Григорий Исаакович Беневич – поэт, патролог, культуролог, литературовед, философ. Родился в 1956 в Ленинграде. Закончил Электромеханический факультет Ленинградского Политехнического института (1979); British Council Visiting Fellow, Oxford University, Faculty of Theology (1994–1995); Санкт-Петербургский государственный университет культуры, кафедра теории и истории культуры (2000–2001). Заведующий кафедрой и руководитель программы специализации по «Византийской философии» в РХГА. Печатался в самиздатских журналах «Обводный канал», «Часы», «Предлог», а также в журналах «Нева», «Волга», «Звезда» и «НЛО». Сфера научных интересов: история Церкви, патристика, византинистика, византийская философия, русская религиозная философия, религиоведение, культурология, герменевтика. Автор книг: Прощание. Стихи (совместно с О. А. Поповой). СПб., 1993; Мать Мария (1891–1945). Духовная биография и творчество. СПб., 2003; Краткая история «промысла» от Платона до Максима Исповедника. СПб., 2013.
Пять лет назад на карте звездного неба русской поэзии появилась яркая звезда с необычным именем «Бабка Лидка». Под этим именем за последние годы было опубликовано пять поэтических книг (все они изданы фондом Олега Чертова в Омске), имевших немалый успех. Достаточно сказать, что сборник этого автора «Железный день» (2015) вошел в шорт-лист премии «Писатель XXI века» за 2015 год, где соседствует со сборниками таких известных поэтов, как М. Айзенберг, И. Евса, Г. Дашевский или А. Мирзаев.
В биографии автора приводятся весьма скупые и необычные для биографии поэта сведения: Бабка Лидка (Лидия Купцова) родилась 3 января 1941 года в Омске. Училась в культпросветучилище. В конце 1960-х два года специализировалась на выпуске швейных изделий. Разнорабочая. Без определенного места жительства. Православная[1].
А в стихах читаем: «Я не из города, не из села – / Я из барачного строя. / Бритых подонков родная сестра, / Серого, в общем, покроя». Кажется впервые, и когда, – в начале XXI века! – у нас появился поэт, чья лирическая героиня говорит о себе такое. Русская поэзия ХХ века знает «барачную поэзию» Евгения Кропивницкого, но он был человеком культуры Серебряного века, и между ним и «героями» многих его стихов (людьми из бараков, бок о бок с которыми он долгое время был вынужден жить) есть вполне ощутимая дистанция. Поэзия «Бабки Лидки» – явление другого рода. Это стихи, лирический герой которых доносит до нас голос человека – в социальном смысле – со дна общества, но (и в этом удивительная сила ее поэзии) запрокидывающего голову в Небо.
ХЛЕБ
Какое бездонное небо!
Под ним я лежу на спине.
Горячего вкусного хлеба
На улице выдали мне.
А после в открытой кафешке
Горчицы плеснули на раз,
А кто-то оставил пельмешки,
Я съела их, не торопясь.
А после водой из фонтана
Я жажду смогла утолить,
И в небо глядеть неустанно,
И слёзы от радости лить.
Это стихи, в которых отражаются евангельские слова о блаженстве «нищих». При этом, мне кажется, тут, как и в других стихах, нет упоения бомжовой жизнью, нищетой (нет эстетизации ее, как и жизни дна в целом), – скорей, вхождение в опыт «нищеты духа».
В обществе тотального потребления, когда именно уровень и «качество» потребления становится критерием счастья, появились стихи, герой которых говорит о совсем других ценностях и другом опыте. Неудивительно, что именно такой опыт породил и замечательную очень точную поэзию, несмотря на то, что никакого филологического, да и просто высшего образования у «Бабки Лидки» нет. Это простые стихи простого человека, но… способного увидеть их слова в небе:
СЛОВА И БУКВЫ
Не вижу буковок, не вижу даже слов,
А вот чекушка – вся, как на ладони.
Она, да я, да звёздочек покров,
Мы спасены от брани и погони.
День сумасшедший в ночь перескочил
И захлебнулся Иртышом кромешным.
А мы сидим, и нам хватает сил
Друг с другом быть и ласковым, и нежным.
Всё выпито, и я валюсь в траву,
Не думая о доме и о хлебе,
И, прозревая горечь и молву,
Слова и буквы снова вижу – в небе.
Еще один удивительный факт – по версии опубликованной биографии Л. Купцова начала всерьез писать, осознала себя поэтом, когда ей было уже за семьдесят. Так что литературный псевдоним «Бабка Лидка» вполне оправдан. Это стихи не только человека из «низов» (можно сказать, «деклассированной личности»), но и пожилого человека, стоящего в силу возраста и образа жизни перед лицом смерти, точнее (поэт всегда точнее ходульных выражений), бредущего по жизни бок о бок со старухой-смертью и умеющего правильно отнестись к ней:
ТОВАРКИ
Мы рядышком со дня рожденья,
Меж нами – ветер, не стена,
И до последнего мгновенья
За мною тащится она.
Молюсь ли у священной раки,
Сжигаю глотку первачом,
Иль падаю в случайной драке –
Она маячит за плечом.
Слепы, горбаты, тугоухи,
Закусывая колбасой,
Бредём по жизни – две старухи,
Я с посохом, она с косой.
Когда расстанемся – не знаю,
Но всё ж, когда закрою рот,
Пусть и она присядет с краю
И тоже малость отдохнёт.
Итак, поэзия «Бабки Лидки» – это (называя вещи своими именами) стихи пожилой, пьющей, больной, скитающейся по Сибири бомжихи… Не литературный ли это вымысел? Бог весть, – в наш пост-модерновый век никогда нельзя быть до конца уверенным, чтό подлинник, а чтό вхождение в заданный образ. Если второе – то в образ «бабки Лидки» неизвестный нам поэт вошел с потрясающей убедительностью и достоверностью[2]. Литературная же теория в любом случае обязывает нас различать автора и лирического героя, и, если читатель не наивен, то он обязан делать то же самое. Я бы даже сказал, что от того, что мы не знаем точно, следует ли принимать слова Бабки Лидки за чистую монету (т. е. соответствующими биографии реального человека) или же это вымысел, создается дополнительный эстетический эффект.
В самом деле, когда появляются стихи, написанные как будто от лица одного из героев «из народа» Фёдора Достоевского или Андрея Платонова (а именно таковы, с поправкой на историческую эпоху, стихи «Бабки Лидки»), размывается граница между литературой и жизнью, и это удивительно! Кто-то из критиков уже вспоминал в связи со стихами Бабки Лидки «Откровенные рассказы странника». Конечно, у лирического героя «Бабки Лидки» другая биография, другой круг общения – она, по крайней мере, пока пишет не об Иисусовой молитве и общается не с благочестивцами XIX века, но изнутри своей биографии и своего – далеко не благочестивого, полууголовного, «барачного», низового (впрочем, одновременно и литературного!) – общения и эта героиня говорит о евангельских ценностях, свидетельствует о своих попытках быть с Богом.
Что же касается культурного аспекта этих стихов, то при чтении их создается полное впечатление, что «бомжиха» Бабка Лидка, найдя на старости лет временное пристанище у хороших людей, окультурилась и стала писать отменные стихи. При этом русская поэтическая традиция от Пушкина и Лермонтова через Блока, Гумилева, Ходасевича и вплоть до Арсения Тарковского и Бориса Рыжего, судя по стихам, хорошо знакома поэту и впитана им[3]. Причем, речь не о каких-то формальных влияниях, но об органичном усвоении «чужого слова». Взять хотя бы строчки из приведенного выше стиха: «Молюсь ли у священной раки, / Сжигаю глотку первачом». Сравните их с пушкинскими: «Брожу ли я вдоль улиц шумных, / Вхожу ль во многолюдный храм». Налицо не только совпадение размера и грамматического строя; и у Пушкина, и у Бабки Лидки речь в стихотворении идет о смерти, об отношении к ней. Что это, – случайное совпадение? Вряд ли. Сознательный литературный прием? Тоже вряд ли (стихи пишутся сердцем, а не головой), скорее – пример бессознательного (то есть вдохновенного) проявления общерусской культурной парадигмы, из которой Бабка Лидка, при всей своей специфически «бомжовой» лирике, черпает полными пригоршнями. Ее стихи растут из этой почвы, укоренены в ней и потому органичны для русской поэтической традиции, являются ее живым продолжением. А сколько в этих стихах силы духа, сколько легкости, жизни и даже веселья (и это несмотря на прорывающийся то здесь, то там трагизм), сколько экзистенциального риска, какие встречаются здесь духовные прозрения! Иными словами, это настоящая поэзия, ничем не уступающая лучшим образцам городской некультуроцентричной лирики ХХ в. Здесь я умолкаю и предоставляю слово самому поэту.
Бабка Лидка
БЕЛАЯ СОТНЯ
Над головой старушки солнце,
А в голове старушки – птички.
Сижу у белого оконца,
Считаю спрятанные спички.
И понимаю, что однажды
Сожгу я эту богадельню,
А стариков, моих сограждан,
В лесу укрою, под метелью.
У костерка мы сядем кругом
И поглядим в родные очи,
И попрощаемся друг с другом
В преддверии спокойной ночи.
Под белым саваном пушистым
Застынем старческим парадом.
Над нами небо будет чистым,
И будут белки прыгать рядом.
Сто человек как в Лету канут,
Нас ветками прикроют ели,
А если новости нагрянут,
Скажите им, что мы сгорели.
АНГЕЛ
Этот ангел был без крыл,
Скромный парень из народа.
Зубы в глотку вколотил,
Арестантская порода!
Онемела я тогда,
Рот пустой не открывала
И в палате, со стыда,
Лезла всё под одеяло.
Только ночью, в чёрном сне,
Словно грешник на поруки,
Из груди рвались вовне
Непонятные мне звуки:
«Та-та-та́-та, та-та-та́… –
И опять: – Та-та́, та-та́-та!..»
Билась в небо немота
Горлом пролетариата.
Я не знаю, для чего
Мне была такая милость.
После – встретила его
Да и в ножки поклонилась.
МОСТИК
Я вся пролегла мосточком
Над вашею кутерьмой,
Чтоб было легче сыночкам
Вернуться к себе домой –
Во вьюгу, мороз и рощи
Берёзовые мои,
Чтоб жизнь веселей и проще
Была бы хоть в эти дни,
Чтоб брат не зарезал брата,
Ну, чтобы подумал хоть,
Чтоб все мы пришли обратно –
В Россию, где наш Господь.
Бегите по мне, болезной,
Ведь это – не на расстрел,
Пока я вишу над бездной,
Пока позвоночник цел.
«БЕНА-БЕЧ!»
Как осколочной гранатой
Рвётся жизнь моя в куски.
Надо то и это надо –
Не подохнуть бы с тоски!
Под ногой дворняга лает,
Бьют соседа у ворот,
А ещё меня пугает
Наш квартальный идиот.
Он в друзья набиться хочет
И, моих касаясь плеч,
Всё без устали бормочет:
«Бена-бена, бена-беч!..»
Глыбой чёрного гранита
Ходит-бродит вкруг домов,
Его рожа не умыта
Ровно пятьдесят годов.
Так и я в наш век болезный,
Чтобы разум уберечь,
Возоплю, кружа над бездной:
«Бена-бена, бена-беч!..».
СЛУЧАЙ
Нелегко прирезать человека,
Человек не глупая свинья,
Даже если совестью – калека.
Может, дома ждет его семья.
А меня – не ждут. Давай, гулёна,
Бабке промеж ребер садани!
Будут люди плакать удивлённо,
Ты не слушай – глупые они.
Ты воткни, закручивая влево,
Пусть пойму я – как это оно,
Чтоб ветвями задрожало древо,
Чтобы тихо звякнуло окно.
Где эта проклятая аптека!
Доведите, что ли, до угла…
Нелегко прирезать человека,
Как же я, безумная, смогла?
ЛИСТОК
Напои на дорогу, сына,
Своего-то – нет у меня.
В бутылёк налей керосина,
Чиркни спичкой, поддай огня!
Не гляди, что стара, убога,
Всё стерплю я, как дважды два.
Не держи уже у порога,
Видишь, падает голова.
Я на ветер взлечу листочком,
Пусть сожжёт он мои края.
Нарисуй ты мне, сына, точку,
Своего-то нет у меня.
Дым пластается по низине,
Там, где тропка бежит домой.
Ах ты, старая ты разиня,
Красный лист обгорелый мой!
МЧУСЬ
Замороченная опытом,
Прусь туда, куда не надо,
Как лошадка – лёгким топотом
По пригоркам и парадам.
Только ей, лошадке маленькой,
В мире весело беспечном,
А на мне – зипун и валенки,
И года в мешке заплечном.
Но и я порою цокаю
Челюстью своей железной,
Лезу на́ гору высокую,
Между облаком и бездной.
И, вцепляясь в гриву белую,
Мчусь и мчусь, куда – не знаю,
Но свою лошадку смелую
Погоняю, погоняю…
БАБКИН КОТ
Ухожу с котом подмышкой,
Цветом – будто голубым.
Он когда-то был парнишкой,
Был он девками любим!
А теперь плетёмся снегом,
Я – слепая, он – без ног.
Животина с человеком,
Словно мамка и сынок.
Нам никто уже не нужен,
Вот такое мы старьё!
Путь заснежен, путь завьюжен.
Мяу-мяу… Ё-моё…
ОТЕЦ
Так била отца своего,
Что рука онемела.
Отца своего, самого…
Как только посмела!
А он супротив не сказал
Ни слова, ни крика.
За стенкою трясся вокзал
До последнего мига.
А после всё стихло, и ад
Воцарился подмышкой,
И был он цветист и богат
И накрыл меня крышкой.
С тех пор в том аду и варюсь
Без отчего слова.
Такая вот даже не грусть,
Не хлеб, а полова.
Такая седая печаль –
Влачится по следу…
А он всё молчал и молчал,
Не нарушил беседу.
МАЛЕНЬКО
Вот этого мне бы маленько
И этого – тоже чуть-чуть,
И чтоб разгибалась коленка,
И воздух запархивал в грудь,
Чтоб вслед малышня не плевалась,
И ветер был тёплым, пока
Свою израсходую старость,
И рёбра уткнутся в бока.
Дружок на гитаре потренькал,
Потом покачал головой.
Мне много не надо – маленько,
Вот этой листвы под рукой,
Вот этой волны у причала,
Вот этого чёрного дна…
Поэтому я и кричала,
Когда оставалась одна.
ОМСК
Нет во мне ничего приличного,
Я искала, но – ни хрена!
Только рожа цвета кирпичного
Днём и ночью всюду видна.
Вот и лезут друзья-приятели
Кто с бутылкою, кто с битьём.
То заботятся, как о матери,
То спроваживают в дурдом.
И сижу я там – серым ёжиком,
И, с восточных уже картин,
Режет голосом, словно ножиком,
Бабку старую муэдзин.
Минарет его – за дорогою,
До своих он доносит весть.
Пожалей ты меня, убогую,
Дай молитовку хоть прочесть.
Жизнь ты русская, необычная!
Вдруг замолк на минуту он.
За окошком – стена кирпичная
Колокольный доносит звон.
ЕЩЁ НЕ УБИТ
Где-то крутится всё не в Сибири,
Мысли мудрые, жизнь на хапок.
А у нас – то кому не долили,
То вломили кому-то чуток.
Тишина. Всё как будто застыло.
Мент скучает, таксист задремал.
Выпрямь плечи, етитская сила,
Рви гармошку, последний нахал!
У тебя ни копья на кармане,
Ну так что, ведь ещё не убит.
Позвони, позвони своей маме,
Пусть тебя она благословит.
ИНОГДА
Барахтаясь в своём житейском море,
Порою слышу будто бы совет:
«Ступай, старуха, пой в церковном хоре!»
Да я бы спела, но таланта нет.
Уж лучше я на паперти, хрипато,
Сквозь нищету просеивая стыд,
Вам прогорланю песню про солдата,
Про то, как сердце глупое болит.
А после и глаза свои прикрою,
Земное растворяя без следа,
Но тех, кто пел в то утро не со мною,
И я смогу услышать иногда.
УХОД
Церковь соберётся и уйдёт.
Мы проснёмся – где она? Куда?
Снеговой закружит хоровод,
Вымерзнет ноябрьская вода.
Мы на паперть – нету никого,
На двери всамделишный замок.
На кого оставил? Для чего?
Оборвётся времени поток.
А потом потянется обоз,
А за ним потянется другой,
И пойдём, не утирая слёз,
Всё шепча: «Да где ж Ты, Боже мой?»
ЧЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Конечно, правда. Только правда.
До чёрных судорог в крови.
Какая же была я падла –
Правдивая, но без любви.
И слушал встречный-поперечный
Всю подноготную свою,
А после брёл в киоск аптечный
И тихо падал на скамью.
Сегодня я на той скамейке,
В бригаде урок и калек –
В галошах, в вечной телогрейке,
Как самый честный человек.
ПЕХОТА
Наверно, и я фанатичка,
И быдло, и стадо,
И ватник, и алкоголичка,
А может, так надо?
Кому ещё плакать ночами –
В грехе и кручине,
Пред Божьими стоя очами,
По общей кончине?
Но скоро и вы подойдёте,
И станет нам тесно –
Последней бездомной пехоте
Под сенью небесной.
РОДНЯ
Когда раздеваюсь я в бане
И мощи вдруг вижу свои,
Как будто в дыму, на экране,
Почти в окруженье родни,
Я знаю, что из колыбели
Меня занесло в этот чад,
Где все мы уже овдовели,
Где все напоследок молчат,
Где между неволей и раем,
Уже без вранья и стыда
Стоим мы в чистилище крайнем,
И хлещет из кранов вода!
ИСКРЫ
Хоть в жизни беспечно сгораю,
Но искрами в небо стремлюсь.
В дорогу к заветному раю
Торопит мерцающий пульс.
То слышу его, то не слышу,
Уверенности – никакой.
А он всё короче и тише,
Как страх за кирпичной стеной,
Как в поле костёр бесполезный,
Когда налетает гроза…
И вновь – зависаю над бездной
И не закрываю глаза.
УТРО
Была сегодня у Тебя в гостях.
Дрожала вся. Подкашивались ноги.
Был страх, но понимала – Божий страх,
И всякие ещё в душе тревоги.
На исповеди храброй не была.
Сказала: пью, кручинюсь, ненавижу.
И батюшка не сдёрнул со чела
Епитрахиль, и я склонилась ниже.
А после встала я за мужиком
И причастилась с ним из общей ложки,
И этот Хлеб, что дали мне потом,
В себя впитала – до последней крошки.
ВОРОБЕЙ
Вот и стало у меня
На три пальца меньше.
Может, и душа моя
Станет чуть полегче,
Может, и ещё смогу
Сократиться в теле…
Воробей лежит в снегу.
Что ты, в самом деле?
ИСТУКАН
До мая замкнётся память,
Ослепнет последний глаз,
И больше ничто не ранит,
И жизнь, считай, удалась.
И, это совсем не странно,
Застыну и я в пыли –
Подобием истукана
На кромке родной земли.
И буду стоять на страже,
Кривя в ожиданьи рот,
И молния – не промажет
И в пепел меня сотрёт.
ТАК И БЫТЬ
Мне Тебя бы опередить –
До поры, когда спросишь Ты,
Чтобы душу освободить,
Безо всякой там красоты.
Рассказать, что пила и пью,
Отвечаю за мордобой,
Что из ближних верёвки вью,
Матюгаюсь, как постовой.
Что у церкви стою, как столб,
Ну, а в церковь-то – ни на шаг.
Что холодная, как сугроб,
И наглючая, будто танк.
Мне бы первой Тебе сказать,
Ничего бы не утаить…
Так чего же ты трусишь, мать?
Так и быть тому, так и быть.
СОВА
Почему от смерти светло?
Потому что она – светла.
А сейчас и сердце свело,
И душа сгорает дотла.
Чтобы в боли не горевать
И не выть уже на зарю,
Я, такая-сякая мать,
Всё о смерти вам говорю.
За собою вас не зову,
Ведь и жизнь порою светла,
Но во сне – гляжу на сову,
На два белых её крыла.
Примечания
[1] https://www.doschool40tomsk.com/kopiya-pravila-1
[2] Как мне стало известно, Бабка Лидка – одна из героинь пьесы «Труба» (авторы Игорь Косицин и Татьяна Чертова), которая ждёт своей театральной постановки. В пьесе много стихов «Бабки Лидки». У «Бабки Лидки» есть и свой аккаунт в Фейсбуке!
[3] Имена В. Ф. Ходасевича и Бориса Рыжего прямо упоминаются в стихах Бабки Лидки, см. также статью Станислава Минакова: https://svpressa.ru/culture/article/151353/?fbclid=IwAR2VCR-X6RMeiPhsDgEVJxQhBXG4DtTpZqhYmcJs1_k7O0Cp6qCnfHOIJOE
В заставке использован пейзаж Кима Бритова «Нерль голубая», 2009
© Г. Беневич, 2019
© НП «Русская культура», 2019
