Блоковская анкета Олега Охапкина

19.09.2019

1917

Блоковская Анкета, инициированная филологом Кириллом Бутыриным в 1980 — юбилейном для Блока году для самиздатовского журнала «Диалог», и сегодня не потеряла своей актуальности. В 2011 году она была впервые републикована в издательстве ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН («Александр Блок. Исследования и материалы». СПб.: Изд-во «Пушкинский Дом», 2011. <Т. 4>)., что подтвердило профессиональную состоятельность и самой затеи и ответов её участников. Несмотря на то, что Анкета задумывалась Бутыриным, главным образом, в качестве «критики блоковедения как идеологии» своего времени, получилось нечто большее, более важное для современной культуры. 19 опрошенных поэтов, литературоведов, прозаиков, посредством размышления о личности и поэзии Блока раскрывают, по сути, своё творческое кредо! Большинство из них — действующие единицы современного культурного процесса. Их полярность в отношении Блока обнаруживает полюса напряжённости в идейном пространстве,которое является питательной средой уже для следующих поколений творцов. Не исключение в этом смысле и ответы Олега Охапкина. Кроме того, это особенно ценное свидетельство в отношении творчества самого Олега Охапкина, полученное «из первых рук». Охапкин мало комментировал и себя, и современный ему культурный процесс, полагая это дело излишним. Блоковская Анкета — редкое письменное свидетельство его литературных предпочтений и гражданской позиции. Я предлагаю прочитать его ответы, имея ввиду эту мысль.

Татьяна Ковалькова

«Устарел» ли Блок? Лично для вас и вообще, объективно?

О. О. Устаревает всякая литература, кроме разве что боговдохновенной. Литература Блока не боговдохновенна. Это откровение личности Блока. Личность его по природе своей титаническая, и откровение её трагично и поучительно. В этом смысле Блок не устареет. Сама же его литература, на мой взгляд, совлекается бессмертного духа и ветшает на глазах по мере отдаления её во времени от той исторической и жизненной почвы, какою она была вызвана к этой вот жизни в нашем сознании, существующем от неё независимо, но отчасти под её знаком, ибо звезда Блока не зашла и сегодня. Лично для меня только малая часть из творчества Блока исполнена силы жизни. Странно, но от поэзии и театра Блока веет чем-то болезнетворным и заразительным. Я не люблю урбанических мечтаний Блока. Сущность поэзии — возвышенный аспект всего сущего. Блоку не всегда удавалось видеть этот аспект. Он страдал какой-то неисцелимой слепотой в отношении истинно духовного мира, созерцая подчас глубоко инфернальные миры своей личности, т. е. нечто субъективное. Лирика его на редкость субъективна, и это сужает её внутренний объём до личности самого Блока, как бы ни была эта личность значительна. Именно поэтому многое в творчестве Блока уже теперь устарело. Но это ещё не все видят. Впрочем, лучшее, что было в Блоке, его тайное нравственное начало, делающее исповедальное творчество Блока таким напряжённым, даже трагическим, подобно творчеству Достоевского, является для меня настолько ценным, что я берусь утверждать бессмертие Блока, которое, однако, не отменяет его катастрофического старения, даже до видимого тления. Чудо состоит в том, что и в тлении этом, специфически блоковском, есть некий тайный свет предельного страдания, сила которого для меня искупительна. Блоку дано было страдание такой силы, что уже в нём одном, как в болевой точке, заложено таинственное исцеление, ибо это уже предел, и он сам ощущал это, нуждаясь в таком предельном страдании и, видимо, идя ему встречь с открытой душой. Уже одно мужество его изумительно. И это от Бога. Мне думается, Блоку была дана его особая судьба свыше в расчёте на те необоримые силы, какие подаются христианину уже в самом крещении. И что бы ни делал с ним его демонический, прямо богоборческий гений, сила благодати осталась в нём неодолима, как это было и с Пушкиным, и с Лермонтовым, и с Тютчевым, и с Гоголем, и с Достоевским, равно и с Вл. Соловьёвым — прямыми его предшественниками. Блок, на мой взгляд, будет усвоен и преодолен Россией, как это было и есть со всеми нашими гениями. И только тогда Россия поймёт Блока как своего национального поэта. Ведь и в Пушкине многое устарело. Устаревают именно заблуждения. Прозрения уже залог бессмертия. И если мы видим их в поэзии Блока, мы видим его бессмертие.

Является ли для вас Блок первым поэтом начала века, может быть лучшим русским поэтом XX века?

О. О. Блок представляется мне именно протагонистом среди русских поэтов начала века. И в самом деле, кто из них создан был для этой ведущей роли в многосложной трагедии нашей литературы?.. И чашу пили, и крещением огненным подобно ему крестились, и все же не перешли той черты в своем творчестве, единственно какая и делает Блока Блоком, выразителем трагедии духа русского человека, попавшего «в щель истории», говоря словами самого Блока. Поэзия его театральна. Театр его лиричен и далек от того, что есть на театре. Сам он явно герой-любовник. Герой-любовник бывает первым. Судьба играет на одного. Вторая роль для такого поэта подобна встрече с Командором. Лишь Командор однажды низводит первого из любовников на вторую роль. Но это происходит уже в самой трагедийной кончине. Блок понимал, что встреча сия неизбежна. Мне хочется сказать, что Блок имел эту историческую встречу со своим Командором. Как все понимают — это был Гумилев. И то, что все это понимают, уже знаменательно. Сам Гумилёв утверждал, однако, первенство Блока. Торжество осталось за донной Анной, впрочем, не имеющей к Блоку любовного отношения. Речь о чем-то более глубоком, чем рандеву. Я имею в виду встречу Блока с Анной Ахматовой. Этот треугольник для меня мистериозен. Ахматова вместила в себе и Блока, и Гумилёва. Ей и слово о них. О Блоке она сказала:

Не странно ли, что знали мы его?
Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева,
И Пресвятая охраняла
Дева Прекрасного поэта Своего.
(Август 1921 г.)

И это, как мне кажется, говорит о Блоке даже больше, чем его несомненное первенство.

Воспринимаете ли вы его творчество как единое целое и соответственно оцениваете или же отдаёте предпочтение какому-либо тому его «романа в стихах», разделу, циклу?

О. О. Я воспринимаю творчество Блока в его динамике. Предпочтение отдаю отдельным законченным произведениям, например, — роману в стихах «Возмездие», для меня он вполне закончен и стоит выше, чем его лирическая трилогия. Зияющее отсутствие предполагаемых глав красноречиво и не является частностью стиля, как в романе Пушкина с легкой руки легкомысленного Стерна. Это лучшее произведение Блока, самое трезвое. Кроме того, я ценю его лирические поэмы «Ночная фиалка» и «Соловьиный сад». Из стихотворных циклов я живу гениальной музыкой лиро-эпического творения Блока «На поле Куликовом». Из лирических стихотворений Блока я люблю целый ряд его шедевров, список которых почти во всех случаях совпадает с его авторской оценкой. Лучшее стихотворение из этого ряда, на мой взгляд, не то, какое Блок читал в завершение обычных своих выступлений, но это вот: «О доблестях, о подвигах, о славе». И конечно же я ставлю в особый ряд его драму «Роза и крест», в которой, как мне кажется, содержится основная нравственная идея Блока о христианской тайне радости страдания, о победе над судьбой. Это как раз та нравственная идея, которая в таинственной своей антиномии выражает всё внутреннее существо Блока — благороднейшего из благородных рыцарей-паладинов, послужившего своей Прекрасной Даме любовью самой возвышенной — христианской, жертвенной даже до смерти. Это заря истинного бессмертия Блока — его и наше неложное упование.

Какое значение имеет для вас религиозно-мистический аспект поэзии Блока? Что вы думаете об отношении его поэзии к религии (прежде всего христианской), к мистике в широком значении слова?

О. О. Религиозный аспект в поэзии Блока, несмотря на весь его романтический символизм, недостаточно выражен. Думаю, его религиозность лежала в сфере бессознательного. Наружно же поэзия Блока почти во всех случаях безрелигиозна. У него была тоска по религии, но самой положительной религии у него, кажется, не было, и это — корень его трагедии. О специфическом мистическом опыте Блока лучше всех писали священник о. Павел Флоренский (1931 г.) и поэт Даниил Андреев (1959 г.) — см. «Роза Мира». К их неперекрёстному глубокому и почти исчерпывающему анализу трудно что-либо добавить. Видимо, у Блока был тот редкий опыт мистического плана, о результатах коего мы можем только догадываться, — что сие? — символическое преобразование нашей национальной трагедии либо прелесть Асмодеева?! О богатстве его странного мистического опыта можно судить лишь отрицательно. Богатство ли это — не сокрушение, но полное крушение духа? Вероятно, у него отсутствовал молитвенный опыт в силу его безрелигиозности, ибо это дает себя знать. Если самый близкий ему поэт — Лермонтов — знал инфернальные миры и постигал миры света врождённой силой молитвы, Блок предавался безотчётно стихии, т. е. жил низменными интуициями, не имея возвышенных. Он как бы стоял перед запертой дверью в небо и не стучался, а только прислушивался. Лермонтов стучался, и ему отворялось. И следы его молитвенных слёз на его поэзии. На поэзии Блока живые слёзы «ожесточённого страданья», выражаясь словами Пушкина. Блок мучился уже при жизни. Мытарства его были страшны. Блоковская эволюция — это стезя мытарств. Живой религиозный опыт он подменил мистическим интуитивизмом. Христианство Блока весьма сомнительно. Может быть, Блок питался от христианской культуры, но очевидно пренебрегал самими возвышенными источниками этой ни с чем не сравнимой на земле нашей культуры. В мистическом отношении Блок, на мой взгляд, пребывал в ослеплении гордости и потому впал в прелесть пророчествования. И тем не менее он пророк и через это — христианин, только не в том смысле, как сам он полагал. Блок — пророк исповедальной культуры. Исповедальность Блока для меня самое ценное в его мистическом опыте. Иными словами, Блок шёл вслед за Львом Толстым, жаждал слёз покаяния и не имел этих слёз. Отсюда, как и у Льва Толстого,исповедальность самого творчества, ибо творчество человека — это побуждающий голос Божий в нём, к сожалению, не всеми слышимый, не всегда правильно слышимый. Мне ясно одно: Бог побуждает нас таинственными зовами к молитве и творчеству, к прославлению Небесного Отца, но демонические миры искажают именно сами побуждающие зовы, обращая их в ложные позывы через нашу гордыню. Так любовь становится страстью, подчас животной и хуже того — истребительной, видимо, демонической. Желание молитвы обращается в заклятие идолов. И всё это случилось с Блоком, ибо он трезвению предпочёл всяческое пьянство, и через это впал в рабство демонам. Впрочем, в поздние годы с ним произошло нечто таинственное. Блок стал вытрезвляться. Думаю, его вытрезвила сама историческая действительность. Истинная развязка в его загадочной смерти. Бог застал его и судил в крайнем страдании. Это обнадёживает. Лично я не сужу Блока, а сострадаю ему. Это единственно правильно, на мой взгляд, в таком сложном случае. Но, может быть, это и есть миссия Блока — вызывать в нас чувства противоречивые, чтобы возвысить нас от страсти до чистых вершин страдания.

Мешает или помогает вам поэма «Двенадцать» воспринимать творчество Блока в целом, особенно творчество до 1917 года?

О. О. Я не люблю этой поэмы и никогда не любил её. Иногда у меня бывает такое чувство, что написал «Двенадцать» не Блок, а жена его Люба. Недаром сам он никогда не читал этой поэмы и не мог её выговорить. Зато Люба нашла себя именно в чтении этой поэмы — такой же развязной, циничной и окончательно хамской. Однако я понимаю, что ее написал именно Блок, и в ней видна его помутненная, озлобленная душа. Люба таки утянула Блока в болотце своё земноводное, куда её загнала мелочная её гордыня. Право, жаль и Блока, и жены его Любы. Но поэма притягивает меня своей катастрофичностью. Её не забыть, как не забыть бесчестия. Но простить можно и должно. Всё в ней вызывает боль и ужас. Может быть, это песня об антихристе… Но как все это мелко! Ужасно, что она была написана в Петрограде в январе — феврале 1918 года, когда громили Лавру Александра Невского — небесного покровителя Александра Блока. Такая религиозная и поэтическая глухота и неотзывчивость могла быть вызвана только особенным сатанинским внушением,истолкованным Блоком как веяние личной его гениальности. «Сегодня я гений». Это гордо, и потому нелепо. И тот шум, который слышал Блок, не был шумом крушения старого мира, как мы увидели через шестьдесят с лишним лет, но крушением его личности. Личность как бы распалась на исполинские куски. Один из них — это «Скифы», другой — «Катилина», третий — «Рамзее» и т. д. и т. п. И последним отблеском истинной, возвращённой ему перед агонией его гениальности — то, что стало духовным завещанием Блока — речь «О назначении поэта» и стихотворение «Пушкинскому Дому». К этому надо добавить то, что осталось от мечты Блока — «Скользили мы путём трамвайным».

В 1918 году Россия потеряла своего национального поэта, равно и национальное величие. Но уже в последующие годы, в годы крови и мрака, приняла таинственную жертву судьбы Блока. С Блоком должно было всё это случиться, в том числе и «Двенадцать». Сам он был убеждён именно в этом. Не принимая «Двенадцати», не примёшь Блока, во всяком случае, его жены Любы. А ведь это был единственный случай ансамбля этих двух несчастных людей и единственный случай, когда Блоку нравилось чтение Любы. Только ему и нравилось. И я убеждён, что для неё это и было написано стареющим рыцарем-паладином Прекрасной Дамы — предположительно в порядке интермедии перед финалом трагедии. В противном случае я не понимаю. Можно и должно не любить этой поэмы, но не принять её — лишнее, ибо это поэма очевидно кощунственная, и мы должны принять её как оплевание, тем более из уст Любы. Блок принял от всего того гибель. Это — правда о его совести и о совести нашей. Все мы причастны к «Двенадцати». «Двенадцать» нам даны для национального смирения. Недаром после «Двенадцати» у Блока вырвались «Скифы». Мы больны гордым сознанием ложного величия и упорствуем в этом. Блок явился выразителем нашего духовного заболевания, и что плеваться в осколок зеркала, коли рожа крива и как бы расколота… Сие жжёт, печёт и мучает нас. Я не вижу в этом плохого. Страдание и чрез литературу спасительно. Блок нам помощник в мучении заживо. Но чрез него же мы причастны и светлой радости — отмучаться вместе с ним ещё до конца.

Что вы думаете о Блоке как человеке? Как индивидуальной личности и как о русском историческом типе?

О. О. Блок человек? — Должно быть, это очень хороший был человек, если поэзия его столь мучительно искренна. Стоит ли говорить об особенном, блоковском несчастье, которым веет со страниц его жизни? Несчастье располагает к сочувствию. Блок стремился к несчастью и находил в этом долю. Личность Блока в своей индивидуальности трагична. В ней много цинического. Впрочем, он сын гармонии. Может быть, эта смесь отвратительна. Однако именно эти противоречия делают Блока типическим представителем своего времени. В каком-то смысле Блок сродни Чехову, при этом и революционеру — максималисту с его философией большого скачка. Все они — проросль сифилитического века, и это делает их весьма сродными, прямо-таки типическими до неприличия. Это было время, заклеймённое именно Блоком. Но если подобный революционный мыслитель нам не близок своей исторической типичностью, Блок импонирует глубоко индивидуальными чертами своей нравственной физиономии, какие придают и всему времени его нечто блоковское, вот уж не скажешь — большевицкое. Об индивидуальности образцового большевика мы не знаем. Это — чужак. О Блоке мы знаем, как о хорошем знакомом. И эти два самых типических выражения своего времени чужды ему каждый по-своему. Один — крайним попранием крайне индивидуального, другой — своей принципиальной странностью, загадочностью при блоковской-то открытости. Блок ближе нам и грядущим читателям, чем своим современникам, хотя и пользовался всероссийской известностью, даже славой. Славы его не понимали. Не понятна она и сейчас. Многое в нём вызывает наше недоумение. И большевицкий оракул, и Блок — два крайних выражения двух ликов русской интеллигенции. Оба трагичны. После них ничего подобного уже не было. И тот, и другой опустили шлагбаум за собой, сказав нет как раз тому, что их обоих тогда породило. Это не семявержение в почву, но отвержение и почвы и семени. В каком-то смысле эти два, каждый по-своему, сказали нет революции, поняв её как мировую. Дальше было идти уже некуда. Не нужен и не возможен оказался и тот русский исторический тип, к которому оба они принадлежали. Я сказал бы о нём — безрелигиозный.

И тот, и другой — крайние гуманисты и крайние сектанты, что уже за пределами как того (так) и другого явления. И тот, и другой из секты безбожников, ибо верили не в Бога, а в Революцию. Вера завидная своей беспочвенностью. Это какое-то совершенно особое расположение умов. Блок поклонялся не Богу, не Прекрасной Даме, о, нет! но Революции. То же было и с каким-нибудь «мыслящим» большевизаном. Но если оному и вовсе было не доступно небесное, то Блок томился по небу, и это указывает нам на его гениальность. В некоторых стихах Блок почти православный христианин. А может быть, он и был им подспудно? — Затрудняюсь даже сказать, но моё православное чувство не исключает мучительной безрелигиозности Блока. Другая странность — на место Бога, Его мужественного Лика Блок наслоил другой «Лик Нерукотворный», кажется, женщину. И это столь же типично для его времени, как и вся их революционность. В наше время это и дико, и неуместно.

Чем вы объясняете большую популярность Блока в читательской массе, в официальном советском литературоведении — особенно по сравнению с его современниками? Справедливо ли такое положение вещей?

О. О. Значительную популярность Блока в читательской массе я объясняю обаятельной силой его магического дарования. Русские любят нечто обжигающее как водка. Этот вкус к жгучему притягивает их и к поэзии Блока. Что-то в том же роде творится и со стихами Есенина. Лично мне ближе Блок. А кому-то — Есенин. И тем, и другим близка стихийность их алкоголической, запойной поэзии. Русские любят читать запоем. Блок располагает к запою. Другое дело — официальное литературоведение. Едва ли не им, этим обитателям и насельникам «Пушкинского Дома», адресовался Блок в своём завещательном стихотворении. Они это чувствуют и отвечают как загробное эхо. Именно через наше официальное блоковедение пролегла дорога размышлений о судьбах России, о революциях начала века, о Владимире Соловьёве и его мистическом и философском наследии, о русской поэтической традиции, наконец. Это понятно. Для них Блок — идеология дозволенной свободы. Впрочем, это перспективно для развития русской национальной общественности.

Характерно, что споры о Блоке не утихают и в самиздате. Самым значительным очерком подобных идей, на мой взгляд, явилась книга покойного Анатолия Якобсона. Всё это указывает на то, что именно Блок из всех его современников является магистральным, ключевым поэтом начала века. Можно предположить в будущем столь же обширное блоковедение, как до того явилось пушкиноведение. И то, и другое — феномен советской жизни. Это понятно. На место живой литературы встают музейщики. Что может быть закономерней! Даже в Евангелии сказано о потомках черни, побившей пророков своих каменьями и в потомстве своём воздвигшей памятники и гробницы. Не есть ли это свидетельство о коренном наследии своим фанатическим предкам? О, дети Булгариных! Не Булгарин ли первый собрал колоссальный архив русской литературы, истреблённый наследниками народной культуры? Кроме того, завещательные стихи Блока и в этом смысле пророчественны. Не бросается ли в глаза литературоведческая черта русской революции? Не сразу ли по смерти Блока начинается глобальное литературоведение в доселе невиданном, государственно обеспеченном масштабе, литературоведение, как бы заменившее саму литературу, может быть, потому и возникшее, что литература стала как бы и не нужна, может быть, невозможна. Кроме того, Блоком удобно глушить его и наших современников. Почему бы и не заняться этим и блоковедам, хотя бы подспудно? Надеюсь, блоковедение не отменит и других исследований, например, творчества Андрея Белого. К сожалению, сейчас мы наблюдаем обратное. Анненский, Вяч. Иванов, Белый, Волошин, Клюев, Гумилёв, Ходасевич, вся группа акмеистов, также и футуристы должны быть широко обнародованы не в меньшей степени, чем Блок. Только широкая исследовательская работа по всем символистам, акмеистам и футуристам, также и по всем другим явлениям поэзии, прозы, философии, общественной мысли и богословия без умолчаний о ком бы то ни было могут восполнить тот катастрофический пробел в нашем сознании, на месте коего всё ещё малюют белым по красному: «Оставь надежду всяк сюда входящий», ибо бытие давно опередило и определило наше сознание. Но как быть с пробелом?

Изменялось ли существенно ваше отношение к поэзии Блока в зрелый период вашей жизни?

О. О. Моё отношение к поэзии Блока изменялось всю сознательную жизнь. Изменяется оно и теперь. И если в отрочестве, т. е. с 15- ти до 21- го года Блок был почти что непроницаем для меня, и я не мог противостать его магической силе, то в юности (с 22-х до 28 лет) я увлекался Блоком бессознательно, стихийно, всё более заражаясь его поэзией. В молодости, т. е. с 29-ти до 35 лет, я уже шёл дорогами Блока и размышлял, — что делать, увидев, как опасно хожу, и дошёл почти до полного отрицания его поэзии. В возмужалом возрасте Блок мне оказался едва ли не чужд. Во всяком случае я вышел из-под его обаяния и стал приглядываться к нему спокойней, может быть, независимей. И теперь мне мало что звучит в его поэзии, но звучит мощно, ясно, незабываемо. Думаю, мне ещё многому поучиться у него. Так или иначе — это один из сокровенных моих собеседников. Многое прощаешь ему за бесстрашие, такое русское, задушевное и родное: «За святое дело мёртвым лечь».

Какие чувства у вас вызывает проходящий юбилей Блока, формы его проведения, атмосфера?

О. О. Нынешний юбилей очень грустен для Блока, я полагаю. Это совсем не то, что нужно бы такому поэту. Но русское общество пребывает в вынужденном молчании, и юбилей оказался невозможен. А это не юбилей. Через 60 лет посмертия Блока мы всё ещё не готовы к встрече его бессмертия. Эта задача грядущих поколений, если они останутся русскими. Ныне же можно сказать о таинственном сопрославлении Александра Блока с жертвами христианской самоотверженности, с их общей святой и незабываемой жертвой — «За святое дело мёртвым лечь», с воинами Димитровской субботы. Именно юбилей Куликовской битвы есть блоковское воспоминание. Своим гениальным циклом «На поле Куликовом» Блок явил себя русскому народу как русский, достойный вечного поминовения землей нашей. Мне представляется памятник Александру Блоку, воздвигнутый на священном берегу Непрядвы, равно как Михаилу Лермонтову на другом священном для нас, русских, поле — на месте Бородинской сечи. Ни юбилея Лермонтова, ни юбилея Блока Россия ещё не знала. Россия знала лишь один литературный юбилей — 1880 год — воздвигновение памятника Александру Пушкину под пророчественные глаголы Фёдора Достоевского, коему и доныне мы не в силах поставить достойный памятник. А посему и Александр Блок как поэт национальной идеи не может быть нами осознан, пока мы сами как народ пребываем в «духовном обмороке». Только осознание себя как нации в новом христианском и преображённом возрождении поставит нас на ту черту, где мы сможем открыто сказать всю правду нашей любви к русской национальной литературе и к Александру Блоку.

Сергей Стратановский: Блоковская анкета в журнале «Диалог» и участие в ней Олега Охапкина

Сначала о самом журнале. Самиздатский (машинописный) журнал полемики и критики «Диалог» был создан в 1979 году Кириллом Бутыриным и мной, Сергеем Стратановским. Вскоре к нам присоединился Виктор Навроцкий, оригинальный мыслитель культурологической ориентации.

С 1979 по 1981 вышло 3 номера, после выхода третьего у нас возникла идея издавать «толстый» литературно-критический журнал, что и было осуществлено в издании под названием «Обводный канал». Журнал «Диалог» возник из стремления ознакомить как можно более широкий круг людей с различными мнениями по актуальным темам, таким как либерализм и демократия, национальное самосознание, вера и неверие. Обсуждались также события культурной жизни, имевшие общественный резонанс, например, выставка Ильи Глазунова в Манеже. Впоследствии Кирилл Бутырин так охарактеризовал наше издание:«Журнал обращался к жанровым формам, предельно открытым для желающего (обмен письмами, «круглый стол», реплики). Характерен был и сам состав участников – людей в целом далеких от «центровой»,если можно так выразится жизни тогдашнего «андеграунда» и просто новичков в литературе, хотя уже и не юношей по возрасту». (Бутырин К.М. У истоков «Обводного канала». // Самиздат: По материалам конференции «30 лет независимой печати. 1950-80 годы». Санкт- Петербург.25-27 апреля 1992 г.). – СПб.,1993. — С.126).

Пожалуй, самой важной «акцией» журнала была анкета об отношении к творчеству Александра Блока, проведенная в связи со 100-летним юбилеем поэта, и помещённая в 3-ем номере журнала. Анкета эта была в 2011 году републикована в сборнике «Александр Блок. Исследования и материалы»,(издание «Пушкинского дома») с предисловием Кирилла Бутырина и моими справками об участниках. Вот что написал Бутырин в своем предисловии об обстоятельствах появления анкеты:«Напомню, что шёл Блоковский юбилейный год. Напомню, что и я,и С. Стратановский – ныне известный поэт, «вышли» из Блоковского семинара Д.Е. Максимова. Возможно, что после этого я несколько активнее занимался Блоком, Стратановский же с головой ушёл в поэзию, и кому первому из нас пришла идея провести Блоковскую анкету, я сейчас точно не помню, да думаю, что это не важно, — гораздо важнее было инвертировать юбилейную ситуацию и взглянуть на Блока с независимой, приватной точки зрения. Дать возможность высказаться тем поэтам и критикам, чье мнение заведомо не могло прозвучать в официальной печати, по крайней мере в адекватном виде, но тем не менее ценилось – как с поэтической, так и с профессиональной точки зрения – в достаточно широких кругах неофициальной культуры».
Авторство вопросов анкеты принадлежит Бутырину.

Кто же принял участие в нашей анкете? Это поэты: Тамара Буковская, Татьяна Вольтская, Елена Игнатова, Юрий Колкер, Виктор Кривулин, Юрий Кублановский, Александр Миронов, Олег Охапкин, Сергей Стратановский, Владимир Шенкман; прозаики: Борис Иванов и Федор Чирсков, критик Андрей Арьев, книговед и организатор неофициальных «Гумилевских чтений» Иван Мартынов, фольклорист и литературовед Георгий Левинтон, искусствовед Виктор Антонов, бывший узник сталинских лагерей и «частный мыслитель» Юрий Динабург.

Пожалуй, из всех ответов на анкету ответы Олега Охапкина самые пространные и … противоречивые. С одной стороны, он пишет, что Блок «страдал какой-то неисцелимой слепотой в отношении истинно духовного мира», а с другой что: «Блоку было дано страдание такой силы, что уже в нём одном, как в болевой точке, заложено таинственное исцеление». Но противоречия эти – живые. В них – отталкивание и одновременно притяжение к Блоку. Такое отношение к его поэзии было тогда присуще не одному Олегу. И поэтому его текст – замечательный документ эпохи.

На заставке: Обложка сборника «Александр Блок. Материалы исследования» (СПб:Пушкинский Дом, 2011) рисунок пером О.Д.Форш 1935 года.