1

Поль Клодель

Из «Стихов изгнания»[1]

V

Шум людской, шаги, крики, смех, зовы и брани,
Спереди, сзади, любезности, ссоры, топот, слова,
Задушил бы тебя, о, народ, зыблющийся пред глазами!
Умолкни, звучащий разум! Молчите, безумные голоса!
Шум морской! шум земной! шум ветра ему подстать,
Щебетанье в глубинах леса и птичье пенье.
Дни как сон пустой, проходите скорей! Чего еще ждать?
Венчик здешнего мира, захлопни свое цветенье.
И ты тоже, сердце, молчи! Умолкните, горькие пени!
Не отпуская мучают меня вечные укоризны.
Это всё ты. Проходи, моя ночь! Прочь, тень тени!
Приди, тишина священного брака! Солнце
Души моей – мир, приходи! И дружество к этой жизни
Приди же! Мой Бог, спеши, раскаленное Сновиденье!

 

Анна Ахматова

Творчество

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы, и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шёпотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо…
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки, –
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
(5 ноября 1936, Фонтанный Дом)

В этом стихотворении совершенна звукопись. Это «просто продиктованные строчки»: ро-ро-ро – итог приступа, порыва и прорыва, и затем – ра («тетрадь») со всепоглощающим, широким «а» – выдох, успокоение, свершение. Так говорит звук…

В обоих помещенных здесь стихотворениях трактуются проблемы поэтического творчества. Отметим прежде всего совпадения предвестий вдохновения. Это обостренное восприятие внезапно вплотную подступившего мира: раскаты грома, жалобы и стоны у одной, крики, зовы, смех и брань – у другого. У молодого поэта Поля Клоделя звуки повседневности, в его представлении ничтож­ные перед вечностью, вызывают отторжение. Его выражение тень тени – ombre de l’ombre – недвусмысленно говорит о восприятии действительности как призрачного, бренного, временного пребы­вания вдали от вечного мира, истинной родины. А неологизм ce mond-ci – буквально: этот наш мир, здешний мир – усиливает противопоставление мира земного миру небесному. Образ Тени в творчестве Клоделя занимает исключительное место. Тень трактуется и как бренность, призрачность, и как мрак, горечь жизни. У Клоделя есть и цикл Ténèbres – Тени – который отразился в цикле Tenebraes Пауля Целана (о нем я писала в большой работе «Пауль Целан – не у ворот пришелец» в сборнике эссе «На излете»).

Стихотворение с названием Ténèbres – помним – создал еще классик романтизма Теофиль Готье: поэт бродит среди могил, полный мрачных мыс­лей. Образ тени значим и для символистов – учителей Клоделя, начинавшего с ученичества у Малларме и поклонения новатору стиха Артюру Рембо.

Но вернемся к сопоставлениям стихотворений Клоделя и Ахматовой. Итак, звуки… Ахматова от нахлынувших звуков испытывает «какую-то истому» – чувство как будто бы противоположное раздраженному неприятию действительности молодым Клоделем, этим мучеником «материальной тюрьмы». Однако не будем торопиться с выводами.

Клодель жаждет тишины. Понятно: тишина первозданна. Тишина – это полнота. Тишина чревата. Только отстранение от ТЕНИ, лишь погружение в ТИШИНУ и СВЕТ, трактуемое как священный брак с высшими силами, позволяют обратиться к поэзии. Для Клоделя это значит обратиться к Солнцу души и Солнцу мира, к Богу – смыслу существования, дарящему гармо­нию со всем сущим.

«Стихи изгнания» – творения раннего Клоделя, когда для него главным было вырваться из повседневности и увидеть мир. Его драмы 1894 года «Золотоглавый» и «Обмен» – по сути автобиография души – о великих бродягах, людях неба, моря и земли, поисках Абсолюта. Изгнание – это изгнание из Вечности в тщету жизни, в косную плоть, смертное тело. Изгнание – порыв в необъятный непознанный мир; «Юноша, ощутив себя собой, трепещет, бросается прочь от домашнего очага», – говорит один из героев драмы. (Здесь можно упомянуть о параллелях с нашим романтичным путешественником Николаем Гумилевым, который любил и переводил Поля Клоделя. Вот и Теофиль Готье был путешествен­ником; страсть к странствиям – извечная тяга романтиков.) Стрем­ление прочь от домашнего очага Клоделю удалось вполне: он стал дипломатом и служил во многих странах Европы, Азии, Латинской Америки и в США.

Мир души поэта в трактовке Поля Клоделя – пылающее Сновиденье (ardent Sommeil), пламенный Сон, раскаленный Сон, мечта, дивная страна воображенья. Образ сна занимает ведущее место в поэтике Клоделя. Уже в ранней величественной драме «Золотоглавый» понятия сна и реальности вступают в виртуозный философский диалог; группа действующих лиц там обозначена как Бодрствующие (аллюзия на Христа и спящих учеников в Гефсиманском саду). В этой драме – собрании кровоточащих, грозных строк: утверждается устами героя, что человек подобен ненасытному огню.

Клодель принадлежал символизму, однако он в своем новаторстве был близок уже веяниям французского модернизма первой половины ХХ века; воображение, интуиция, мир свободных ассоциаций, связанных с погружением в подсознание и свободой самовыражения вплоть до автоматизма играл в творчестве его адептов ведущую роль. Для Клоделя, выдающегося религиозного поэта и мыслителя, его воображение всегда оставалось, однако, подчиненным возвышенной цели – Любви и Вере, которые он объединял в одно сияющее горним светом понятие. Образ божественного огня, пылания идет, как мы знаем, от библейских образов, в особенности памятных по пророку Исайе, из которого черпал и Пушкин: «И угль, пылающий огнем, во грудь отверстую водвинул».

Из тишины, сосредоточенности и внутреннего огня и возникает поэзия. «Один лишь поэт владеет тайной священного мгновения, когда главная строка возникает внезапно, пробиваясь из мира воспоминаний, устремлений и размышлений, требующих облечься в форму. Это то, что я называю душой произведения», – пишет Клодель[2].

Сопоставим стихотворение и суждения Поля Клоделя с воззрениями на поэтическое творчество Анны Ахматовой, вернувшись к ее стихотворению «Творчество». Налицо и сходства, и различия. Внезапность возникновения и словно бы явление свыше главной строки отмечают многие, если не все, поэты. «Мы словно включаемся в некий текст, бывший прежде нас самих», – пишет Клодель в книге «Глаз слушает». Аналогичные цитаты можно приводить бесконечно, помня и «продиктованную строчку, что ложится в белоснежную тетрадь». Одновременно является властно и внезапно охватывающее поэтов всеслышание и всевидение («и внял я неба содроганье, и гад морских подводный ход, и дальней лозы прозябанье» – Пушкин; «…слышно, как в лесу растет трава» – Ахматова). Всеведение, известное еще из писаний Пророков. Однако если Клодель, по крайней мере, ранний, погружается в поэтическую грёзу, отвергая шум жизни, то для Ахматовой приятие жизни – необходимое условие и материал для творчества. Впрочем… а эта белоснежная тетрадь! Не говорит ли образ белого листа по сути о том же – об очищении, освобождении души от мелочной суетности, сутолоки, и погружении в первозданное состояние душевной чистоты? Душа тогда словно tabula rasa, готовая принять священную диктовку свыше. То есть видим то же условие, что и у Клоделя.

Для обоих поэтов тишина – необходимая предпосылка рождения стихотворения. Тишина как явление горнего мира. Тишина предшествует Слову. Ждет Слова. Выражение Ахматовой «непоправимо тихо» означает – необратимо, неизбежно. Судьбоносно. Сначала возникает звук («Приближается звук…» – Александр Блок), и затем возникают слова. Является пушкинский божественный глагол, что до уха чуткого коснется. Пробуждается душа – «укол желания, внезапное наитие высшей силы, потребность высказаться. Рвущееся из души видение, подобный звону задетой струны крик, сзывающий все видимое»…[3].

Клодель пишет (в эссе о творчестве Рембо): «Возникает род “открытого” гипноза, состояние чистой восприимчивости, совершенно неповторимой. Речь для нас обретает значение не столько способа выражения, сколько знака; беглые слова, которые всплывают на поверхности ума, рефрен, навязчивые повторы становятся чем-то вроде заклинания, и сознание застывает, между тем как сокровенное зеркало внутри нас пребывает в состоянии почти осязаемой чуткости по отношению к предметам внешнего мира». Разве это не то же самое, что у Ахматовой – «Но вот уже послышались слова / И легких рифм сигнальные звоночки, – / Тогда я начинаю понимать…»?

Итак, у Клоделя тишина – священный брак с высшими силами, у Ахматовой тишина – также предвестие творчества. При том что у одного творчество – раскаленный сон, у другой – приятие реальной жизни вплоть до ее «сора» («Когда б вы знали, из какого сора…»). Но разве не превращается «житейский сор» – во всё тот же поэтический сон? В этом-то всё и дело! Повседневная явь и поэтический сон заключают между собой тот самый «священный брак», который освещает и освящает профанное как сакральное. С торжествующей силой это выражено у Клоделя, в частности, в его «Песне в день Святого Людовика» – стихотворении уже зрелого поэта, когда этот мир или, иначе, тюрьма материально­сти, влечет его с непобедимой силой. Поэт славит природу, поля и полевые труды, и все дела людей, восклицая: «Моя тюрьма – грандиозный свет и грандиозный жар, созерцание земли в авгу­сте, вот к чему я прикован!». Пусть этот наш мир – тюрьма, но до чего она прекрасна!

В стихотворении «Летний день», написанном в Тервюрене близ Брюсселя в 1935 году, поэт величит сверкающую лазурь неба и вод, лебедя и певчих птиц, деревья и травы, и заключает в экстазе: «Вот могучая и трепетная Речь, Слово в преддверии Бога, сотворенное, чтобы внимать этой сияющей тишине!». В своем позднем труде – искусствоведческо-философском сборнике «Глаз слушает» – Клодель предстает перед нами как жизнелюб, чутко всматривающийся и вслушивающийся в тончайшие нюансы одухотворенного бытия. Интонация Клоделя, ее пронзительные обертоны связаны с его «чуткостью к обступающей нас тайне, умением мечтать, способностью к превращению, скрытому влечению к невидимому», – по его собственным словам, которые он обратил к поэзии Верлена, но которые в равной степени подходят для характеристики его собственного творчества. И – Вера. Прежде всего – Вера. В одной из лекций Клодель, говоря о необходимости Веры, говорит: «Во-первых, вера в Бога допускает хвалу. А хвала – возможно, сильнейший двигатель поэзии, выражающий глубочайшую потребность души».

Таким образом, из любого «сора» поэт – тот, кто способен одухотворить косную материю, – создает радость. Поэты нашего Серебряного века и французского «фэн де сьекль» близки друг другу в понимании природы творчества, не уйдя при этом от классиков. Обратимся к хрестоматийному:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
<…>

Хладный сон Пушкина соотносится с «пустым сном» суетных дней Клоделя (тут еще вспоминается Пушкинское выражение «год прошел как сон пустой»). Пустой или хладный сон противостоит раскаленному или пламенному сну поэзии. Для Пушкина сон – рутина повседневности, пустой и ничтожной, в то время как пробуждение – постоянный термин его поэзии («Душе настало пробужденье» и т. д.) – означает погружение в творчество. Это то мгновение, когда до чуткого слуха коснется божественный глагол. У Ахматовой – один, все победивший звук.

Бог, Творчество, Тайна, Священный миг озарения – вот главные миги творчества в трактовке всех трех цитируемых здесь великих поэтов.

 

2

Теперь, после всех сопоставлений, вернемся к циклу «Стихов изгнания» (1898–1905), полному раскаленной горечи, возвышающей страсти и ожидания Вечности и Бесконечности как единственно истинного мира, подлинной родины.

Начиналось с трагических нот. Стихотворение под номером II свидетельствует о духовном кризисе:

Я больше не способен жить как прежде,
Ни счастья в работе, ни радости в смехе!
Ни надежды. Как человек, позабывший слово,
Медлю и жду чего-то снова и снова.
<…>
Днем и ночью лампа меня раздражает,
Ем – но кусок не лезет в горло.
Слушаю – не слышу. Говорю – умолкаю.
И наконец, меня покидает Гордость.

Концовка стихотворения поражает накалом неистового чувства; далее даю в своем прозаическом переводе:

Клянусь перед этим солнцем: ничто изменить не сможет
Моей участи и пути, полного лишений.
Ни женщина рядом, ни огни вдалеке – лишь крутизна и бездна.
Никакой хлеб не напитает мой голод.
Все золото мира не залечит моей раны.
Ни вода не утолит моей жажды, ни смерть,
Ни время, ни вечность и бесконечность
Не прервут молитву,
Мою радость и мое страданье!

Отчаянием дышит стихотворение цикла под номером III. Здесь ИЗГНАНИЕ трактуется как изгнание в мир греха и взаимного непонимания. Изгнание в словаре Поля Клоделя, как уже говорилось, – это в то же время неутолимая, неистовая жажда дальних странствий, дорог, жажда познания мира. «Мне обязательно нужно было вырваться и увидеть мир», – пишет Клодель в автобиографических заметках; не случайна ведь и его профессия дипломата, позволившая увидеть дальние страны. Но где бы он ни был, его сжигает жажда непреходящего и готовность к жертве. Ожидание последнего часа сопряжено с приходом Всевышнего.

Ниже даю стихотворение в своем прозаическом – дословном – переводе.

III

Тень меня затопила, кончаются сроки земные.
Прошлое прошло – будущего не будет.
Прости, детство! Прости, юность!
Мои руки пусты, вот он, час откровенья.
Я отжил. Мне чужд шум людской.
Кончено; я один; ожидаю и бодрствую.
Со мною лишь твой золотистый свет,
Лампа! Сижу словно приговоренный.
Долгими будут тоска и мое одиночество.
Изгнание долго! Долгой будет дорога.
Путь, который выбрал я сам,
Окончится в слабости и тоске.
Теперь говорить кончаю; один, словно пленник,
Как агнец, ведущийся на закланье,
Прислушиваюсь – одинокий, готовый
К последнему часу перед мгновением бесконечности.

«Ожидаю и бодрствую» – аллюзия на евангельский наказ «Ожидайте и бодрствуйте!». Ожидание Конца земного пути и далее – Вечности и Бесконечности как единственно истинного мира. И опять и всегда – мотив жертвенного агнца…

Отношения Клоделя с действительностью и современниками были далеко не безмятежными, особенно в начале его творческого пути, до религиозного обращения 1886 года на Рождественской мессе в Соборе Парижской Богоматери, которое сделало его впоследствии крупнейшим религиозным поэтом ХХ века. И отношение к собственному дару поэта поначалу вовсе не безоговорочно. Прирожденный бунтарь и новатор, он бунтует и здесь, в одном из стихотворений раннего цикла «Стихи изгнания» прося – или, скорее, требуя – высшие силы (которые не случайно пишет здесь с маленькой буквы) забрать данный ему талант обрат­но. В стихотворении, полном горького юмора, каламбур основан прежде всего на совпадении французских слов талант и монета – le talant – что, к сожалению, не удается передать в переводе. (Я употребила здесь банковский термин «вклад», который употребля­ется Клоделем в иных стихах и имеет иносказательный смысл.)

VIII

Заберите обратно свой вклад, что мне дали.
Ни к чему он банкиру: его курс не обменный.
Везде и повсюду его предлагал я –
Ни единый купец не счёл его ценным.
Нет, никто на этот товар не польстится.
Ну а мне только тягость рукам.
Я совсем не готов с ним повсюду носиться.
Приходите – обратно отдам.
Извлекайте уж пользу вы сам.
Пострадавшему долг возвращаю. Зане
Насадивший в пустыне сад,
Совладает с тем даром, коим вдарил по мне.
Я работник засушливой пашни!
Труд моих рук приносит лишь муки.
Запросите назад свой задаток вчерашний,
Посмотрите сюда – пусты мои руки[4].

 

Тени (Ténèbres) 

Вот я здесь, рядом – другой, тишина ужасает:
Мы несчастны, и Сатана в свои сети нас загребает.
Я страдаю, другой страдает, связи никак не найти.
Между ним и мною, другим и мною ни слова, ни руки.
Навострил я уши – один; ужас взметнулся вмиг.
Жду, сейчас раздастся мой собственный голос и – крик.
<…>
Я был одинок во всех переделках, падал врагам на потеху.
Сходил с ума в безумии ночи, мечась от стены к стене
с внезапными взрывами смеха.

Заканчивается стихотворение неизменным: «Знаю, там, где исчезает грех, изобилует Твое милосердное сердце. Надо молиться, это час Властителя мира».

Душевный кризис тридцатилетнего Клоделя к моменту написания его «Ténèbres» – «Тени» – достигает вершины. Ощущение, что вот-вот прозвучит голос, раздастся крик – свидетельство крайнего душевного напряжения. Спасение – милосердие Господа. Клодель далек от мелочного, кропотливого благочестия (его выражение!). Вера его тревожная, страстная, требовательная. В ней одной он видит путь к будущей жизни – наша, земная его не устраивает ни в коей мере. В большом очерке «Святая Тереза» находим страстное противопоставление повседневности – вечному пребыванию во вневременном мире – с Богом.

«Выход, выход, о моя душа, выход из бесконечной суетности! Выход неважно куда, но только немедленно, дабы избежать этой жизни, что есть тяжкий сон, кошмар меж двумя пищеварениями!
Исхода для нашего разума – прочь от безостановочной мельницы бытия!
<…>
Господь, что я должен сделать, чтобы услышать слово и узнать истину,
Освободить однажды мою бедную душу от никчемных вещей?
Вы, внимательный и строгий кредитор, простите задолженность Вашему несостоятельному должнику
Средь тяжких условий бытия, лишенного Вас и того, что мы зовем Любовью…».

 

Одержимость

Я обуян Вами, о Господь Упований, Господь Авраама и Сима.
Словно Иезекииль восседаю на плитах Иерусалима.
<…>
В Башне Давида Вы заперлись со всеми Вашими Святыми
и со всеми Вашими Ангелами. Достаточно оливкового масла и
вина, и воды, и зерна в Ваших сосудах и хранилищах.
Я сторожил все входы и выходы, я сидел пред стенами
Иерусалима, и мое сердце бодрствовало даже когда я спал.
Никто из Ваших святых и ни один из Вашей Троицы
не пожелал выйти.
Я Ваше создание, о Вы, сказавший, что Ваше создание хорошо.
Моя нежность – надежная ограда,
из которой Вы не сможете выйти.
Моя любовь – ров пред Вашими ногами, через который
Вам не переступить.
Стену пред Господом откроет не меч,
Но крик измученного сердца,
ибо Царство Божие не выносит насилия.

В большом стихотворении под номером VI итог подводит концовка:

Вперед! Не трусь!
Сердцем воспрянь, голову подними, не теряйся впредь!
О, Господь, ни пред людьми, ни пред Тобою,
Глаз я больше не опущу. Это я! Что бы то ни стόит –
Это я! Победить дано – или на площади умереть.

Поль Клодель – неистовый бунтарь, он не раз высказывался о том, что настоящая поэзия – поэзия мятежа, бунта. Но бунт и отчаяние никуда не ведут. Они снимаются Верой. «Начав с бунта личности, Клодель кончает религиозным культом» – писал Б. М. Эйхенбаум.

Поэт в зрелые годы всюду видит исполненные радости символы, образы Вечности. В книге «Глаз слушает» он глубоко и тонко представляет мир природы и сотворенный человеком вещный мир как царство сложного и разнообразного бытия. Разбирая художественное совершенство знаменитых соборов Франции, Клодель особо подчеркивает роль вертикали, говоря о долге перед вертикалью и призвании вертикали. Шпиль Собора Парижской богоматери, рухнувший при пожаре в апреле 2019 года, восстанавливается всем миром в прямом смысле этого слова: все европейские страны откликнулись на беду, постигшую символ Франции и всей европейской культуры.

Отдельная глава книги «Глаз слушает» посвящена символу дороги. Свое обещание не свернуть с дороги Клодель выполнил. Подводя итоги, он восклицает: «Все, что могло меня остановить, я преодолел! И теперь с удовлетворением, с чувством умиротворения и духовной сытости во всем моем существе я гляжу на эту дорогу, пересекающую все избитые пути, которую перетоптал собственными ногами!»[5].

 

3

Обратимся еще к одному стихотворению теперь уже 35-летнего поэта – «Сон в печали». Из него ясно: бесконечную жизнь – конечно, творческую! – он представляет себе как прекрасный сон. Золотой сон! Золото, свет, жар, пылание – все это явления горнего мира. (Здесь можно подробно говорить о драме Клоделя «Золотоглавый» – о носителе священного золотого нимба, но это увело бы наши рассуждения слишком далеко.)

Основной поэтический прием «Сна в печали» – созвучие, почти полная идентичность французских слов спит, сон, золотой: dort – dors – d’or, что имеет решающее значение: именно Золотое прибежище, пристань, гавань, наш истинный дом – Рай! – остаются на протяжении всей жизни утешающим манящим сном. (Вспоминаются, между прочим, строки из Горького: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»).

Сон в печали
Надо спать
Всё спит
Надо перестрадать
Смерть.
Надо перестрадать смерть
Умер день
Сон
Небо в золоте спит
Спит спит спит спит спит
Больше милосердия!
Больше порыва
Больше усилий
Не загасить
Свет прибежища
Золотой Сон
– Золотое прибежище
Сон сон
Ничего кроме
Зла и Добра
Всё хорошо
Я шествую
Я сон
Всё мертвό
Я сон
Всё мертвό
Я сон.
(Отсутствие пунктуации авторское, – О. Щ.)

Я назвала бы это стихотворение «Сон смертных». В оригинале, кстати, оно частично рифмованное. Клодель выработал свой особый стиль: полустихи–полупрозу (строка-версет — от франц. переменчивый); такая строка выглядит непривычно, как бы неправильно. Но именно так выглядят многие проповеди начиная с речений апостолов.

Итак, надо перестрадать смерть. Человек смертен – в этом трагизм существования, но это нужно принять и пережить. Мало того, – смерть Клодель трактует как условие вознесения и святости, что связано с феноменом жертвы. Эта мысль выражена ярче всего в его знаменитой драме «Благовещение» или «Извещение Марии», где смерть героини является предпосылкой и главным условием не только личной святости, но основанием мироустройства. В стихотворении «Святая Цецилия» жертва святой также обретает грандиозную силу: в момент, когда её голова отделена, наконец, от тела (не сразу это удалось палачу), ликующая Аллилуйя мощно возносится к небесам.

В коротком стихотворении «Сон в печали» (или «Сон смертных») 1905 года поэт, как видим, и себя самого называет сном. Он сам – сон во сне. Реальность – один лишь Бог. В драме «Золотоглавый» Кебет – альтер-эго автора – говорит: «Мне не нужно ничего несовершенного. Я ищу того, кто совершенно справедливый и настоящий. Чтобы он был совершенно хорош, и я любил его совершенно». В пору написания этого гениального творения Клодель был еще в поисках… А итог познания – трепетное, нежное приятие материального мира как отражения Бога. В его книге стихов в прозе «Познание Востока» или «Познание бытия» (так как французское L’EST – это и Восток, и бытие, и в этом глубокий смысл и особенность поэтики Клоделя с его игрой словами и понятиями) перед нами предстает мудрец, спокойно и умиротворенно взирающий на Божий мир, Божие творение как отражение истинного бытия, с которым наше земное, здешнее в итоге нежно сольется. Венчающее книгу стихотворение «Растворение» – о дождливом дне, стирающем все зримые очертания внешнего мира и ставшим предвестником слияния с неразличимой в деталях Вечностью. «Когда я умру, мне больше не причинят страдания. Когда я буду погребен между отцом и матерью, мне больше не причинят страдания. Не станут смеяться больше над этим слишком любящим сердцем. <…> Я буду прилежно искать, но больше не найду вокруг себя ни мест, где пребывал, ни горячо любимого её лица».

«Сновидение, которым дирижируют», – так определил Клодель суть драматического искусства. Это определение, думаю, можно считать и ключом к его нарочито непричесанной, «спутанной» речи. Такая речь – способ выхода за рамки обыденности, возможность приблизиться к ино-говорению, свойственному пророкам и святым.

Многое роднит поэтов нашего Серебряного века с французскими поэтами эпохи «фэн де сьекль». К примеру, стихотворение Теофиля Готье в переводе Николая Гумилева «Искусство», посвященное нетленности искусства: «Все прах! – Одно, ликуя, искусство не умрет» и «стих властительней, чем медь» (в оригинале Готье – бронза) откликнутся затем в четверостишии Ахматовой «Ржавеет золото и истлевает сталь». Причем Готье говорит о царственных стихах – и у Ахматовой «И долговечней царственное слово».

Не только в поэзии – и в жизни можно видеть влияние французской романтической поэзии на наших поэтов. Читая «Этюд рук» из сборника «Эмали и камеи» в переводе Николая Гумилева: «Однажды отлитой из гипса залюбовался я рукой…», невольно вспоминаешь отлитую из гипса руку Анны Ахматовой, хранящуюся ныне в музее Ахматовой.

Все наши поэты отлично знали творчество выдающихся французов. Клоделя в русский контекст ввел в 1908 году Иннокентий Анненский, а его драму «Обмен» ставили Таиров и Мейерхольд; стихотворения переводили Максимилиан Волошин, который восхищался Клоделем, Бенедикт Лившиц, Вадим Шершеневич, Николай Гумилев.

Май–июнь 2018, С.-Петербург

 

Примечания

[1] Перевод здесь и далее мой, – О. Щ.

[2] Большинство цитат, как и все стихотворения в моем переводе, даются по французскому изданию: Paul Claudel. Poesies. Gallimard, 1970.

[3] Клодель П. Глаз слушает. М., 2006. С. 118.

[4] «Где золото мое, где серебро? В моей руке лишь горстка пепла» – Марина Цветаева («Пригвождена к позорному столбу»). Образ рук как орудия поэта также единит творчество Цветаевой и Клоделя.

[5] Клодель П. Глаз слушает. С. 228.

 

В заставке использован эскиз декораций А. Н. Бенуа для спектакля «Sagesse» по пьесе Поля Клоделя, 1938.

© О. Щербинина, 2018
© НП «Русская культура», 2019

ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ИНТЕРЕСНОЕЩЕ ОТ АВТОРА