,
я слышал, как пела ты, бренность,
я видел тебя, Мандельштам.
Небо над рейдом висело,
чайка спустилась на кран.
Всегдашнее, бренное пело,
Канонерка звалась Баобаб.
Трехцветному флагу с поклоном
я по-русски сказал: прощай!
Погибшее было спасенным
и сердце – как крепость, как рай.
(Перевод Ольги Седаковой)

Как это правильно прочесть? «Переведу» текст в прозе как бы от лица автора. Получится приблизительно так:

В бретанском приморском Бресте на юге Франции, с его цирком и цитаделью – главными приметами городка – я медитировал на предмет Бреста русского. С памятным огненным кольцом вокруг него во Второй мировой, а еще прежде с Брест-Литовским миром и надеждами на мировую революцию… Надежды рухнули. О, бренность! Все проходит. Жизнь – аттракцион. О, цирк жизни! Но значимы тигриные прыжки Времени, сила тигра и рыки Силы! Море, корабли, цирк – вечные атрибуты древней цивилизации (римский цирк, Колизей); приверженность ей для поэтов непреходяща. Мимолетная зарисовка, впечатление, круг ассоциаций… мгновение наслаивается на вечность…

…Рейд с его линией горизонта, прочерченной вертикалью мачты, с его чайками напомнил Петрополь и… неотделимого для меня от России Осипа Мандельштама. Море и корабли, близкие поэту, («Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…») – непременная принадлежность Эллады и знак вечного странствия и открытий. И эти небо и пламя, сотоварищи водной стихии, увы, современностью заточены в балаган, как и первозданные дикие звери в цирке. Но на рейде еще реет флаг («флаг еще реет», сказано в другом стихотворении) – знак устремленности к победе.

Пусть корабль на горизонте – не «Аврора», а «Баобаб» – слово-избыток (привязанное к названию ближнего городка со слогом «бао»). Я приветствую Брест по-русски. Пусть время скачет тигриными прыжками – в сердце-цитадели все остается навеки…

Итак, пусть жизнь – цирк. Пусть всё – тщета. Есть незыблемая цитадель – сердце.

Центральная мысль стихотворения – сходство с Петербургом. Бродский будет сравнивать с Петербургом Венецию, а Целан увидел мандельштамовский Петрополис во французском Бресте.

Мандельштам занимает большое место в воззрениях и поэзии Целана, который переводил его стихи на немецкий язык. О параллелях его стихов со строками Мандельштама можно сказать многое. Вот, например, отрывок из стихотворения Целана в переводе Константина Богатырева:

Глубоко,
в расселинах времени,
в сотовом льду,
притаился кристалл
твоего дыхания –
неоспоримое свидетельство
твое.

Здесь вижу прямое соотнесение со строками Мандельштама: «На стекла вечности уже легло / мое дыхание, мое тепло». Прекрасно зная с детства русский язык, Целан переводил на немецкий также произведения Хлебникова, Есенина, Блока, Лермонтова, Чехова. Да, еще в заголовке разбираемого нами стихотворения значится – послеполуденные цирк и цитадель. Вместе с зарисовкой послеполуденного пейзажа – воспоминанием о знаменитой линии горизонта над Невой – итоги жизни подводит поэт, «земную жизнь пройдя до половины»…

Оказывается, Брест поминает еще и входивший в сообщество модернистов великолепный Жак Превер – в антивоенном стихотворении «Барбара». Обращаясь к возлюбленной, поэт вопрошает – помнишь ли –

Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!..
Как ужасна война!..

Такая вот сложная цепь ассоциаций вокруг Бреста. Лаконизм здесь напоминает конспект или даже шараду: в логической цепи пропущены целые звенья! В таких случаях смысл вычитывается из всего наследия автора целиком, и больше: из всего арсенала мировой поэзии. Словом, перед нами – гипертекст.

Марсель Пруст завел бы здесь пленительную канитель… Целан же рубит с плеча… словами… или камнями, которые, по его убеждению, «должны расцвести». Рискну сказать, что Целан в этом смысле – анти-Пруст: при сходном по интенсивности и утонченности богатстве ассоциаций видим противоположные способы изложения. Лозунг Целана – сжатость. Кто хочет – поймет. (А чуждым не надо трогать…)

Важно иметь в виду, что деталь пейзажа, вещь для Целана – не просто предмет, но творение, знак, участник мистерии жизни, окруженный вихрем ассоциаций, значений, напоминаний. Сам звуковой состав ее названия полон значения. Слово, слог, буква для Целана – не просто написанное и произнесенное, но сущее объективно, могущее быть вызванным нами, взаимодействующее с миром и человеком. Так, слог «бук» в названии его родной Буковины – поэт родился в Черновцах – вызывает приступ ностальгии, взрыв чувств. В стихотворении «Слог боль», где он рисует грандиозную картину сотворения мира, поэт прозревает и становление своей родины: «выводок разбойниц-звезд из аз-буки, буки-аз слагался, слагался»…

Стихотворения Целана можно характеризовать высказыванием о другом поэте, Эзре Паунде: «Со временем он действительно стал не только писать, но и думать так – пренебрегая линейной логикой, сопоставляя самые дальние события, явления, предметы и имена в смежных высказываниях. Возникающие при этом смысловые лакуны должны заполняться с помощью интуиции»[2]. Творчество Паунда – иконы модернизма – оказало существенное влияние на поэтов ХХ века. Не случайно образ кристалла, существенный для Целана, наполнен близким по сути содержанием у Паунда: критикуя капиталистический строй Европы, Паунд ищет выход в стратосферу и в «кристалл невыразимый». Образ кристалла в поэзии Паунда и в поэзии Целана в их сопоставлении и различиях, а также истоки этого и других перекликающихся у них образов заслуживают отдельного исследования.

 

2. Великолепье умолчаний

Великолепье умолчаний в головах,
нищета слов в ногах.
Пауль Целан. «Поигрывая топорами»

Зияющие пустоты

Стоять – в тени от следа
раны в воздухе.
Ни-за-кого-стоять, ни за-что.
Неопознанно,
за тебя
лишь.
Со всем, что вместимо там,
и помимо слова.
(Перевод Марка Белорусца)

Рана – Холокост. Катастрофа, в которой наряду с миллионами невинных жертв погибли родители Целана, а сам он в ранней молодости оказался в так называемом трудовом лагере фашистов. Рана незаживающая. О ране, о тени, о сакральном понятии «стоять» – разговор особый. Сейчас выделим – там и помимо слова. Там – в воздухе мироздания, где все вершится без произнесенных, явленных вовне слов, помимо слов. Там – сокровенное. В соответствии со вселенской Тайной и самому важнее всего стоять неопознанно. Вмещая общечеловеческое – то, что выше единичного, индивидуального. И выше слов.

Я завожу ее снова,
шкатулку музыкальную –
ту, знаешь,
что невидима,
что
неслышима.
(Перевод Марка Белорусца)

Концепция безмолвия, настойчиво и полно выраженная в поэзии Пауля Целана, совпадает с трактовкой безмолвия в ранней апокалиптике. Так, в одной из песен Субботнего жертвоприношения говорится, что одно из небесных созданий «поднимается над серафимами и нисходит на скинию юноши, чье имя – Метатрон, и говорит гласом великим, гласом абсолютного безмолвия… Внезапно все ангелы замолкают. Стражи и святые затихают. В молчании они вовлекаются в огненную реку»[3].

В упомянутом субботнем песнопении восхваляется «тончайший глас безмолвия» – утонченнейший глас, доступный лишь посвященным. Орлов – автор книги о ранней иудейской апокалиптике – анализирует эти тексты в плане небесного насыщения огненной рекой и звуками Божьего Имени; нам же сейчас важно подчеркнуть, что безмолвие понимается как особый звук, недоступный профанному слуху. Подобно тому, как святые, преображенные телесно, насыщаются нематериальной, сугубо духовной пищей, отвергая пищу земную, так и слух преображенных ловит небесные, для непосвященных неслышимые звуки. Между тем, они как раз и содержат в себе Имя Бога, творящее мир и всю полноту бытия. Визуальное и аудиальное насыщение адептов Именем Бога, в котором зашифрован весь мир, Им же, Именем, и сотворенный, – превыше воздействия на адептов земных, материальных органов чувств. Как еда не материальна на небесах, так и звуки там не материальны. Но важно подчеркнуть, что в измененных, подобных небесному состояниях также и здесь, на земле, может иметь место насыщение не материальной, а духовной пищей, особым вùдением, слышанием.

Таким образом, Пауль Целан говорит в приведенном выше кратком, но таком ёмком стихотворении о творчестве в здешнем мире, где необходимо не только выстоять, но и завести «шкатулку музыкальную», ту, что невидима и неслышима – обратиться к высшему, нематериальному… Интересно, мне кажется, в свете вышесказанного о священном видении и слышании осмыслить известное назидание Иисуса Христа: «Имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит», – преображенный верою человек становится обладателем ясного, безошибочного видения и слышания… Приходят на ум и строки Лермонтова о душе молодой, внимающей в полуночном небе песне ангела: «И звук этой песни в душе молодой остался без слов – но живой». Без слов! «Но песен небес заменить не могли ей скучные песни земли».

В «Хасидских историях» чтимого Целаном философа Мартина Бубера содержится целая россыпь миниатюр о величии молчания, их заголовки: «Нет речи, нет слов», «Ночь в молчании», «Речь в молчании», «Искусство молчания». Вот два рабби, встретившись впервые в жизни, «тотчас же удалились в отдельную комнату, где и провели целый час, глядя друг на друга в полном молчании. Затем они присоединились ко всем собравшимся. “Вот теперь мы готовы”, – сказал рабби Мендл»[4].

Интересно в этой связи подробно рассмотреть обет молчания, распространенный во многих религиях, в том числе в христианстве. В свете придания молчанию высокого статуса высшего бытия обет молчания, думаю, можно трактовать не только как способ отвлечения от житейской суеты и сосредоточения на высоких мыслях, но как способ абсолютного бытия, приближенного к образу бытия небесных созданий – молчаливых ангелов. Ведь там, в высших сферах, небесные создания напитываются Непроизносимым Именем Божьим, Его Безмолвием вкупе с созерцанием Его Лика, Его беспримерного Сияния. Молчание здесь, на Земле, приближает адепта к способу жизни ангелов, преображает его, подготавливает для жизни духовной, вечной. Так сорокадневный пост без хлеба и воды, а затем и всякий пост и скудость пищи святых отцов приближает их к будущему небесному житию, где не потребляют земную, материальную, но лишь небесную пищу.

Звук в особом, измененном состоянии можно воспринимать не только органом слуха – его можно впитывать, им насыщаться. Тем более, если это звуки священной трубы:

Место трубы
глубоко в пылающем
зиянии текста,
в факельной высоте,
в провале времени:
вслушайся своим ртом.
(Перевод Владимира Летучего)

Можно ли ярче сказать о том, что зияющие пустоты, умолчания текста – это неслышимые звуки священной трубы! Умолчания пылают, вопиют! И здесь, как почти постоянно у Целана, речь о восприятии высшего порядка. Рот может слушать. В особой «внутримирной» реальности (первоначально – термин Стефана Малларме) все органы чувств функционируют иначе; в одном из прозаических отрывков Целана встречаем даже «сновидческий рот». Постоянны в его поэзии глаза на пальцах, напоминающие библейский образ многоочитых членов у обитателей вышнего мира, где органы чувств нераздельны, слитны, условны, – там постижение идет иным, высшим порядком. Встречаем кольцо на пальцах и как символ вечного круга.

Итак, зияющие пустоты! Слова – они для жизни земной, обычной. Мотив известный не только в духовных практиках, но и в фольклоре. Одной из разновидностей обета молчания является исихазм (от др.-греч. Ἡσυχία, «спокойствие, тишина, уединение») – мистическая практика православных монахов (исихастов), в которой применяется безмолвная молитва ради созерцания Божественного света.

На низовом уровне приоритет молчания сказывается в такой, полагаю, русской присказке: «ни в сказке сказать, ни пером описать!». Она говорит не просто о превосходной степени красоты, которую трудно высказать, но намекает на природу принципиально несказáнного, по сути нездешнего, иномирного явления.

Взгляды Пауля Целана на безмолвие базируются, таким образом, на религиозных ценностях. Стихотворение из сборника «Бремя света», где поэт приводит начало 60-й главы книги пророка Исайи о Небесном Иерусалиме «Восстань, Йерушалаим», Целан заканчивает его же, Исайи, лозунгом: «Kumi ori» – «Восстань, свети!». При этом важна запись по поводу этого стихотворения: «Kumi ori: оно заявляет о себе там, где сильнее всего замалчивание».

Помним, что для поэта там и здесь сливаются в бесконечности. Там полно тайных, священных Слов. Произнесенные или иным образом явленные здесь (написанные, данные в сокращении или лишь таинственным намеком), они созидают мир.

…Вернемся к стихотворению «Стоять – в тени следа от раны…». Рана уничтожения «розы гетто», «розы никому» – незаживающая, она оставила след навеки, и эту «тень» необходимо помнить, ибо иначе жизнь будет выдуманной, не настоящей. При этом важно – стоять. Это формула жизни, полагания себя в мире. Ни-за-кого стоять, ни-за-что – стоять не за кого-то или что-то сиюминутное, конкретное, разовое, нет – стоять как принцип, как незыблемая позиция, независимо ни от каких обстоятельств.

Стоять за тебя лишь – стоять за человека, за все, что дорого в мире. Стоять помимо слов – утверждать истину всею жизнью, всей кожей, ловить и утверждать ее руками, губами, слухом и зрением. Пальцами! Пальцы – важнейшие действующие субъекты, часть священных для творца рук.

Стоять в тени следа от «раны воздуха» – то есть раны самого мироздания. Стоять и за погибших в фашистском концлагере родителей, и за человека как такового: за Я, за ты, за Бога. У Целана понятия Ты – Я – Бог сливаются. Его Ты – это ведь также и Бог, чье имя неназываемо не только потому, что оно табу, но потому, что звать Его нет нужды: Бог всегда здесь, Он слышит… Он знает… Он не кто-то отдельный, Он – Всё. И целановское Ты – это и творческая часть его собственной личности, и в определенном контексте – любой человек, человек как таковой, человек как часть Бога.

В грандиозной картине созидания мира Словом – в частности, в стихотворении «Слог боль» – поэт выступает словно Пророк, его речения сходны по духу и стилю с изречениями Иезекииля, и при этом органично сплавлены с достижениями модернизма и философскими течениями ХХ века.

Далось тебе в руки
Ты, бессмертное,
в котором каждое Я находит себя.
Кружили вокруг голоса без слов, полые формы,
все входило в них, сливалось,
разливалось и снова сливалось.
<…>
в гробах, урнах, канопах
просыпались младенцы.
Яспис, агат, аметист – народы,
племена и роды, слепое
ДА БУДЕТ.

В иудейской традиции слова, слоги, отдельные буквы имеют самодовлеющее значение. Вот о слоге бук (Буковина!) – этом «слоге боль»:

весь выводок хищных звёзд с глазами
масленицы
взрывался, взрывался
в бездне
бук-ва-ми, бук-ва-ми, бук-ва-ми.

Поэт словно видит, как мир творится заново после Катастрофы. И язык его – первозданный, это как бы предъязык, непричесанный и в то же время изощренный. Ведь в творческом акте творения Словом слоги переплетаются, сплетаются, цепляются один за другой, выстраивая причудливый узор… В вихре слов и слогов рождая новые смыслы. Целан сам так сказал о своем языке:

Ты вытравил языка твоего
лучистым вихрем
пеструю болтовню –
стоязыкую нажить
лже-стих, не-стих.
(Перевод Константина Богатырева)

В вихре словотворения слова смешиваются, слипаются; яркое новшество – сближать понятия через дефис, соединяющий порой казалось бы несоединимые слова. Родной для него слог бук поэт и слышит, и видит, и ощущает всем существом в ясновидении, где все органы чувств работают в режиме сакрального пространства.

А пунктуация! Эти его тире, особенно частые в конце стихотворений, означающие либо паузу – «место трубы», либо, что, впрочем, то же самое – бесконечность… (По смыслу эти тире близки к тому, что Иосиф Бродский подразумевал под своими вечными «и так далее, и так далее»).

Первозданную причудливую игру слов, переплетение звуков и смыслов в поэзии Пауля Целана возможно передать в полной мере только на языке оригинала. И все же его порыв удается уловить также и в переводах. Можно брать любое стихотворение – в каждом будет сотворение мироздания и человеческой общности, а в нем каждого отдельно взятого Я.

Я слышал, что есть
в воде камень и круг,
и слово одно под водой,
оно камень в круг замыкает.
(Перевод Марка Белорусца)

Здесь видим основные символы: вода, камень, круг, слово… Камень – образ эсхатологический. В иудейской священной книге «Зогар» читаем: «Мир не был сотворен до тех пор, пока Он не взял некий камень – камень, называемый эбен шетия, Камень основания мира. Благословенный Святой взял его и бросил его в бездну… это центр всего мира, и на нем покоится Святая святых…»[5].

В сущности, Целан создает краткую формулу древнего апокрифа о строении Вселенной. Образ камня постоянен в древней литературе. Священный белый камень в Откровении Иоанна: «побеждающему дам вкусить сокровенную манну и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которое никто не знает, кроме того, кто получает». Белый камень встретим в стихах Целана: «Снова приходится тебе искать его, вот он, мал, бел…» («Все иначе, чем ты думаешь»).

«Камень должен обладать духовной сущностью. Ему можно довериться, к нему можно прийти со своим – вопрошающим – словом», – пишет Целан в Материалах к «Меридиану». Камень, круг, вода – в этих образах из короткого стихотворения-молитвы Целана – вся картина мироздания. Вода и камень – две извечные противостоящие стихии, требующие воссоединения для замыкания Круга – круговорота жизни. Камень у Целана может превращаться в звезду. Камень поэт принес и в Ассизи.

Ассизи

Умбрийская ночь.
Умбрийская ночь с серебром ее колоколов и маслин.
Умбрийская ночь, ее камень, который принес ты сюда.
Умбрийская ночь.
<…>
Сиянье, которое утешить не хочет, сиянье.
Мертвые, Франциск, они еще ждут подаянья.
(Перевод Ольги Седаковой)

Подаянье погибшим здесь мыслится как возмездие, должная оценка содеянного против человечности и воздаяние невинно загубленным. Поэт помнит, он всюду несет с собой Катастрофу, как котомку за плечами, он носит в душе всех убитых с их неугасимым сиянием. Хотя содержание стихотворения шире – печаль о скудельном сосуде-человеке, о недолговечности жизни; об этом беседует мысленно поэт с великим мыслителем и святым Франциском Ассизским.

Необходимо для полноты понимания поэзии Целана учитывать постоянные взаимопревращения основополагающих поэтических понятий – в частности, камня – звезды – слόва. Каждый образ поэзии уходит глубинами в основы верований, архетипов – с переосмыслением в соответствии с пережитым опытом поэта. Невозможно не вспомнить, рассуждая о камне, близкого Целану по духу Осипа Мандельштама с его сборником «Камень»…

Итак, камень, вода, круг… Много можно говорить о понятии круг в мировоззрении Целана, где этот символ обрел своего двойника – меридиан как знак возвращения «на круги своя».

Из осколков
расколотого бреда
я встаю,
гляжу я, как моя рука
этот один
единственный
очерчивает круг.
(Перевод Марка Белорусца)

Итак: Вода – важнейший мирообразующий символ; известны сакральные воды во многих религиозных книгах. Так, в Откровении Иоанна изображается вода жизни, истекающая рекой из Божьего Престола: «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящий от Престола Бога и Агнца среди улицы…». В Храме Соломона огромное блюдо символизировало вселенские воды… Кристалл – важнейший образ поэзии Целана (подробнее см. ниже). Наконец – Слово. Слово замыкает круг, все объемлет. Слово – универсум, содержащий в себе весь мир с его минусами и плюсами, с его неразделимыми как свет и тень «да» и «нет»:

Говори –
но Нет не отделяй от Да,
придай слову своему смысл:
дай ему тень.
(Из стихотворения «Говори и ты» в переводе Марка Белорусца)

Во многих культурах позитивное и негативное спаяны воедино как части целого и взаимно определяют друг друга. Тени поэт-философ придает мирообразующее значение спутника света. Тень в поэзии Целана проявляется многообразно. В стихотворении «Tenebrae» он рисует «теневую» сторону религии, веры, видя веру в Господа как бы перевернутой:

Тenebrae

Рядом мы, Господь,
рядом, рукой ухватишь.
Рядом мы, Господь,
Уже ухвачены, Господь,
друг в друга вцепившись, как будто
тело любого из нас —
Тело Твое, Господь.
Молись, Господь,
молись нам,
мы рядом.
Криво шли мы туда,
мы шли нагнуться
над лоханью и мертвым вулканом.
Пить мы шли, Господь.
Это было кровью. Это было
тем, что ты пролил, Господь.
Она блестела.
Твой образ ударил в глаза нам, Господь.
Рот и глаза стояли открыто и пусто, Господь.
Мы выпили это, Господь.
Кровь и образ, который в крови был, Господь.
Молись, Господь.
Мы рядом.
(Перевод Ольги Седаковой)

В этом потрясающем стихотворении можно видеть и упрек Господу – и в то же время глубинное единение с Ним: ведь это Он своею кровью искупил грехи человечества – «мы выпили это, Господь», приняли Его жертву, соединились с Ним. И в то же время сами принесли высокую жертву, отдав свою кровь. «Молись нам, Господь»! Здесь образ Господа – всемирен, это Бог иудеев и бог христиан, это – общечеловеческий Бог.

Ну а что такое «Говори и ты», вынесенное в заголовок цитированного выше стихотворения? Это ведь значит, как я понимаю, говорить и нам, простым смертным. Все вокруг говорит (имеющий уши да слышит!), ничто не молчит – говори и ты! Это необходимо. Говори, как умеешь, не сдерживая себя, не боясь ничего сейчас, когда все перевернулось… Все перевернулось после Катастрофы, после расстрельных рвов и чернодымящих печей. Но Камень все равно в центре Круга. И Слово, и Звук пребывают на своих местах, идут из самой глубины вековечной поэзии.

 

Шансон для дамы в тени

Одно из загадочных стихотворений Целана – «Chanson для дамы в тени» 1952 года с первой строкой «Когда приходит молчаливая обезглавить тюльпаны». И заключением: «его обезглавят вместе с тюльпанами». Кого – его? Того, кто несет от порога к порогу свои знания о ней – молчаливой. Читай – о смерти, и больше чем смерти – вместе со всем, что стоит за ней, с ужасами Катастрофы и шире – со всеми экзистенциальными проблемами… неназываемыми… полными умолчаний…

Он несет это, как время несет свои худшие часы.
Он несет это от порога к порогу и не бросает.

Он! О себе – он. Не трагедия ли Холокоста способствовала раздвоению «Я» поэта? Да, творческая личность раздваивается по определению на повседневное Я и творческое Ты, как бы остраненное от повседневной личности поэта, пока «не требуют поэта к священной жертве». Но тут, считаю, особый случай: поэт после Катастрофы не мог не осознавать себя наряду с обычным Я одновременно и как ТЫ, представляющее всех страдающих, обремененное уникальным опытом и обязанное высказаться.

«Говори и ты!». Итак, шансон для теневой дамы (так и вспоминается «Пиковая дама»):

Есть некто, у него мои волосы.
Он носит их, как мертвых несут на руках.

У этого Некто (у самого поэта, не узнающего себя!) явились внезапно прозорливые пальцы с глазами на них – «Он носит их на пальце, словно кольца». Зрячие руки, пальцы – сквозной образ поэзии Целана; пальцы как элементы акта творения предмета ли, слова – при том, что слово и материальный объект в поэзии Целана сливаются. Слово у него наделено всеми признаками сущего объекта, обладающего бытием, больше – творящего бытие. Мысль также обладает объективным бытием – есть в наследии Целана фрагмент, озаглавленный «Мысли с покалеченными крыльями».

Говоря о зрячих пальцах, помним, что Целан близок сюрреализму и способен обитать во «внутримирном» пространстве. «Я пробил брешь в отражающих и возражающих укреплениях реальности» и таким образом «смог ступить во внутримирный кристалл», – читаем в его очерке о художнике сюрреалисте «Эдгар Жене или сон о снах». Художник (в широком смысле слова, творец) живет в пространстве реальном и сновидческом одновременно; там органы чувств ведут себя необычно, они взаимозаменяемы, вездесущи: «Достань еще одну пару глаз из глубины души и водрузи их себе на грудь: тогда поймешь, что здесь происходит!». Естественно сказать, например, «слушай губами», как в одном из стихотворений Целана. Глаза на пальцах изображали художники-сюрреалисты (скажем, Пикабиа).

Важным арсеналом поэзии остается религиозная мистика. Вспомним многоочитые колеса пророческих видений или исполненных очей херувимов. Так говорил Иоанн Златоуст: «Херувим означает не что иное, как полную мудрость. Вот почему Херувимы полны глаз: спина, голова, крылья, ноги, грудь – все исполнено глаз, потому что премудрость смотрит всюду, имеет повсюду отверстое око».

Вернемся, однако, к «Шансону для дамы в тени». Итак, герой его, Некто «отсчитывает уже дни и ночи»… Гибель предрешена… его «обезглавят вместе с тюльпанами» – заключительная фраза шансона. Тюльпан – яркий цветок Древнего Востока, символ кроваво-красный, цвета крови. Отдаленно мотив дамы в тени перекликается, как я обнаружила, со «Стихами о каменной даме» Данте, в частности, со строками «на склоне дня в великом круге тени» – о неумолимости «теневой» дамы, затмившей поэту свет, сразившей его своим бездушием. Прежде Целана приведенную фразу о тени повторил вслед за Данте Эзра Паунд в своем ассоциативном коллаже эрудита – стихотворении «Портрет дамы»: «Великие к тебе благоволили, а ты всегда в тени была» (перевод К. Фарая). Предположу еще и отдаленную аллюзию на смерть в изображении Марселя Пруста – на «тучную даму в черном». При всем том строки Целана о невозможности подойти к окну и назвать имя дамы в тени остаются загадочными. «Кто подходит к окну? Кто называет первым ее имя?». Трактую это так: да, не все решатся выйти в мир без забрала – подойти к окну, не все бросят в лицо миру правду, назвав вещи своими именами, назвав смерть смертью, громко выкрикнув ее имя. На это способен лишь поэт.

…Он готовился к приходу безжалостной сумрачной дамы, но вот что отметим: в день самоубийства Целан написал в Дневнике всего одно слово – «Отбытие». Ясно, что «молчаливая», она же «дама в тени», связанная при всем при том прежде всего с важнейшим понятием tenebrae (это и название одного из стихотворений)[6], несет поэту не исчезновение в небытии, но как бы отъезд, переселение в инобытие. В бессловесное…

Кстати, в ассиро-вавилонском эпосе владычица подземного мира Эрешкигаль названа «царицей молчаливых полей» (см. «Хождение Иштар в преисподнюю» в переводе Владимира Шилейко). Там же, в преисподней – «света не видят, в темноте обитают», там тоже оказывается дама в тени:

Кто назовет ее – кто позовет,
вызовет из тени?..

Прямое совпадение! По сути – цитирование древнего эпоса. Вспоминается в связи с целановской Молчаливой еще и строка Марины Цветаевой «И это всё, что я возьму с собой в край целований молчаливых» – из стихотворения «Пригвождена к позорному столбу». Целан, мы знаем, чтил, переводил на немецкий стихи Цветаевой. Таким образом, «дама в тени» вызывает целый сонм ассоциаций…

Целан, обращаясь к мифологии, включает в общемировой контекст находки близких ему по духу поэтов. Он делает их образы фактами культуры – непреложными, словно бы изначально сущими, подлежащими укоренению и развитию. В его представлении они живут независимо от чьей-либо воли. Явленные в мир, они самостоятельны и вечны. Таковы пути культуры, и кто-то должен отважиться по ним идти. Тогда счастливо найденная строка становится достоянием объективной действительности: «действительностью стала строка» – написано в стихотворении Целана «Двенадцать лет».

Эвфемизм «молчаливая» применительно к смерти – чей он? Мифологический? Целановский? Цветаевский? Он прямо связан с целановской грандиозной в своем размахе, глубоко укорененной в его творчестве теорией умолчаний (о чем подробно говорится в начале данного очерка).

Как найденные Целаном образы живут в течение не одного стихотворения, но присутствуют во всех его текстах в качестве объективно сущих, так и находки духовных соратников для Целана несомненны в их объективном присутствии в мире. Поэт их берет и трактует по-своему, встраивая в мировой контекст, надстраивая над ними собственные грани, творя тот самый кристалл – одно из основных его слов-понятий. Воззрения на вечность и бесконечность общи для людей высокой культуры ХХ века.

 

3. Решётка языка

 

Кристалл поэзии

Итак, стихи Целана сложны, поливалентны. Слово творит, но восприятие его разными людьми – разное. Пусть «мы стоим под одним пассатом, мы – чужие», всё же – чужие. Больше того, ведь и вообще-то слово отражает суть лишь условно. Слова не полностью адекватны невыразимому в своей сути миру и отражаются в каждом человеке индивидуально. Приходится прорываться друг к другу через перекрестие слов, сквозь «решетку языка» – важнейшее понятие в поэзии Целана. Решетка, с одной стороны, структурирует язык, но, с другой, напоминает переговорную решетку, что разделяет исповедующегося и исповедника. Где-то на заднем плане маячит еще и переговорная решетка в узилище: стихотворение «Решетка языка» начинается фразой «Глаз кругл меж прутьев» и заканчивается строкой – «два выемо-рта, полных молчанья». (Восприятие автора здесь, заметим, не только как поэта, но и как скульптора, художника.) Так или иначе приходится прорываться как воспроизводящему, так и воспринимающему – к смыслу, к сути, которые всегда и неизбежно поверх слов, глубже слов.

Один из излюбленных образов Целана, как уже говорилось, – кристалл. «Решетка языка» наводит на мысль об известной в кристаллографии кристаллической решетке в поэтическом наследии Целана, едином и стройном, словно кристалл. Образуется упругая прочная сетка переплетающихся смыслов в словах-понятиях, словах-явлениях, переливающихся оттенками сложных значений. Воистину стихи Целана – сверкающий кристалл поэзии! Надстроенный над конструкциями выдающихся поэтов – Гёльдерлина, Рильке, Жан-Поля Рихтера, Уолта Уитмена, Стефана Малларме, Поля Клоделя, Осипа Мандельштама. Сложнейшие постройки держатся в воздухе чудом на дефисах и тире; пунктуация Целана с его дефисами и тире сугубо индивидуальна и в значительной мере, заметим, орнаментальна.

Целан, как помним, входил в круг поэтов-сюрреалистов. Сразу после войны он уехал из родных Черновцов за границу; 22 года – начиная с 1948-го – жил в Париже, где органично встроился в модернистские течения. Оставаясь при этом глубоко своеобразным, неповторимым.

 

Нити солнц и кристаллическая решетка

Значительное место занимает в поэтической лаборатории Целана понятие Сияния в его разнообразных обличьях. Сияние не только как поэтическая метафора, но прежде всего как явление реального бытия. Так, в письме к поэту Нелли Закс Целан пишет: «Знаешь ли ты, что когда мы с тобой говорили о Боге <…> – на стене стояло золотое сияние?». А Нелли Закс, выходя из депрессии, пишет Целану: «Пусть же еще раз сквозь воздух, из Сокровенного, придет Золото. Для нас обоих так долго было черно…».

Примеры с сиянием, светом, солнцем, блеском, звездами – бесчисленны, они так или иначе присутствуют во всех стихах, мыслях, высказываниях Целана. Образы света, просветления, озарения у Целана, неразрывно связанные с иудейской религией, совпадают с почитанием озарения и света как проявления вселенского разума во всех практически религиях и учениях. Свет возвеличивали философы и поэты ХХ века. Совпадает почитание света с философией Хайдеггера, где свет занимает важнейшее место. Поль Клодель, оказавший заметное влияние на Целана, разворачивал в своем творчестве мистерию света в разных его обличьях, у него встречаем даже «свет темноты». Кстати, у Клоделя его искусствоведческий сборник называется «Глаз слушает» – определенное соответствие поэтике Целана с его слушающим ртом, зрячими пальцами и подобным вольным оперированием органами чувств в особом состоянии поэта, объединяющем внешнее и внутреннее пространство. Клодель, в свою очередь, был, как известно, под влиянием Уолта Уитмена. Да ведь все эти смотрящие рты, слушающие глаза и проч. встречаем и в живописи сюрреалистов. Так создается единое поле культуры.

Главным в поэзии Целана остается при всем том своеобразный религиозный посыл с не традиционным, своеобразным отношением к Творцу. Вот сборник «Нити солнц». Поэт на протяжении всего творчества, напомним, обыгрывает образы переплетающихся нитей, узлов. Узлы, жгуты, переплетения различного рода (рыболовные снасти, корзины, затем и ткачество) известны в практике различных культур с глубочайшей древности – и уже тогда они стали символами и использовались в ритуалах. В ассиро-вавилонском эпосе в книге «Злые болезни» в заклинаниях от головной боли читаем: «шерсть безмужней газели возьми в свою руку; / мудрая баба пусть спрядет ее справа, / пусть прибавит и слева; / дважды семь узелков / на ней завяжи ты, / слова Эриду над ней скажи ты»… и так далее[7].

Магия и поэзия переплетений и чисел завораживала и славян в орнаменте, а также в языке, – известно «плетение словес» в древнерусских текстах. Переплетения слов и звуков в священных текстах, переплетения деталей и нитей в одежде символичны в иудаизме; цицит – священные кисти на концах священнических облачений. Согласно каббале, в традиционной структуре кистей содержатся все тайны божественных заповедей.

Узлы постоянно фигурируют в поэзии Целана, даже «узлы дыхания»; встречается, например, «последний истертый узел дыхания». Почему дыхание вяжется в узлы? Да потому, думаю, что оно живет на пересечении понятий подчас прямо противоположных. Все это полностью согласуется с пониманием взаимозависимости и переплетения явлений – и слов, конечно! – важнейшего положения в мировоззрении и поэтике Целана.

В орнаментике использовалась еще с эпохи неолита разметочная сетка, или решетка. Такую решетку для языкового орнамента – решетку языка – использовал и Целан. В этом нет ничего невероятного. Исследователи орнаментов не случайно упоминают (к сожалению, вскользь), что еще Платон «использовал геометрические средства для структурирования своих диалогов»! А на страницах кельтских манускриптов в разметочных сетках для нанесения узоров использовалась музыкальная гармония[8]. Целан уже в начале своего творческого пути в знаменитой «Фуге смерти» применил музыкальные свойства фуги.

…Проникаешься поэзией Пауля Целана – и тут настигает понимание: искусство видеть пальцами или слушать губами – вовсе не бред и не сон, а озарение великих художников, которым дано всей кожей, всем бренным нашим составом ощущать великое единство мира, лишь условно разделенное на отсеки для восприятия разными органами чувств. И подобно тому, как в орнаментике затейливо переплетенные узоры говорят о бесконечности и вездесущем центре, так и в музыке, и в поэзии звуки, искусно переплетенные слова и понятия ткут узор вечности и бесконечности…

Жена Целана Жизель Лестранж была художницей, её черно-белые эстампы в сюрреалистической манере, очевидно, соотносятся с «решеткой языка» ее мужа; некоторые сборники Целана выходили с ее иллюстрациями.

 

Сокровенное и Никто

Можно много говорить о «темнόтах в поэзии», тесно связанных как с переплетениями сложных понятий, так и – в еще большей степени – с принципиальными умолчаниями. В стихотворении «Слово-продвижение-вглубь», посвященном жене, Целан пишет:

И знаешь,
лишь умолчанное тебе
вынесет нас в ту глубь.

Темнόты поэзии Целан связывает, как уже отмечалось, во многом со сложностью самих предметов, их неоднозначностью, глубиной, и отсюда принципиальной непознаваемостью всего объема содержания. «“Темным” стихотворение является прежде всего в силу своей подручности, своей предметности, вещной плотности; темным, следовательно, в смысле свойственной всякому предмету феноменальной непрозрачности».

В одном из писем к жене Целан, рассказывая о своем публичном чтении, говорит о своей медитации на отдельных словах стихотворения, не понятой и не принятой аудиторией. Медитация же, думаю, связана с тем, что называние предмета, явления его вовне уходит в бесконечную глубину содержания с его бесчисленными связями. Это видимо замедляет чтение стихотворения вслух, заставляя мысленно охватывать весь огромный объем не выразимого до конца содержания слова-понятия, сопоставлять предметы-явления с другими. Предметы-явления пишу через дефис: предметы у Целана, как мы уяснили, – не просто бытовые объекты, но явления мироздания. И не только в поэзии – и в быту (пусть быта как такового и нет у поэтов). Но все вокруг – меты высшего и тайного. Вот, например, как оценивает Целан подарок, сделанный друзьями новорожденному сыну Целанов Эрику, – серебряный кувшинчик: этот подарок «серебряный и круглый» (круг! и серебро как свет!) направляет «к тому сиянию, коим возвещает о себе сокровенное, ибо оно знает, что служители Духа уже отыскивают дорогу к нему». Слова, обозначающие такие предметы-явления, сам поэт назвал «слово-продвижение-вглубь». Их смысл беспределен:

Кольцо – что для натягивания лука –
было послано вдогонку за стайкой слов,
рванувшихся за пределы мира
со скворцами.

И парадоксально: то, что рвется за пределы мира, одновременно –

глубоко
внутри, потаенно:
Не предваряй извне
не возвещай вовне, стой
вовнутрь:
утвержден чрез Ничто,
свободный от всех
молитв,
кристаллически точен…
(Перевод Вилена Барского)

Духовные традиции практически всех культур исходят из того, что зримая часть мира основывается на невидимом, тайном и при этом решающем. Умолчания и табу идут, по-видимому, прежде всего из этого априорного основополагающего убеждения. У Целана с этим убеждением, или тайным знанием, надо полагать, связаны его таинственные понятия НИКТО и НИКАКОЙ, в том числе и сам Бог, не определимый до конца потому, что он неизвестен, он тайна, он недоказуем. Он «на другой, более глубинной стороне бытия» (выражение из прозы Целана «Эдгар Жене или сон о снах»). «О Некий, о Всякий, о Ты, Никакой!». В то же время этот Никто и Никакой – он и есть Всё.

Восславлен же будь, Никто.
Ради тебя мы
хотим расцветать.
Навстречу тебе.
(Псалом. Перевод Марка Белорусца)

Требует осмысления и понятие НИЧТО. В иудаизме есть понятия до-вселенского хаоса, довременья, бездны, куда не проникает свет – понятие Великого НИЧЕГО. Значение целановских понятий ПУСТОТА и НИЧТО связаны, безусловно, и с современными поэтически-философскими воззрениями. В частности, с воззрениями Поля Клоделя, выраженными, например, в его пьесе-мистерии «Атласный башмачок». Героиня этой пьесы Донья Пруэз, рассуждая о пустоте и небытии, говорит: «Небытие нам принадлежит только для того, чтобы, признавая его, позволить еще больше существовать Тому, Кто есть»[9]. Небытие, таким образом, рассматривается как неистинное, временное, иллюзорное пребывание в мире, ничтожное по сравнению с вечностью и бесконечностью – истинным бытием. Близко по значению и понятие пустоты как иллюзорного пребывания в мире.

Впрочем, тема требует специального исследования в рамках всего наследия Клоделя и его связей с поэзией Целана… Предметы и феномены бытия – сфинксы, потому особое значение имеет для Целана глагол раскрыться в различных ситуациях. Вот в письме к своим друзьям Ленцам из Парижа он пишет: «Я думаю о вас, о вашем доме, который раскрылся передо мной – гостеприимно»[10]. Стихи с их иносказаниями обладают силой, «потребной для неспешно раскрывающейся тайны», как написала о стихах Целана Нелли Закс в письме из Стокгольма[11].

А как Целан читает свои стихи (можно найти в Интернете)! Напряженно, скандируя, медитативно. Медленно, весомо, каждое слово отдельно – каждое слово целый мир. И как важны паузы (пробелы и зияющие пустоты для «места трубы»!). И звуки! Звуковой состав слова, переплетающийся со звуками других слов-явлений, выплетающий сложный узор бездонных смыслов… Образы при всем внимании к поэтическому мировому арсеналу берет Целан все же – настаиваю на прежнем ведущем тезисе – прежде всего из священных книг, при том, что отношение к Богу для поэта далеко не однозначно. Больше того, он богохульствует, по его собственным словам:

«Иду с проклятием и молитвой».
Твой образ ударил в глаза нам, Господь.
Рот и глаза стояли открыто и пусто, Господь.
Мы выпили это, Господь.
Кровь и образ, который в крови был, Господь.
Молись, Господь.
Мы рядом.
(Из стихотворения Tenebrae. Из сборника «Роза-Никому». Переводы Ольги Седаковой)

Богохульство? Но блаженный Августин говорил: «Etiam peccata» –  «Даже грехи служат». И вспомним «О, если бы ты был холоден или горяч! Но ты тепл, и потому извергну тебя из уст Моих» (Откр 3). Целан меньше всего тепл. И  «кто знает, что зачтется?» – как сказала в разговоре с ним Нелли Закс в ответ на его замечание о собственном богохульстве (если этот термин здесь применим).

Вы молитвенно-, вы кощунственно-, вы
молитвенноострые лезвия
моего
молчанья.
(«…Плещется колодец». Перевод Ольги Седаковой)

Молитвенно-острые! Острота переживаний и есть уже молитва… Пусть даже само существование Бога порой проблематично: «возможно, все вещи суммируются сами собой, без руки, которая подвела бы под ними черту»[12]. Рука – образ библейский. «Все в руке Божией»! Рука как воплощенная воля присутствует постоянно в воображении, в стихах и в переписке Целана. К примеру, в письме к Нелли Закс, пытаясь всячески подбодрить друга в ее затянувшейся депрессии 1960 года, Целан пишет: «У тебя есть твои руки, у тебя есть руки твоих стихов, <…> прошу тебя, возьми в придачу и наши!»[13]. Образ руки многообразен в творчестве Целана, но всегда Рука – творящая. В этом плане интересен, например, и такой необычный применительно к творчеству образ, как хождение на руках (из сборника «Решетка языка»):

Голоса с дороги в крапиве:
Приди к нам на руках.

Эти строки я понимаю как требование к стихотворцу не только изощренной акробатики языка (или его геометрии, орнаментики), но требование исключительно творящей функции поэта во всех смыслах, и философском также. Из цветов у Целана встретим в основном красно-ржавый и пурпурный – цвет розы и цвет крови. Но чаще – свет и тени… Его поэзия – стихи поэта, философа и художника-графика в одном лице.

 

Целан и пророки

Стихотворения Целана – «непричесанные», бурные, «дикие», вырвавшиеся из самых глубин. Таковы первозданные писания Пророков. Один рабби учил: «А когда ты мне будешь делать жертвенник из камней, не клади их обтесанными. Но если ты слагаешь жертвенник из слов, то не обтесывай их, ибо подобного рода уловки могут только осквернить его»[14]. Так писал Поль Клодель, создатель нового свободного стиха во французской поэзии. Первозданность и «необтесанность» стиля не отменяет игры словами – отражения их родства как части родства всего сущего, перекличек, сплетений.

Не владея языками, не узнать досконально великих поэтов. По-русски стихотворения Целана – да, изысканно сложны, философски глубоки, но ритм и звук оригинала в переводах теряются. Между тем, в немецком тексте ритм и звукопись его стихов, как мы выяснили, имеют принципиальное значение, фиксируя родство понятий, их взаимопроникновения.

«Плетение словес» знакомо нам по древнерусским памятникам, а еще народным потешкам. Возьмем хоть русскую «тень-тень, потетень, выше города плетень». Как это перевести на немецкий? Получится что-нибудь типа «тень-тень, снова тень, выше города забор»… бр-р-р! Вот то же со стихами Целана. К примеру, «детская песенка» под названием «…Плещется колодец» (в переводе Ольги Седаковой, или «…Шепот колодца» в переводе Марка Белорусца) – прямой трагично-патетический намек на «потешку»: «Und du: du, du, du…» – прямо дуда! И ниже: «Wieviel, o wieviel Welt. Wieviel Wege»[15]. «Потешки» – это переклички звуков.

В трагических текстах они придают стихам Целана привкус страшного сна, идущего из самой глуби сознания и подсознания, органичного настолько, что он становится почти бредом и отливается в вечные народные песни… песни-символы… Плетение словес у Целана идет, возможно, не столько даже от сюрреализма, сколько от плетения словес священных текстов, также, впрочем, сновидческих – пророчества, видения… Мы и представления не имеем о подлиннике древних священных книг, где слова отражаются друг в друге, цепляются одно за другое, ткут священное узорочье. «К воспринятому в стихотворении образу относится и восприятие его звукообраза», – пишет Целан в «Материалах к “Меридиану”». Из писаний, из Пророков идут прежде всего прочего и темнόты поэзии Целана, для современника экстравагантные – с оперированием понятиями «кости», «стояние посреди тебя», глаз на пальцах и тому подобным. «И Он сказал мне: сын человеческий! То, что пред тобой, съешь, съешь свиток этот и иди, говори дому Йисраэйля. И открыл я рот свой, и Он дал мне съесть свиток этот. И Он сказал мне: сын человеческий! Чрево твое напитай и внутренность твою наполни свитком этим, который Я даю тебе. И я съел (его), и был он во рту моем сладок, как мед» (Иез 3, 2).

Вот это поглощение священного внутрь – оно проясняет «стояние внутри», например, в стихотворении Целана, обращенном к Илане Шмуэли: «Я стою среди тебя». Да, Хайдеггер, да, Рильке и Мандельштам, Клодель и Паунд, да, все новейшие течения в искусстве – и все же больше почерпнуто поэтом непосредственно из священных текстов с их символами-видениями.

Возвращаясь к образу руки, столь значимому у Целана, напомним, что прежде всего речь о Руке Господней, руке Творца, с которой сравнивается рука Поэта, со-творца Всевышнего. При том, что оперирование такими образами, как глаз на руке или самостоятельность руки, несет, повторим, влияние модернистов. Но ведь они и сами с их «ворохом метафор» (выражение Целана) чрезвычайно близки бурному, взбудораженному творчеству архаичных художников и пророков. Так, «Хлебников написал огромный требник», – сказал Маяковский о своем собрате; «председатель земного шара» также прямо обращался к религиозной тематике.

Образ дерева у Целана – из древности. («Тополя высокие – вы земли этой люди!» – «Ландшафт».) Известно Древо жизни, а в иудаизме это еще и символ человека. Образ дерева встретим у многих художников; у Поля Клоделя дерево – излюбленный символ. У Клоделя есть и книга «Дерево», а в драме «Златоглав» читаем: «Дерево было моим отцом и моим учителем» и так далее – обширный поэтический панегирик Дереву. И – «Я хочу стоять прямо, как и ты»! Клодель, как говорилось, разделяет и способность необычного владения органами чувств. Одержимый светом, он, например, пишет в стихотворении в прозе: «Я поглощаю свет глазами, ушами, ртом, носом и даже всеми своими порами»[16].

Итак, многие образы Целана – из священных книг. Особенно из Иезекииля. Вот наблюдая в своем видении за животными, Иезекииль увидел на земле перед каждым из них по колесу. Колеса казались состоящими из двух, вложенных одно в другое, а их ободья «полны были глаз» (Иез 1, 15–18). Колеса сопровождали животных в их движении по земле и над землей, «ибо дух животных был в колесах». Над головами животных был распростерт свод, имеющий вид «изумительного кристалла». Отсюда идет образ кристалла в каббале с ее семизначным строением. У Целана находим стихотворение «Кристалл» и название целого цикла стихотворений «Кристалл дыхания».

Кристалл

Не на моих губах ищи твой рот,
не у ворот – пришельца,
не в глазах – слёзы.
Семью ночами выше сойдется красный с красным
семью сердцами глубже стучит рука в ворота
на семь роз позднее плещется колодец.
(Перевод Ольги Седаковой)

Здесь речь о небесном – вышнем – семизначном в своем строении кристалле; это там, в горних высях надо искать суть происходящего на земле. В комментарии к стихотворению «Слог боль» приводится фрагмент письма Целана к его другу: «О, мой славный Карлсон! Как могла твоя прекрасная душа выпустить из себя, словно легкий кристалл в глетчере, второй мир, уже успевший превратиться в руду здесь, внизу, в нашем физическом мире, – а именно, пылающий в нашем духе солнечный мир Добродетели, Правды и Красоты»[17].

 

4. Не у ворот ищи пришельца

 

Сети в будущее

К сожалению, многие стихотворения Пауля Целана остаются для не вполне подготовленного читателя полными «белых пятен». Хотя сам поэт против упреков неизменно возражал. «Что касается якобы используемых мною шифров, то я бы скорее назвал это: многозначность без маски, точно соответствующая моей восприимчивости к пересечениям понятий, перекрестии отсылок» (Из записи беседы с Гуго Гуппертом). Ради чего все это? Зачем поэзия? Как верил Целан – ради усовершенствования мира, ради «поворота дыхания» в сторону гуманизма. Вот четверостишие из сборника «Поворот дыхания» 1967 года:

В северных реках будущего
я забрасываю сети, а ты
медлишь, их отяжеляя
камнями с записями теней.
(В моем переводе – О. Щ.)

Возникает в воображении евангельский образ ловца, прежде всего – забрасывающих сети Петра и Андрея Первозванного, которых Иисус призвал идти за Ним и стать ловцами человеков. Вот и поэт забрасывает сети в холодное – северное – море в чаянии уловить… что? Людей и лучшее будущее. Но не получается спешно наполнить сети, отягощенные погребальными камнями и тенями черных деяний. Звучит как бы упрек Творцу. На немецком камни и тени – Steinen и Schatten – созвучны, что усиливает эмоциональный акцент. Будущее отягощено гибелью целого поколения – трагедии, определившей жизнь и судьбу и во многом поэзию Пауля Целана. Поэт в этом кратком стихотворении-исповеди как бы упрекает прежде всего себя за то, что не может полностью отречься от тягот и безмятежно обратиться к вечности.

Что ж, верить в человечество после всего пережитого – духовный подвиг. Но поэт верил. Старался верить. «Отправиться в пустыню, добраться до ее срединной, самой раскаленной точки, чтобы там закопать план города тысячи колодцев» – читаем в подборке его афоризмов «Контровой свет» 1951 года. И вот строки из сборника «Нити солнц»: «Со гонимыми – поздние, нетаимые, лучезарные узы». Лучезарные! И – «Нити солнц над черной пустыней». И «звук света», и «еще есть песни, чтобы петь по ту сторону людей» (отголосок Ницше…)! И, наконец, уже знакомое –

Стоять – в тени от следа
раны в воздухе.
Ни-за-кого-стоять, ни-за-что,
неопознанно,
за тебя лишь.
Со всем, что вместимо там,
и помимо
слова.

Выстоять, держаться несмотря ни на что, продолжать свое дело. Стоять в тени: тень как сопутствующее явление света, сияния. Стоять за все, что вместимо там без слов – в том священном пространстве, что не выразить словами, потому что оно выше всяких слов. Стоять за Правду, за Сияние, за непроизносимое Имя… Быть пришельцем, разделить судьбу и тяжкую миссию пришельца в мир, ни-за-кого стоять, ни-за-что – то есть за всех и за все, чтобы потом с чистой душой позволить себе Отбытие… Единственное слово, помним, которое Пауль написал в Дневнике перед самоубийством.

 

Пришелец

Стихи Целана часто напоминают фугу повторением музыкальных тем и фраз. Кстати стоит отметить, что по принципу фуги выстроены «Пизанские песни» столпа модернизма Эзры Паунда. Он написал их как эпитафию по утраченным надеждам после Второй мировой войны, а их лейтмотив – тема смерти. В то же время, уместно сравнить стихотворения Целана и с народными причитаниями и речитативами. Вот эти своего рода «потешки», игра со смертью – а она в высокой литературе извечна, взять хоть Шекспира, да и в народе немало задирают Курносую – придают поэзии Целана особенный колорит, усиливая ощущение жути. В самом знаменитом стихотворении Целана «Фуга смерти» читаем о «немецком учителе», который заставляет заключенных в концлагере рыть себе могилу в воздушном пространстве, где «тесно не будет»: «Некто в доме живет, играя змеит письмена» (в моем переводе). В книге «Стихотворения» – «В том доме живет господин он играет со змеями пишет» (перевод Ольги Седаковой). В оригинале: «der spielt mit den Schlangen der schreibt» – зловещее созвучие шипящих. Речь не о последовательности действий (поиграет, попишет), но само писание и есть «игра со змеями»: письмена этого «учителя» – змеиное выделение. Яд. Известно, что «Эдда» – германо-скандинавский эпос – чтит Мирового Змея (играет со змеем!); фашисты заигрывали с эпосом, древней мистикой. (Дочь Геринга зовут Эдда!) Вот от змеи – в широком понимании злого начала – идут фашистские письмена, их змеиные зловещие игры, змеиная философия.

А что это за Haus – дом, в котором живет «некий мужчина», он же «немецкий учитель»? Да это же нечто равнозначное избушке бабы Яги! Та жарит детей в печке, а этот обращает в пепел полчища людей. «Пепельные волосы твои, Суламифь!» – причитания по покойнику… (Причем золотые волосы Маргариты тоже ведь оплакиваются: немцы также попраны были змеиным режимом.)

«Золотые волосы твои, Маргарита, пепельные волосы твои, Суламифь!» Причитания и народные потешки в неразрывном слиянии – стиль «Todesfuge», «Фуги смерти». С самых первых строк звучат эти ритмичные причитания – «Wir trinken und trinken»: «мы пьем и пьем».

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами
мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью
пьем и пьем
мы роем могилу в воздушном пространстве
там тесно не будет.
(Перевод Ольги Седаковой. Отсутствие пунктуации авторское)

Стихотворение «Кристалл» – вернемся к нему еще раз, в другом переводе – целиком встраивается в стилистику народной песни, сплавленной с модернизмом:

Не у моих губ ищи свои уста,
не у ворот пришельца,
не у глаз слезу.
Семью ночами выше алого к алому путь,
семью сердцами глубже стук руки в ворота,
семью розами позже шепот колодца.
(Перевод Марка Белорусца)

Готфрид Бенн в Марбургской речи 1951 года о проблемах лирики говорил о явлении Целана: мы имеем «стихотворение из слов, которое вы, очарованные, просто монтируете друг с другом». Спонтанное словоговорение, зачарованность звуком вместе с поэтическим флёром, безусловно, присущи поэзии Целана. Именно в этой спонтанности и подвластности звуку очевидно сходство с народными напевами. Но при этом не «просто монтируются слова», а под ними шифруется бездонный смысл. Причем полноту мысли можно осознать лишь в контексте всего творчества Целана, ведь и кристалл, и роза, и колодец, и другие образы постоянны в его стихах, и вместе с общепринятым значением символов имеют и уникальные приданные поэтом черты. Что такое это – «не у ворот ищи пришельца»? Это значит, разве что у врат Небесного Иерусалима можно искать пришельца. Кого? Да конечно его, самого поэта. Все мы в этом мире пришельцы, говорится в Псалмах Давида.

А в русском варианте видится еще и дополнительный смысл или двусмысленность: не ко двору пришелся поэт, воистину пришелец из иного, горнего мира. Нет, не ко двору: травили при жизни, подло обвиняя в плагиате, злопыхают и после смерти (сталкивалась со злобой и ненавистью к его стихам наших современников).

Концепция добровольного изгнанничества поэта идет из глубины веков; в ХХ веке ее убедительно разрабатывал Эзра Паунд. У Целана она обрела особые, ему одному свойственные черты. Что это – семью розами позже?.. У него есть сборник «Роза-Никому», где подразумевается Роза гетто, растоптанная фашизмом. Но – шире: Роза-никому это, прежде всего, роза всем. «Я – Никто», – писала Эмили Дикинсон, то есть я – Все. Всесущество! Адресат стихотворений Целана также – Никто. «Без Никто не обойтись, когда стихотворение становится стихотворением. Принять на себя судьбу этого Никто – путь к стихотворению», – писал Целан в разделе «Материалы к «Меридиану».

Его Никто – также всечеловек. Его роза-никому – это роза всем, кто способен взять. Каждый видимый предмет уходит в толщу значений, вековых наслоений, каждый предмет – знак. Таким образом, афористичное стихотворение «Кристалл» говорит о том, что сиюминутное – поцелуй в ночи – имеет под собой глубокую подоплеку, которую надо искать в семь раз глубже видимого, в сложном мире, где все взаимосвязано и все уходит в надмирность. Как многоэтажный кристалл возносится, так и смыслы наслаиваются, выстраиваются в сложную и притом четкую систему… Смысл стихотворения в русском варианте мог быть выражен так: смотри на семь вершков вглубь!

Итак, суть не здесь, она коренится в Вечности, и мы можем уловить ее по приметам, для невнимательного ничего не значащим, но говорящим с теми, кто умеет слушать и слышать.

Вечность
Кора ночных деревьев, ржаворождённый нож
нашепчут тебе Имя, Время и Сердце.
Слово, дремавшее пока мы пытались его уловить,
пронесется сквозь листья:
говорливый придет листопад,
говорливой станет рука, что листы пролистает,
словно маки забвенья уста, что ее поцелуют.
(В моем переводе – О. Щ.)

Ржавое Целан сопрягает с красным – rost / rot – и пишет их в односложно-составное слово. Это цвет крови. Говорливая рука. «А зрячим власть дана любить и узнавать. Для них и звук в персты прольется» – сказал Мандельштам в стихотворении «Ласточка» о вещих пальцах. Творческие, зоркие, вещие руки…

Разберем еще несколько стихотворений. «Поигрывая топорами». Что за топоры? Вспоминается: «к штыку приравняли перо»…

В головах великолепье умолчаний,
нищета слов в ногах,
лежишь ты и поигрываешь топорами –
и сверкнешь однажды как они.

Но как же «нищета слов», если их приравнять к топору-штыку? Так что же, ведь и штыки – игрушки перед Вечностью… Да и деревья ими не срубить. (Не прошибить словами?..) Лежишь и поигрываешь словами в тени мертвецов… и сверкнешь однажды… Он и сверкает, последний значительный немецкоязычный поэт ХХ века. Еще как сверкает!

Стихотворение Corona – «Корона» (по-немецки – Crona). Главный герой стихотворения – Время. «В скорлупу возвращается время». По-немецки слова Zeit и zurück (время – толкается) – спаяны звуком, как будто само Время уже содержит в себе семя вечного движения, возвращения. Поэт предполагал своего рода возвращение к Истокам, к некоему первоначальному времени – «ореху» в скорлупке, судя по строке «мы время лущим из орехов». Мы – истинные творцы Времени.

В этом стихотворении Целана, творца афоризмов, даны некоторые главные положения поэтики – творение Времени, открытость миру: «обнявшись, стоим мы в окне, с улицы смотрят на нас: теперь время, чтоб знали!». И загадочная фраза: «Теперь время, чтоб камень решился цвести». «Если я замолчу – камни возопиют» – слова Христа. И вот – теперь все должно свидетельствовать, утверждает поэт, об обновлении мира. Время говорить. Говори и ты! Тут еще важен образ короны; слово значится только в заглавии, причем оно дано в славянской версии («конец – делу венец»). Корону – или венец – поэт предлагает предоставить Времени обновления, очищения и восхождения…

…Он верил. Он стоял, стоял верно и честно целых 50 лет. Страстно писал… А дальше… мост Мирабо, Сена… Стихия воды.

Я слышал, что есть
в воде камень и круг,
и слово одно под водой,
оно камень в круг замыкает.

И я вот думаю: быть может, когда поэт бросился в Сену, в руках его был камень?.. И он нашел слово?..

Путь его куда? В неумолканье.
С камнем путь, и вместе нам идти.
(Из стихотворения «Стало что?»)

Круг замкнулся. Дальше – бессмертие…

 

Примечания

[1] Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, переводы цитируются по изданию: Целан Пауль. Стихотворения. Проза. Письма. М., 2013.

[2] См.: Бронникова А. В. Эзра Паунд и его «Кантос» / Паунд Эзра. Кантос. СПб., Наука, 2018.

[3] Метатрон – глава ангелов. Цитата приводится по изданию: Орлов Андрей. Подобие небес. М., 2016. С. 182.

[4] Бубер Мартин. Хасидские истории. Поздние учителя. М., 2009. С. 280.

[5] Орлов Андрей. Подобие небес. С. 324.

[6] Интересно в этой связи рассмотреть поверье, что нечистая сила не отбрасывает тени. Тень, таким образом, во многих культурах рассматривается как необходимая часть мироустройства.

[7] Шилейко Владимир. Дьяконов Игорь. Эпос. Древняя поэзия. Мистерия. СПб., 2017. С. 69.

[8] Сакральное искусство. Тайны древних символов. М., 2017. С. 52.

[9] Клодель Поль. Атласный башмачок. М., 2010. С. 325.

[10] Целан Пауль. Стихотворения. Проза. Письма. С. 516.

[11] Там же. С. 519.

[12] Там же. С. 472.

[13] Там же. С. 544.

[14] Бубер Мартин. Хасидские истории. Поздние учителя. С. 15.

[15] Целан Пауль. Стихотворения. Проза. Письма. С. 138.

[16] Клодель Поль. Познание Востока. М., 2010. С. 303.

[17] Целан Пауль. Стихотворения. Проза. Письма. С. 313. Однако ссылок ни на Иезекииля и иных пророков, ни на иудейскую традицию в указанной книге нет.

 

В заставке использована фотография Пауля Целана работы Лютфи Озкёка, Париж, 1963