Вышла из печати книга: Дмитрий Ивашинцов. «Цветы одиночества». Поэтический сборник избранного. СПб.: Росток, 2019. Составление, предисловие: Татьяна Ковалькова. Фотопортреты Дмитрия Ивашинцова 1989 года работы Марии Ивашинцовой. Обложка: Дмитрий Ивашинцов мл.
****
цветы одиночества
так ли и мне
как вы
островками холодного света
растаять в конце уходящего лета
растаять и всё…
словно отблеск луны.
сквозь пальцы раздумий
текут лепестки
уже переполнена чаша молчанья
и тёплое слово
трепещет в гортани
как трель соловья на вершине весны.
вернувшимся эхом
проходят года
и памяти гладь расцветает кругами
как высохло русло…
где лилась вода,
песок и осока
осока и камни.
1975
ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ
Творчество, обращённое в будущее, – множество раз в истории культуры случалось такое. Современники знали Фёдора Тютчева как дипломата и политика, Уильяма Блейка как гравера и престранного человека. Автора этой книги – Дмитрия Ивашинцова – мы знаем как учёного, мецената, общественного деятеля. Дворянское происхождение и воспитание в позднесоветское время не играло никакой роли. Всё было как у всех: дворовое послевоенное детство; институт; академическая карьера, прерванная необходимостью зарабатывать на семью. Лишь странная удачливость человека, не склонного к конформизму и прагматике, в обстоятельствах, не предполагающих для карьеры иного, стала выдавать в нём человека не вполне обычного и вполне не советского. Множество умений, не понятно откуда взявшихся, выдвигало его на первые роли: директора Института, руководителя международной ассоциации, мецената, умеющего распознавать подлинное. У него всё и всегда получалось. Мало кто задумывался – почему?
Внутренняя собранность и организованность – от отца, которого дети не видели даже дома в рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей, от него же генетически закреплённое чувство служения отечеству (в роду Ивашинцовых множество военных в генеральском чине). От мамы, которая была «из простых» («крестьянско-поповского происхождения», как писали в анкетах), – щемящее чувство родной земли. От себя – темперамент и чувство прекрасного! Мятежная юность, проведённая в артистической среде (благодаря школьному другу Сандрику Товстоногову), не возобладала в биографии, но была побеждена исполнением своего долга перед семьёй и отечеством, как бы пафосно это ни звучало. По внешней канве дионисийский хаос желаний вытесняется аполлонической стройностью чести, долга и ответственности. Но так ли это на самом деле?
Страницы этой книги «Избранных стихов» Дмитрия Ивашинцова приоткрывают тайну сокровенного человека, жизнь сердца которого была справедливо скрыта от посторонних глаз. Это не «писание в стол» со скаредным вожделением скупца увидеть свою мировую славу, хотя бы в мечтах, как нередко бывает. Это реализация внутренней потребности словесной передачи всего мысленного и чувственного, чего бы это ни стоило. А стоит это всегда немало труда. Литературный путь Дмитрия Ивашинцова такой же, как у большинства поэтов его поколения. Первое предъявление написанного в литобъединении, в частности, у Василия Бетаки, дальше – поиски авторитетной критики (у Ивашинцова – это Ефим Эткинд), далее – годы одиночества и редких счастливых моментов понимания в узком кругу друзей и единомышленников. Официальные литературные журналы в публикациях отказывали, например, с таким комментарием: «непонятно, чем живёт автор, что делает, какие вопросы, кроме вечных, его тревожат?..». В литературную среду Второй культуры, которая несомненно была близка ему по духу, также не удалось влиться, вероятно, по двум причинам. Биографически сложилось так, что счастливое время первой молодости прошло в театральной среде и первое пересечение с поэтами самиздата произошло тогда, когда усилиями КГБ эта среда уже расслоилась и, как писал Олег Охапкин:
И пошли по домам поэты.
Те, кто Бога встречали – с миром,
А купцы разбрелись по свету
Золотому служить кумиру.
«Бронзовый век», 1975
Это был 1985 год, когда Союзом советских писателей был выпущен альманах «Круг», открывающий серию, предусмотрительно названную «мастерская», где планировалось печатать не близких по поэтике советской литературе «молодых авторов» (которым всем было за тридцать, с пятью и более написанными книгами) из «Клуба-81». Этот клуб, как известно, был спроектирован органами госбезопасности, после того, как авторов самиздата стали печатать в русскоязычных изданиях Европы и Америки. «Круг» обнаружил послабление цензуры и дал возможность легализоваться в официальном литературном пространстве тем, кто принимал, без потери для своей поэтики, предложенные правила игры. Вот к этим «круговцам» и попал со своими простодушными по сути, но сложносоставленными по форме стихами Дмитрий Ивашинцов. Заседание вёл Сергей Стратановский. Через две недели был вынесен вердикт: не нашего уровня. По сути, это вердикт «советской элиты», с 1930-х годов планомерно и хитроумно внедряющейся в систему госфинансирования писательских организаций. Искренности здесь избегали, как бациллы. Искренно и бескорыстно живущих поэзией авторов распознавали, что называется, в лицо, и старались держать на недосягаемом для структур расстоянии.
Конечно, были и те, кто «Бога встречали…», но дружбы с ними у Дмитрия Ивашинцова тоже не сложилось, ибо Бог для него являлся лишь субъектом метафизической реальности. А было это в то самое время (с середины 1960-х до середины 1980-х), когда в России осуществилось новое религиозное Возрождение, давшее значительные плоды в поэзии и философии.
Есть и ещё одна особенность у Дмитрия Ивашинцова, благодаря которой он продолжал оставаться отшельником. Он не любил читать свои стихи публично по причине того, что они – свидетели всего сокровенного, слишком личного: «Когда читаю, начинаю переживать произносимое. Перехватывает горло. Роль поэта, в отличие от других социальных ролей, совершенно лишена для меня защитной оболочки» . Интересно, что ипостась поэта воспринимается им как одна из социальных ролей и лишена, таким образом, орфической исступлённости и самопожертвования.
Однако при этом тема Орфея, Орфея и Эвридики – одна из основных в творчестве Ивашинцова: «Миф об Орфее проецирован для меня не во внешний, а во внутренний мир. Мне представлялось, что Эвридика – это моя нетленная душа, стремящаяся к любви, свету, музыке. Орфей же – моё подсознание, с его тёмными страстями и фантазиями, желаньем отдаться во власть дионисийского безумия. Он любит Эвридику, но тяготится её чистотой. Она, как полуночная звезда, пробуждающая в поэте песенное начало. Но она же и пронзительный взгляд совести, от которого хочется освободиться. Поэтому Орфей оглядывается, страдая и предавая свою Эвридику» . В эту книгу включены лишь фрагменты из орфических циклов для сохранения целостности жанра «избранного».
****
Такой смешной осенний день.
Весь в пятнах яркого желтка,
в слезах,
в промокших сапогах стволов
пришёл и сел.
Такой смешной,
пришёл и сел,
и сразу солнце заиграло…
Весь в листьях жёлтых и грачах.
Такой смешной
в очках и в шляпе,
в плаще забывшем про уют.
Запахло мятой,
рожью,
щами…
Пахнуло мокрыми полями,
плеснуло теплыми дождями
счастливых
солнечных минут.
1968
Тексты этой книги охватывают период почти в шестьдесят лет. При этом читатель может наблюдать ровное поэтическое дыхание, не зависящее от времени и возраста автора. Энергетическое наполнение их также неизменно. Это как раз свидетельствует о той мотивации к творчеству, которую не обнаружили в своё время в стихах Ивашинцова советские редактора толстых журналов.
Избранное, в данном случае, означает не только – лучшее, но более – характерное (можно и с ударением на второй слог тоже). При всей необузданности языка (то нежный, песенный; то коряво-кряжистый; то сомнамбулически-путанный), отражающей разорванность сознания, он вырабатывает нечто цельное, обоснованное некими законами, то, что принято называть «поэтической речью». Эта цельность рождается сверхсознательным путём, помимо воли автора, и свидетельствует о личности живой, духовно ориентированной.
Сегодня, в эпоху кислотного индивидуализма, доморощенной субстанциональности и скаредной расчётливости бессчётных писателей, наводнивших своим продуктом виртуальное культурное пространство, встретить искреннего автора – большая удача. Феномен поэзии Дмитрия Ивашинцова реален, и потому духовен. Это звучало бы оксюмороном ещё лет тридцать назад. Однако реальность наших дней примиряет натурфилософию и визионерство перед новой угрозой сверхреальности или онтологической пустоты, и взывает к новой искренности.
Любовь прикасается к нам,
ослеплённым надеждой. И яркие
краски не могут быть ярче отныне.
Любовь – это то, что на цыпочках входит
к нам в сердце. И сердце не слышит
ни звука в неистовом мире.
Пусть время пройдёт. Нас настигнет
седая усталость. В том мире, который
так рано придётся покинуть,
любовь – как свеча, только тень
от надежды осталась. И яркие краски
не могут быть ярче отныне.
Ностальгия по гармонии. Это не только название одного из «страшноватых», по определению Ефима Эткинда, циклов Дмитрия Ивашинцова, но и ключ к пониманию его творчества в целом.
«Исчезнули при свете просвещенья / Поэзии ребяческие сны…» – писал Боратынский. Как давно идёт этот бой за возвращение к гармонии! «За последние сто лет и больше поэты делятся на таких, которые в каждом творческом акте расстаются как бы с частью собственной души, заменяют творчество чем-то вроде рождения, и таких, что умеют обходиться без муки и крови, но чьи стихи последнего просветления не знают и влекут на себе тяжесть мёртвых слов: Бодлеру противостоит Гюго, Китсу – Теннисон; примеров сколько угодно в любой литературе», – писал Владимир Вейдле ещё в 1937 году . Процесс этот развивается по нарастающей. Возможно, новая искренность – один из путей, уводящих от пропасти полного развоплощения мира и Слова.
***
Там, где ветер качает деревья
притаилась осенняя мгла.
Память тихо свернулась в передней,
обережные шепчет слова.
Как сберечь это хрупкое счастье —
у камина сидеть и молчать…
А за окнами дождь и ненастье,
и ни зги, ни судьбы не видать.
2018
© Татьяна Ковалькова, 2019
© «Русская культура», 2019
