21 января 1918 года Александр Блок получил предложение выступить с лекцией о русской литературе в создаваемой в Петрограде Школе журнализма. Содержание телефонного разговора кратко зафиксировано в записной книжке № 56: «Тел<ефон> от П. Пильского: предлагает через месяца 1½ прочесть на курсах журналистов (трехмесячных) лекцию о русск<ой> лит<ературе> – А. Григ<орьев> – двухчасовую – 50–75 р<ублей> в 1 час»[1]. По характеру записи видно, что в ходе разговора предмет лекции предварительно определился: Аполлон Григорьев. Жизнь этого «последнего романтика» стала для Блока символом «русской судьбы», а формула «наш современник», вынесенная в заглавие одной из статей, посвященных возрождаемому из забвения – в том числе и усилиями самого Блока – поэту середины XIX века[2], могла мотивировать актуальность выбора темы.
Александр Блок. Фото. Петроград, 1918 года
Александр Блок. Записная книжка № 56. Январь-декабрь 1918 года. ИРЛИ РАН
Страница записной книжки № 56
Приглашение исходило от либерального журналиста, критика, фельетониста, типичного представителя «массовой» беллетристики и буржуазной прессы Петра Мосеевича (Мосевича) Пильского (1879–1941), обладавшего бойким пером и неутомимой энергией и как раз в это время занятого подбором участников для своего нового проекта. С Пильским Блок был знаком давно: в одном из его зданий – газете «Межа» – он даже опубликовал в 1908 году стихотворение. Его имя упомянуто в записи от 1 января 1918 года, открывающей ту же записную книжку: «Новый год встретили с Любой, сочиняя ответ на анкету Пильского (отмена литературного наследства) – для “Вечернего часа”» (ЗК, с. 381). Блок, как известно, высказался за отмену права литературного наследования, в предельно антибуржуазном духе декларируя отказ от чувства «всякой собственности» для художника, поглощенного «изысканием форм, способных выдержать напор прибывающей творческой энергии, а вовсе не сколачиваньем капитала…»[3]. Настроение духовного подъема и революционного романтизма, переживаемое Блоком в первый период после октябрьского переворота, программные публицистические выступления на страницах левоэсеровских изданий (левые эсеры на тот момент находились в политическом альянсе с большевиками), публичное одобрение политики новой власти – все это ставило его в оппозицию к ближайшему литературному окружению. К середине января 1918 года З. Гиппиус уже заносит его имя в составленный ею проскрипционный список коллаборантов, «интеллигентов-перебежчиков», правда, с некоторыми извиняющими характеристиками («поэт, “потерянное дитя”, внеобщественник») и комментариями: «Больше всех мне жаль Блока. Он какой-то совсем “невинный”, un innocent. Ему “там” отпустится… но не здесь. Мы не имеем права»[4]. Блок, всегда чутко реагировавший на изменение психологической атмосферы, чувствует нарастающее отчуждение, симптоматично поэтому появление в его записи от 12 января афоризма римского комедиографа Плавта: «Nunc ego sum exclusissimus» (ЗК, с. 383)[5]. 18 января – выход номера газеты «Эхо» с положительным ответом Блока на вопрос «Может ли интеллигенция работать с большевиками?», 19 января – «Знамя труда» со статьей «Интеллигенция и Революция», воспринятой как «бомба», 21 января – обструкция на «утреннике» в Тенишевском зале (Блок не присутствовал, но подробно записал эпизод в пересказе Сергея Есенина), «предостерегающие» статьи, телефонные звонки… Параллельно – фиксация удручающих сторон повседневной жизни: холод, отсутствие трамваев, тревожные слухи, выстрелы на улицах, ночные дежурства во дворе («буржуев стеречь», «стеречь сон буржуев»)[6], поездки за продуктами в ближайшие пригороды («…Люба в платочке уехала с Аннушкой в Сосновку – за провизией») и приметы надвигающегося кризиса: «Хлеба почти не дают» (ЗК, с. 383). 26 января выходит декрет о новом календаре, предписывающий переход с 1 февраля на новое летоисчисление – григорианский календарь: за 31-м января по юлианскому календарю (старый стиль) сразу следует 14 февраля по григорианскому (новый стиль). Этим объясняются некоторые хронологические «сбои» в эго-документах, в официальной документации, а также указание двойных дат (по старому и новому стилю) в ежедневной практике. 29 января Блок занесет в записную книжку сакраментальное: «Сегодня я – гений», зафиксировав таким образом завершение работы над поэмой «Двенадцать»…
Петр Пильский. Рисунок К. С. Высотского из газеты «Сегодня», 19 апреля 1931 года
Петр Пильский. Фото. Рига. 1930-е годы.
Петр Пильский в это время живет другими настроениями. Он – среди той достаточно многочисленной части интеллигенции, которая не верила в прочность власти большевиков, совершивших coup d’état, и занимала выжидательную позицию. Уже находясь в эмиграции, он будет вспоминать, как на рубеже 1917–1918 годов группа литераторов в «нерадостном» настроении, но и без признаков «полного отчаяния», расположившись в квартире Власа Дорошевича на Петербургской стороне, вела разговор о том, «что век большевизма недолог». «Дорошевич хмур:
– А что, если они все-таки пробудут не три месяца, а, например, три года?
Но разве это мыслимо? Этого просто не может быть.
– Вы, Влас Михайлович, пессимист»[7].
Красноречиво свидетельство другого мемуариста, на этот раз представителя художественного авангарда – Юрия Анненкова, конгениального иллюстратора «Двенадцати», сторонника «революции в искусстве», одного из создателей современного Gesamtkunstwerk’a – массового театрального зрелища «Взятие Зимнего дворца» на Дворцовой площади в Петрограде, автора портретной галереи вождей пролетариата. В отличие от Блока, «в первые бешеные годы революции» настроенного на музыку «мирового оркестра», себя он относил к аутсайдерам – к той части интеллигенции, что наблюдала за пароксизмами русской революции как за увлекательным спектаклем, зрелищем. «Все страшное, что обрушилось вместе с ней на человеческую жизнь в потрясенной России, казалось нам эпизодом; захватывающим, трудным, может быть – необходимым, даже погибельным, но несмотря на это – не более чем эпизодом. <…> Мы не бились ни в рядах революции, ни в рядах ее противников. Но мы не были к ней равнодушны: каждое утро в ее первые годы мы ждали новых впечатлений. Мы были <…> “свидетелями истории” – впрочем, довольно поверхностными: мы смотрели и слушали, не всматриваясь и не вслушиваясь, как к тому призывал Блок. И мы стали против революции, лишь когда ее бессмысленная, позорная бесчеловечность сделалась для нас очевидностью. Или – в иных случаях – когда революция просто надоела нам, как может надоесть любое слишком затянувшееся зрелище»[8].
Отсюда – иллюзии и надежды, которыми были вдохновлены отдельные институциональные замыслы, в том числе и организация Школы журнализма. Консолидация сил интеллигенции, пытавшейся занять позицию «над схваткой», была оправдана самим моментом и преследовала гуманные цели, в том числе и возможность дополнительного заработка в обстановке нарастающего дефицита продуктов, топливного кризиса, галопирующей инфляции. Среди интеллигенции росла безработица: закрывались учебные заведения, национализировались банки, промышленные предприятия, издательства, сфера медицинских услуг, не у дел оказались бывшие военные, министерские чиновники, конторские служащие, юристы. В лексикон недавно благополучных и обеспеченных граждан вошло тревожное слово «нужда». Обнищание интеллигенции и ее люмпенизация становились темой газетных корреспонденций. Так, в заметке «Нужда среди интеллигенции» отмечалось: «Нужда среди наименее обеспеченных слоев интеллигенции достигает в настоящее время своего предела. Интеллигенция начинает “деклассироваться” <…>. Много офицеров поступает в дворники, сторожа, служители за 150–200 рублей в месяц»[9]. Инициатива Пильского исходила из признания важнейшего фактора – социальной мобильности интеллигенции в кризисную эпоху, ее готовности реализовать свой интеллектуальный потенциал. В то же время проект, ориентированный на подготовку журналистов нового типа, призванных работать в условиях новой исторической формации, не имел под собой твердой основы. Ведь ее устроителям и прежде всего самому Пильскому были абсолютно неясны социальные перспективы происходящего, которые с необходимостью влекли за собой изменение структуры и конфигурации самого литературного поля. В практическом плане идея не имела будущего, поскольку жила инерцией прошлого. Приглашенные к участию в работе Школы журналисты разного ранга, литераторы, университетская профессура, организаторы типографского дела, специалисты по рекламе, сформировавшиеся в обстановке буржуазной конкуренции, привыкшие к широкому спектру печатного рынка, плюрализму мнений и идей, и представить себе не могли той степени подавления свободы слова, какую продемонстрируют большевики в процессе установления государственной монополии на печать, включая торговлю печатной продукцией и ее распространение. Шла жесточайшая борьба за власть над умами и настроениями всех слоев населения. Обратимся к некоторым хроникальным свидетельствам и «человеческим документам» первых месяцев революции.
Уже 25 октября 1917 года, в первый день переворота, красногвардейцы заняли типографии петроградских газет «Русская воля» и «Биржевые ведомости». В ночь на 26 октября была закрыта газета «Наше общее дело», ее редактор В. Л. Бурцев арестован и препровожден в Петропавловскую крепость; утром прекратили выход «Новое время» (издатель Б. А. Суворин) и орган партии кадетов газета «Речь». 28 октября был приостановлен выпуск «Петроградского листка», издававшегося А. А. Измайловым (впоследствии газета меняла название, а с 30 ноября 1917 г. и вплоть до своего закрытия в августе 1918 г. выходила под названием «Петроградский голос»), однако уже 5 ноября в ней был опубликован гневный отклик редактора на большевистские акции, направленные против свободной печати. В статье «Распятое слово» высокий патетический слог и метафорика Голгофы соседствовали с реалистическими картинами расправы над инакомыслием: «Многострадальная печать <…> вынуждена была молчать, пригвожденная на кресте в обе длани солдатскими штыками. <…> Редакции не имели возможности помочь рассеянию слухов, предотвратить безумные расправы, двинуть пальцем в предупреждении ужасов. Даже социалистические газеты отбирали на улицах, перехватывали на заставах, жгли на кострах»[10]. Наступление продолжалось. Декрет Совнаркома от 8 ноября о государственной монополии на объявления лишал газеты важнейшего источника финансовых средств. 18 ноября согласно резолюции ВЦИК по вопросу о печати от 17 ноября 1917 года состоялось массовое закрытие буржуазных газет. И если Измайлов все же питал иллюзии на контрреволюционный реванш, то его московский корреспондент, писатель чеховского круга А. С. Лазарев-Грузинский стоял на позиции абсолютного скептицизма. Его эпистолярное высказывание – еще одно яркое свидетельство множественности идеологических оценок и психологических реакций интеллигенции на происходящее. «С удовольствием почитываю Вашу газету и одобряю Вашу борьбу по человечеству, – писал он Измайлову 22 ноября 1917 года. – Но скептицизм говорит мне про ее бесплодность и про то, что в конце всех концов нас затопчут в болото. “Будут дни великого смятения”, и те, кто уцелеет после оного, грустно споет нам, погибшим, реквием. Не вижу возможности русской интеллигенции уцелеть. Одно утешение: лет через пятьдесят она снова возродится. Только не жить уж в ту пору прекрасную ни мне, ни даже Вам, дорогой мой…»[11].
Новая власть в стремлении «до основанья» разрушить прежний жизненный уклад, подвергла регламентации и частную жизнь граждан. Так, официально были отменены рождественские и новогодние праздники, о чем, например, сокрушенно писал Измайлову тот же Лазарев-Грузинский 15 декабря 1917 года, свидетельствуя также и о наступающем «газетном» голоде: «Хотя, как я слышал (сам я газет не читаю) одним из декретов Рождество и Н<овый> год отменены, позвольте держаться старины и поздравить Вас с милым праздником Рождества и грядущим Н<овым> годом. Что пожелать в Н<овом> году? Когда-то желали мы друг другу нового счастья. Но это было во времена деспотии, монархии, Победоносцевых и Плеве и т. д. и т. д. Теперь в блаженные времена республики – каких свобод пожелаем друг другу… Чего? Разве: – Только не нового позора! <…> Почему я не читаю газет? Потому что с 8 по 20/XII бурж<уазные> газеты в Москве решили не выходить, а “социал-демократические” мне читать не хочется …»[12]. 27 декабря 1917 года Совнарком принял декрет о печати, запрещавший выход оппозиционных новой власти изданий.
Новый 1918 год начался с очередных акций против оппозиционной прессы: 2-го января в помещении главной конторы и редакции газеты партии правых эсеров «Воля народа» был произведен обыск, арестованы члены и сотрудники редакции – более 25 человек. 3-го января закрыта меньшевистская газета «День», сотрудники редакции арестованы. Обстановку в Петрограде детально живописует еще один «человеческий документ» – письмо Измайлова к В. В. Розанову от 1 января 1918 года: «Дорогой Василий Васильевич, все эти дни мороз, голод, тьма, беспутие (заносы и прекращение трамв<айного> движ<ения>), ужасы бесправия изводили нас. <…> Душевно желаю Вам найти мир и спок<ойствие> для любимой работы, в чем можно найти единственное ныне утоление печали. Всё валится в бездну, всё изнемогло, что несло в себе искру благородства, мечты совершенства и просто вкуса. Никакой Дост<оевский> в “Бесах” не провидел всего нынешнего ужаса. Я не живу, а влачу существование. При деньгах – в доме холодно, голодно, темно (электр<ичество> не горит), на дело хожу пеш, огромные концы – вперед и назад. Измучился, изнемог, для себя не живу, своих почти не видаю, своего – для души – дела не делаю, – газета берет всё; в награду ставя под риск каждодневного увоза в Смольный и посадки по арест»[13].
Тревожные предчувствия Измайлова оправдались: 6-го января в результате устроенного красногвардейцами погрома в редакции и типографии газеты были разбиты и повреждены линотипы, рассыпаны шрифты… 9 января 1918 года газета «Наш век» сообщала: «6-го января в Петрограде можно было получить только большевистские газеты. Все остальные газеты до эсеровских включительно или совсем не попали в продажу, так как были захвачены красногвардейцами в типографиях, или же, попав в продажу, отбирались у газетчиков на улицах и тут же разрывались или предавались сожжению»[14]. На полное уничтожение небольшевистской прессы была направлена политика национализации всей материально-технической базы печатного дела: издательств, типографий, а также ликвидация рынка бумаги и замена его государственным распределением. 17 января 1918 года по инициативе В. Володарского (М. М. Гольдштейн) в Петрограде был сформирован Революционный трибунал по делам печати, решавший вопрос о закрытии изданий. Деятельность по борьбе с оппозиционной прессой Володарский продолжал координировать и позже, возглавив с 11 марта 1918 года Комиссариат печати, пропаганды и агитации Петроградской трудовой коммуны, в апреле преобразованный в Комиссариат Союза коммун Северной области[15]. Поначалу, наряду с репрессиями против буржуазных изданий, наметилась относительная «либерализация» ситуации (хотя уже в мае начались публичные процессы против ряда небольшевистских вечерних газет), что было вызвано колебаниями в оценке декрета о печати в среде большевиков и левых эсеров, составлявших на тот момент коалицию. Это был период некоторой неопределенности, временное ослабление идеологического прессинга. Именно на этот краткий «промежуток» и пришелся «звездный час» Школы журнализма.
Первоначально сама идея показалась Пильскому полностью оторванной от реальности. О своих сомнениях тех лет он напишет в мемуарном очерке 1923-го года: «Уже ходил по Петербургу язвительными шагами голод. Уже были большевики. Уже национализированы банки. Уже опустел университет. Сумасшествием было открыть эту Школу Журнализма… Для чего? Для любителей? Потому что, какие же могли быть профессионалы в тот момент, когда все наши газеты последовательно, упрямо и зло закрывались?»[16]. Школа журнализма была задумана как гуманитарно-образовательное заведение, работающее на коммерческой основе. Сетуя на отсутствие специального образования у репортеров, фельетонистов, редакторов, корректоров и прочих газетных работников, Пильский справедливо полагал, что современное развитие журналистики и газетного дела как ее части, то есть сферы масс-медиа, как сказали бы мы сейчас, требует образованных профессионалов, ориентирующихся в истории журналистики, всегда тесно связанной с общественно-политическими движениями, в психологии, экономике, современной политике, осведомленных в технологиях типографского дела, рекламе, знакомых с зарубежным опытом. С этой целью для чтения курсов, циклов и отдельных лекций – в Школе читались лекции по 42 предметам – были приглашены видные ученые, профессора, преподаватели Петроградского университета филолог-классик Ф. Ф. Зелинский, историк русской литературы С. А. Венгеров, германист Ф. А. Браун, славист Н. В. Ястребов, литературоведы А. К. Бороздин, К. А. Мочульский, библиограф Л. К. Ильинский, юрист Б. С. Миркин-Гецевич, этнограф В. Г. Тан-Богораз, курс театральной критики вел П. П. Гнедич, специальные курсы газетного дела – журналисты Аркадий Бухов, А. В. Руманов, И. М. Розенфельд, три лекционных курса («О фельетоне», «О журнализме», «О французской печати») взял на себя пользовавшийся всероссийской известностью и популярностью журналист и фельетонист В. М. Дорошевич – именно ему Школа, по мнению ее организатора и директора, была обязана своим успехом.
Влас Дорошевич
Предприятие Пильского, помимо уже отмеченных характеристик, обладало еще одной приметой «современности»: оно удачно вписывалось в тот спектр образовательно-культурных инициатив, которые новая власть реализовывала под лозунгом «творчества масс». На этом фоне «буржуазное» по сути предприятие удачно мимикрировало под востребованный революционным временем тренд «овладения знаниями». Пильский приводит количество записавшихся слушателей: 111 человек. Современный исследователь, обратившийся к фонду Дома литераторов (ф. 98) в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, в составе которого сохранились документы, относящиеся к деятельности Первой Всероссийской школы журнализма, скорректировал эту цифру: «Первоначально в Школу записались более 130 человек, закончили ее только 110 слушателей. <…> Образование было платным, поэтому не все могли внести деньги за обучение. Первый взнос составлял 100 рублей. К 11 апреля 1918 г. слушатели должны были сделать второй взнос, но безработица и рост цен не позволили некоторым слушателям продолжить обучение…»[17], были и другие веские причины, вынуждавшие в это катастрофическое время прервать обучение. Курс был трехмесячный в объеме 200 лекционных часов, занятия «через день от 4 ½ вечера до 9 ½ вечера», «плата за 3 месяца – 300 руб.», аттестатов об образовании не требовалось[18]. Автор цитируемой статьи на основе представленных в архиве анкет слушателей и списка выпускников 1918 года (а это был первый и единственный набор в Школу) приводит сведения по образовательному уровню слушателей (высшее образование – 26%, среднее – 54%, начальное – 3%), возрасту (средний возраст – 32 года), профессиональному составу; более того, ему удалось найти информацию о дальнейшей судьбе десяти выпускников Школы, и за страницами официальных документов возникли силуэты конкретных людей: из наиболее известных – ученый-китаевед Б. А. Васильев, писатель А. Н. Новиков, скульптор-монументалист Ю. Н. Свирская…
В течение февраля 1918 года прошел ряд организационных мероприятий. 25 февраля состоялось собрание профессоров и лекторов Школы: оно избрало Директорскую коллегию, куда, кроме самого П. М. Пильского, директора-учредителя, вошли С. А. Адрианов, Ф. А. Браун, Ф. Ф. Зелинский, В. Г. Тан-Богораз, А. В. Руманов, Б. Е. Шацкий[19]. Дискуссионным оказался первый вопрос повестки дня, касающийся содержательной части лекционной программы. На предложение приват-доцента Б. С. Миркина-Гецевича (псевд. Б. Мирский), специалиста по международному праву, ввести лекции, разъясняющие программы различных политических партий, Пильский, согласно протокольной записи, ответил несколько уклончиво, что свидетельствует о его стремлении придать предприятию политически нейтральный характер: «…в распоряжении Дирекции есть свободные часы, но трудно найти вполне объективного лектора, а приглашать представителей различных партий и тем вносить в Школу политическую страстность и диспуты было бы нежелательно»[20]. Мнения разделились, в результате было решено «выбрать лектора для этого предмета» из числа преподавателей Школы. Ставился вопрос об издании «Вестника Школы журнализма»[21], что справедливо было сочтено преждевременным. Собрание утвердило проект расписания лекций, представленный секретарем Школы В. Н. Васильевой. В архиве сохранились варианты афиш с перечнем лекций, предлагаемых слушателям. На них в тематическом цикле под общим названием «История критики и публицистики» значится (под № 6) и лекция Блока. Это были так называемые приватные лекции, то есть не входившие в обязательный курс обучения, продолжительностью 2 часа каждая.
История критики и публицистики
I. О Новикове и Радищеве – прив.-доц. Л. К. Ильинский
II. Эпоха Белинского – проф. С. А. Венгеров
III. О Герцене – прив.-доц. Л. К. Ильинский
IV. Добролюбов – А. Г. Фомин
V. О Писареве – Петр Пильский
VI. Ап. Григорьев – Александр Блок
VII. О Чернышевском – прив.-доц. Л. К. Ильинский
VIII. Лавров и Михайловский – А. А. Гизетти
IX. Достоевский как публицист – А. Л. Волынский
X. Н. В. Шелгунов – А. А. Гизетти
XI. Скабичевский – Протопопов – Евг. Соловьев – Петр Пильский
XII. Публицистика <18>70 и <18>80-х годов – Н. П. Ашешов[22].
Расписание и программа постоянно корректировались, в уже отпечатанные экземпляры афиш вносилась правка, так, на одном из этапов вышеприведенный цикл предполагалось изъять (текст зачеркнут), но в итоге он был восстановлен. В ходе работы над программой какие-то лекции добавлялись: появились лекции А. А. Измайлова «О Чехове», «Новейшая русская литература (После Чехова)» Пильского, «Романтизм как философско-литературное и общественно-политическое движение» проф. Брауна, «История и внешняя политика» Б. С. Миркина-Гецевича. Целый ряд лекций был посвящен собственно газетной тематике: «Редактор и газета» А. В. Амфитеатрова, «О репортере и газете» А. И. Куприна, «Экономика газетного хозяйства» И. И. Левина, «Искусство и техника рекламы в периодической печати» А. Г. Ратнера, «Эзопов язык» С. Б. Любошица и другие. В периодической печати регулярно публиковались пресс-релизы, отчасти рекламного характера. Так, 2 марта газета «Наш век» поместила сообщение об очередном этапе подготовки Школы к открытию, отдельной строкой шло упоминание об участии в работе Школы известного всей России «короля фельетона»: «В число лекторов школы вступил В. М. Дорошевич, который прочтет ряд лекций о журнализме, французской печати и о печати во время великой французской революции»[23]. Лекция Дорошевича, посвященная журналистике периода Французской революции, была особенно популярна: впервые прочитанная в Школе журнализма «с исключительным успехом», она была затем повторена в театре «Аквариум» на Каменноостровском пр., с ней он несколько раз выступал в Москве и других городах, демонстрируя при этом аудитории собственную коллекцию подлинных изданий той эпохи. Наиболее «ударные» моменты лекции были вынесены на афишу:
«Великая Французская революция (ее журналисты):
Камилл Демулен – Марат, “Друг народа”. Эбер – “пэр Дюшен”. – Капитан артиллерии Наполеон Буона-Партэ. Голод – Террор – Гражданская война. – Надежды на всемирную революцию. – Контрреволюционеры. – Энтузиаст революции – Фанатик террора – Шуты “Святой Гильотины“. – Революция и карьера»[24].
Автор газетного отчета обратил внимание на специфику подачи материала лектором: «Не в виде анализа причин и следствий, ученых выкладок и сухих рассуждений предстала перед многочисленными слушателями одна из замечательнейших эпох человеческой истории. В. М. Дорошевич развернул ее в форме блестящих картин, тонких характеристик, метких определений и живых образов. Поставив эпиграфом своей речи, казалось, незначительный факт — казнь парижской кухарки, В. М. Дорошевич сумел раскрыть и в малом весь характерный облик великой революции. Быть может, порою разгадывая черты не только определенного быта, но и революционности вообще. Многое из рассказанного знакомо по личному опыту и нам: и голод, и недовольство, и дороговизна, и хвосты, и террор с его законом „дрожать и заставлять дрожать“, и, наконец, безудержный поток слов, бурление бесчисленных речей, смешанных с кровью»[25]. Упомянутый корреспондентом эпизод – «казнь парижской кухарки» – был представлен лектором следующим образом. Дорошевич «начинал с истории одной парижской кухарки, которая, узнав на рынке, что жалкая утка стоит 20 ливров, подняла истошный крик: “Черт бы вас всех взял со всей вашей революцией! Стоило делать революцию, чтобы умирать с голоду! При короле руанская утка – руанская! – стоила восемь ливров. Можно было даже ливр положить себе в карман. Вот постойте! Придут немцы и англичане, перевешают всех ваших якобинцев и наведут вам порядок“. Кухарку, разумеется, арестовали и отправили в Революционный трибунал, где приговорили к смертной казни <…>. Депутат Конвента Мазюйе заявил, что вступится “за эту женщину” <…>. Но пока дело решалось в Конвенте, а затем в Революционном трибунале, где защитник “прав человека и гражданина“ цитировал Плутарха и Руссо, кухарку успели казнить»[26]. Сюжет вполне в духе «микроистории» Карло Гинзбурга!
10 марта (25 февраля ст. ст.) состоялось открытие Школы. Помещение арендовалось в старейшем, существовавшем с 1871 года, частном реальном училище Н. В. Богинского по адресу Невский проспект, 83, кв. 13. Со вступительным словом выступил основатель и директор Школы Петр Пильский. Согласно отчетам петроградских газет, на церемонии открытия присутствовало много журналистов и слушателей. 12 марта должны были начаться занятия. А на воскресенье, 13 марта, была объявлена лекция Блока «Аполлон Григорьев».
Незадолго до открытия, 3 марта, Блок получил напоминание, вероятно, от секретаря Школы В. Н. Васильевой, о предстоящей лекции (ЗК, с. 392). 4 марта он садится за работу: «Немного Григорьева» (ЗК, с. 393). Однако постоянная загруженность текущими литературными и организационными делами, хроническая усталость, недоедание, растущая духовная изоляция не способствуют сосредоточенности: «<…> Одиночество. Что-то тяжелое делается. <…> Потеряна почва. <…> Безделье, возня с бумажками, злые и одинокие мысли. Бурная злоба и что-то особенно скребет на душе. <…> Но где же опять художник и его бесприютное дело?» (ЗК, с. 393, 394). 8 марта вновь «тел<ефон> от Пильского»[27]. Можно предположить, что он приглашал на открытие Школы, но, возможно, речь шла и о переносе лекции: в архивных материалах зафиксирована новая дата – 15 апреля[28]. 10 марта Блок отметил: «Открылась школа журналистов (речи Зелинского и Пильского)» (ЗК, с. 394). В это время Блок дописывает предисловие к Р. Вагнеру («Искусство и революция»), рецензирует пьесы, поданные на конкурс А. Н. Островского, продолжает работу над книгой «Последние дни императорской власти», которая 29 марта окончена «вчерне», заседает в Репертуарной секции при Театральном совете, тяжело реагирует на выпады прессы против его «большевизма» и «скифства», обдумывает литературные планы, редактирует, читает корректуры, отвечает на письма, принимает посетителей… Новости политики не радуют, бытовые неурядицы растут: по ночам гаснет электричество, реальной становится угроза квартирного уплотнения[29], появляются записи: «нестерпимо холодно и – голодно» (13 марта), «Угрюмый день» (14 марта); «Ужасный день. Бедный я» (18 марта). Мысли о бесчеловечности политики, о ее равнодушии к судьбам людей оформляются со ссылкой на Августа Стриндберга: «В то время как жестокая, реальная политика воплощается неуклонно, в разных местах мира хиреют, устают, умирают, гибнут “простые” и ”непростые” люди (Стриндберг)» (ЗК, с. 395). 24 марта среди реалий текущего дня Блок фиксирует: «В 2 часа дня Дорошевич читает на курс<ах> журн<ализма> (Невск<ий> 83) лекцию о журналистах франц<узской> революции», и помета на полях: «не пойду я»[30]. Вечером этого дня пришло известие о смерти Ангелины, единокровной сестры Блока.
6 апреля звонок от Пильского. Скупая карандашная запись телефонного сообщения сопровождается эмоциональной пометой – жестом на грани срыва, и графика отражает эту нервную напряженность:
«Тел<ефон> от Пильского (напом<инает> об Ап.
Григорьеве)
̸
нет,
нет,
нет,
не могу,
не мучайте.
Голоден я»[31].
Страница записной книжки № 56
Перенесенная на 15 апреля лекция Блока была заменена выступлением Власа Дорошевича на тему «Французская газета»[32]. Но мысли о «последнем романтике» не пропали втуне. Они нашли воплощение в небольшом очерке «Что надо запомнить об Аполлоне Григорьеве» (авторская датировка: «Весна 1918»). Это, если угодно, откровенный самоотчет о творческой неудаче и искренняя попытка найти ей психологическое объяснение, с апелляцией среди прочего и к Zeitgeist – «духу времени». «Я должен был прочесть лекцию о критике сороковых годов Аполлоне Григорьеве, которым я много занимался несколько лет назад. Попробовав сызнова войти в богатое царство его мыслей и в его несравненную эпоху, я почувствовал вдруг, что не сумею этого сделать. Наше время не вмещает сороковых годов, их нет “в воздухе”. Наше время отличается тем, что оно выталкивает из себя все чужеродное, торопя нас к другим далям. Когда писатель “не звучит”, когда его пафос не таков, как наш, у нас нет сейчас времени входить в какие бы то ни было детали, касающиеся этого писателя. У нас нет времени в этот крылатый и грозный час истории тревожить чей-либо мирный прах, подымать археологическую и книжную пыль. Все мы в эту роковую минуту истории должны быть в постоянном стремлении и порыве»[33].
Такого писателя и такого персонажа, чей пафос был бы созвучен «духу времени», Блок наконец находит. Это Хенрик Ибсен и его герой, мятежник и бунтарь Люций Сергий Катилина, возглавивший в 62 г. до н. э. государственный заговор против римского нобилитета, – образ, вдохновивший в эпоху европейских революций середины XIX века молодого норвежского драматурга на создание одноименной исторической драмы (1850). К новой теме Блок, как часто у него бывало, пришел движимый ассоциативной логикой творческого процесса. 18 апреля 1918 года отмечено окончание работы над «Предисловием» к оставшейся незавершенной книге итальянских впечатлений «Молнии искусства». К работе, начатой осенью 1909 года, почти сразу по возвращении из Италии, но отложенной, Блок ритмично возвращался на протяжении нескольких лет. Новые импульсы замысел получил в период, последовавший за Октябрьским переворотом, когда на оси исторических соответствий оказались соотнесены гибель Римской империи в результате нашествия варваров и конец петербургского периода русской истории, первые века утверждения христианства и новая религия большевизма. Здесь развиваются или же звучат впервые риторические формулы и мотивы пореволюционной публицистики Блока: крушение гуманизма, гибель цивилизации, грядущие варвары, разрушающие ценности старого мира, тема возмездия и жертвенной гибели, как и лирический образ художника – свидетеля исторических катаклизмов. Блок лишь отчасти пойдет по пути исторических аналогий: тему Древнего Рима он превратит в сложную метафорическую конфигурацию, где историческое и антропологическое будут взаимно соотнесены, а смена эпох представлена через аффект и эксцесс – бунт, заговор, революцию, перверсию. Не случайно воспоминание о 63-м стихотворении Катулла в переводе Фета станет кульминационным моментом в развитии замысла и определит не просто композицию очерка о «римском большевике», но его нерв. Миф об Аттисе, захваченном оргийным культом богини Кибелы и оскопившем себя в припадке исступления, был переложен Катуллом «неровным», «скачущим» размером галлиамба, с которым у Блока ассоциировалось описание походки Катилины («общее место», восходящее к Саллюстию) и его темперамент мятежника и бунтовщика. Катилина для Блока – архетип революционера, так же как Аттис, как Иисус Христос.
В записной книжке № 56 Блок пунктирно отмечает этапы развития замысла – с 22 апреля по 16 мая, сопровождая их попутными замечаниями, которые найдут сюжетное и мотивное развитие как в самом очерке, так и в дневниковых заметках и эпистолярии. В записи от 22 апреля первое упоминание «Катилины» сопровождается предварительным списком источников. Указания на источники находим и в рукописи, перечислим лишь основные: «Реальный словарь классической древности» Ф. Х. Любкера, «Малый энциклопедический словарь» издательства Брокгауза–Эфрона, «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, «Очерк римской истории и источниковедения» (1899) немецкого историка Б. Низе, статья И. Бабста «О Саллюстии и его сочинениях» («Пропилеи», кн. 1, 1851), исторические памятники – «О заговоре Катилины» Саллюстия, речи Цицерона против Катилины (так называемые Катилинарии) и, конечно, 1-й и 8-й тома Полного собрания сочинений Ибсена (в 1-м опубликована сама драма вместе с «Предисловием автора ко второму изданию», в 8-м – статьи, речи и письма драматурга, также входившие в круг блоковского внимания)[34]. Почти все материалы имелись в библиотеке Блока, большинство из них содержат его пометы и маргиналии в виде подчеркивания отдельных строк, фраз, имен, дат, отчеркиваний фрагментов текста, порой всей страницы, мнемонических знаков на полях, в том числе NB; лексические маргиналии достаточно редки[35].
На время работы Блока над «Катилиной» приходится пик хлебного кризиса. К концу апреля ситуация с продовольствием в Петрограде становится критической. «Вот он “голод”. Выдают по 1/8 фунта хлеба на день. На рынках ничего нет…», – записывает 1 мая 1918 года очевидец тех событий, улавливая признаки политического недовольства: «Многие уже предрекают, что пришли последние дни для большевиков»[36]. В унисон этим настроениям звучит блоковская реплика о «лебединой песни революции». Приводим хронику работы Блока над лекцией (очерком) «Катилина». Записи Блока фиксируют не только фактическую сторону дела, но и эмоциональные подъемы, моменты сомнений, соматические реакции, раздражение и на этом фоне – поиски организующих концептов и ритма будущего текста.
«22 апреля. «Катилина» Ибсена (Ибсен, I, VIII, Низе, Любкер, Ефрон – Катилина, Цицерон, Саллюстий). Вечером – весенняя прогулка. Какая-то бодрость.
23 апреля. Очень плохое состояние. Невозможность работать; сонливость…
24 апреля. Катилина (опять). Тема уж очень великолепна. Все сызнова, несмотря на усталость.
25 апреля. Катилина. Какой близкий, ЗНАКОМЫЙ, печальный мир! И сразу – горечь падения. Как скучно, известно. Ну что ж, Христос придет. Катилина захотел нескучного, не пышного, не красивого, недосягаемого. И это тоже скучно.
26 апреля. <…> Катилина – все-таки.
27 апреля. Катилина. Все утро – тщетные попытки. Шорохи тети и рояль за стеной доводят почти до сумасшествия. Все двери заперты (как всю неделю). Днем – беспокойный сон старика. О, если б отдохнуть! – Вдруг к вечеру – осеняет (63-е стихотворение Ювенала <Катулла. – Н. Г.> – ключ ко всему!). Сразу легче.
28 апреля. Сверка статьи о последних днях… Катилина. – Голод. К вечеру – ясность опять – в сердце и в дом<е>.
29 апреля. «Катилина». Телефон от Пильского (я буду читать лекцию о Катилине – темы пока не назвал. Зовет читать на вечере в Народном доме – Куприн, Шаляпин).
30 апреля. Ни пищи, ни денег.
9 мая. <…> Телефон от Пильского (прошу поставить Любу на афише Народного дома – вечер будет в мае).
14 мая. <…> К вечеру – инфлуэнца.
15 мая. <…> «Катилина» – почти не могу. Нет, не могу, ломает и знобит.
16 мая. <…> «КАТИЛИНА» – весь день. Лебединая песня революции? Жар меньше.
19 мая. Лекция о Катилине на курсах журналистов (2–4 часа. Невский 83, кв. 13 – реальное училище Б<о>гинского). Были мама, Франц, Е. Ф. Книпович и несколько десятков неизвестных лиц» (ЗК, с. 402–408).
Страница записной книжки № 56 с записями о работе над лекцией о Катилине
Страница записной книжки № 56 с записью о лекции в Школе журнализма
Страница записной книжки № 56 с записью о «Вечере искусства» в Мариинском театре
Афиши и газетные анонсы Школы журнализма – единственные источники, где лекция Блока фигурирует под названием «Катилина. О темпераменте истинного революционера»[37]. Оно адекватно отражает авторскую интенцию и, по-видимому, было предложено самим Блоком.
Еще одна сфера деятельности под эгидой Школы, в которую оказался вовлечен Блок, – концерты и «вечера искусства», устраиваемые дирекцией с коммерческой целью («в пользу Школы журнализма»). Блок участвовал в подобной акции лишь однажды – 4 июня 1918 года, но протежировал Любови Дмитриевне (см. выше запись от 9 мая), в репертуар которой входило чтение со сцен театров, концертных залов и кабаре («Привала комедиантов», например) поэмы «Двенадцать». Проведение «Вечера искусства» первоначально планировалось в Народном доме, но в итоге он состоялся в Мариинском театре. 28 мая Блок занес в записную книжку: «…Белая ночь. Меня пугают гигантские афиши с именами Шаляпина, Пильского, Куприна, Любы, меня, Амфитеатрова, которыми заклеена Офицерская» (ЗК, с. 409). Такая афиша сохранилась и в архиве. Литературно-музыкальный вечер состоял из двух отделений:
Отделение 1
Слово «Об искусстве». Читает профессор Ф. Ф. Зелинский.
«Счастье». Рассказ читает автор – А. И. Куприн.
«О Руси». Стихотворение прочтет автор Александр Блок.
Сонаты Рубинштейна <D-dur>, oп. №18.
Исп. профессор И. Пресс (виолончель) и С. О. Давыдова (рояль).
Отделение 2
«Уймитесь, волнения страсти», трио Глинки.
Исп. И. Пресс, С. О. Давыдова, Ф. И. Шаляпин.
«Вечернее письмо» прочтет автор Петр Пильский.
«Двенадцать» А. Блока прочтет г-жа Л. Д. Блок-Басаргина.
«Жисть» прочтет автор А. В. Амфитеатров.
Романсы. Исполнит Ф. И. Шаляпин. Аккомпанирует В. С. Маратов[38].
После некоторых колебаний Блок все-таки решил выступить на вечере с чтением стихотворения (ср. запись от 4 июня, где последняя фраза приписана: «Вечер в [Нар<одном> Доме] Мар<иинском> театре (в пользу школы журнализма): Люба, я, Амфитеатров, Пильский, Куприн, Шаляпин, Зелинский. Я не буду. Нет, таки читал, после Шаляпина и благополучно»[39]). На событие культурной жизни Петрограда прореагировала пресса[40], а Блок на следующий день отметил: «Нас с Любой очень хвалит “Биржевка“ за Мариинский театр (Коптяев)» (ЗК, с. 410), имея в виду статью в «Новых ведомостях», автор которой констатировал: «Стихотворение А. Блока “Двенадцать“, целую современную драму революции и развала, прочла г-жа Блок-Басаргина. В голосе – много тонов страсти, горечи, сарказма, отчаянья, страшных контрастов. То шепот, то крик, то описание, то вызов кому-то. Но вот он и сам (во втором отделении), – таинственный, оригинальный поэт, которого читает вся мыслящая Россия. “О Руси” прочел он, о бедной, исстрадавшейся нашей родине»[41]. При посредничестве Пильского в августе 1918 года было организовано выступление Л. Д. Блок с чтением «Двенадцати» в Летнем саду. В записных книжках Блока зафиксировано еще несколько телефонных звонков от Пильского, в том числе с «деловыми» предложениями прожектерского свойства (например, 20 июня: «Телефон от Пильского (предлагает 12000 в год за председательство в каком-то комитете)» (ЗК, с. 413)).
В Школе журнализма заканчивался сезон. 27 июня 1918 года состоялось итоговое заседание Дирекционного комитета. С учетом уже имеющегося опыта были скорректированы направления деятельности в будущем: следующий набор должен был объявляться на сентябрь–ноябрь 1918 года, лекции, по разным причинам не состоявшиеся в прошедшем сезоне («Техника стиха и современные поэты» Ф. Сологуба, цикл Н. О. Лернера по истории русской прессы XIX века и др.), переносились на осень, предполагалось актуализировать тематику лекций и разработать цикл «Современные вопросы». Согласно имеющимся в архиве финансовым документам, никакой прибыли организаторам Школа не принесла, оказавшись не коммерческим, а по сути благотворительным предприятием. Галопирующая инфляция заставляла урезать лекторские гонорары: так, 11 мая Директорская коллегия рассматривала вопрос о необходимости снижения ставки до 25–35 руб. за час (первоначально расчет с лекторами шел по ставке 50–75 руб. за час, что было выше общепринятой в то время нормы в 25 руб. за час)[42].
Пошатнулась и благонадежность Школы. 9 мая 1918 года в вечерней газете «Петроградское эхо», сотрудником которой Петр Пильский являлся, был опубликован его памфлет под названием «Смирительную рубаху!», где он сравнивал большевистских комиссаров с душевнобольными и предлагал, надев на них смирительные рубахи, изолировать в домах для буйно помешанных. В тот же день Пильский был арестован и отправлен в камеру при Революционном трибунале, затем переведен в Военную тюрьму, но через несколько дней выпущен на поруки до суда. Еще некоторое время пробыв в Петрограде, Пильский, не дожидаясь суда, 20 октября выехал в южном направлении – так началась его эмигрантская одиссея[43].
Лето 1918 года не сулило никаких перспектив свободной журналистике. 20 июня в результате покушения был убит В. Володарский, инициатор репрессий в отношении оппозиционной прессы. 4 августа 1918 года Совнарком принял декрет о закрытии всех буржуазных газет и аналогичное Постановление комиссариата Северной области по делам печати. Начинала складываться система однопартийной советской журналистики.
Примечания
[1] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 12. В опубликованном тексте записных книжек фрагмент о гонораре отсутствует, ср.: Блок А. Записные книжки: 1901–1921. М., 1965. С. 385. Далее ссылки на данное издание даются в тексте с указанием страницы и в сокращении: ЗК.
[2] Княжнин Влад. О нашем современнике – Аполлоне Александровиче Григорьеве (1822–1864–1914 гг.) // Любовь к трем апельсинам. 1914. № 4–5. С. 81–83.
[3] Блок А. Собр. соч.: в 12 т. Т. 8. Л., 1936. С. 235.
[4] «Черные тетради» Зинаиды Гиппиус / Подгот. текста М. М. Павловой; предисл. и примеч. М. М. Павловой и Д. И. Зубарева // Звенья: Исторический альманах. Вып. 2. М.; СПб., 1992. С. 57-58.
[5] «Ныне я самый изгнанный» (лат.).
[6] Запись Блока от 6 марта свидетельствует о диктуемом обстоятельствами неизбежном процессе приспособления к обыденным реалиям жизни: «От буржуев можно откупиться. В доме есть “безработные офицеры”, которым можно платить 12 рублей за ночь за дежурства» (ЗК, с. 393).
[7] Трубников П. [Пильский П.] Духовные предки большевизма // Сегодня. (Рига). 1937. 23 окт.
[8] Анненков Ю. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. Т. 1. М., 1991. С. 72–73.
[9] Наш век. 1918. № 13. 19 янв.
[10] А. А. Измайлов: Переписка с современниками / Сост., вступ. ст. А.С. Александрова; предисловия, подгот. текстов и примеч. А. С. Александрова, Э. К. Александровой, Н. Ю. Грякаловой. СПб., 2017. С. 25.
[11] Там же. С. 26.
[12] Там же. С. 303.
[13] Там же. С. 486.
[14] Наш век. 1918. № 5. 9 янв. 6 января Блок занес в записную книжку: «Большевики отобрали бóльшую часть газет у толстой старухи на углу» (ЗК, с. 382).
[15] Петроград на переломе эпох: Город и его жители в годы революции и гражданской войны / Отв. ред чл.-корр. РАН В. А. Шишкин. СПб., 2000. С. 304.
[16] Пильский П. Литературные края // Балтийский архив: Русская культура в Прибалтике. Т. IV. Рига, 1999. С. 354.
[17] Недлин Л. Я. Из истории журналистского образования в России: Первая школа журнализма в Советской России (Петроград, 1918 г.) // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2016. № 1(35). С. 82.
[18] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 3.
[19] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 2.
[20] Там же. Л. 1, 2.
[21] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 3.
[22] Там же.
[23] Наш век. 1918. № 38. 2 марта.
[24] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 3. Л. 26.
[25] Наше слово. 1918. № 15.
[26] Цит. по: Букчин С. Влас Дорошевич. Судьба фельетониста. М., 2010. С. 257
[27] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 29 об.
[28] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 4. Л. 25.
[29] 1 марта 1918 г. Петросовет принял декрет «О вселении семейств красноармейцев и безработных рабочих в квартиры буржуазии и о нормировке жилищных помещений» (опубл.: Известия. 1918. № 38. 2 марта).
[30] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 37 об. Это была первая публичная лекция, какие по решению дирекции Школы журнализма стали устраиваться для привлечения публики с коммерческими целями.
[31] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 45. Ср.: ЗК, с. 398.
[32] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 4. Л. 32.
[33] Блок А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 6. М., 1962. С. 26.
[34] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 213. Л. 1. Очерк, вышедший отдельным изданием под названием «Катилина. Страница из истории мировой Революции» (Пб.: Алконост, 1919), первоначально писался как лекция, о чем свидетельствуют характерные обращения к аудитории и другие приемы устной речи, подвергшиеся правке при подготовке текста к печати.
[35] См.: Библиотека А.А. Блока. Описание / сост. О. В. Миллер, Н. А. Колобова, С. Я. Вовина; под ред. К. П. Лукирской. Кн. 1–3. Л.: БАН, 1984–1986 (по указ.).
[36] Князев Г. А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции 1915–1922 гг. / Подгот. текста, предисл. и примеч. А. В. Смолина // Русское прошлое: Историко-документальный альманах. 1993. Кн. 4. С. 52, 51.
[37] Литературная жизнь России 1920-х гг. События. Отзывы современников. Библиография. Т. 1. Часть 1. Москва и Петроград 1917–1918 гг. / Отв. ред. А. Ю. Галушкин. М., 2005. С. 192.
[38] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 3. Л. 40. В программе неточность: стихотворение Блока называется «Русь» («Ты и во сне необычайна…»). Но, возможно, Блок читал также и другие стихотворения (например, «Россия»).
[39] РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 364. Л. 77 об.
[40] Литературная жизнь России 1920-х гг…. С. 207.
[41] Коптяев А. Концерт «Вечер искусства» // Новые ведомости. 1918. № 78. 5 июня. С. 8. Ср. еще один отзыв о «Вечере искусства»: «…с одним из модернистских стихотворений Ал. Блока “Двенадцать“ выступила с пафосом г-жа Блок-Басаргина. В нем немало жут<и> и остроты, чисто садического упоенья, которые сближают его с родственным по настроенью… танцем французских апашей. Г. Блок выступал и лично, с другими менее “мятежными” и даже ”патриотическими” произведениями, посвященными опозоренной, униженной родине, но особенного успеха в публике не имел. Более посчастливилось в этом отношении “реал<ис>ту” А.И. Куприну, прочитавшему свою сказку ”Счастье” и на bis современную фантазию, где не без сарказма описаны социалистические эксперименты, проделанные дикими племенами, после того, как в их стране поднялось восстание, вызванное голодом и поддержанное “бабьим бунтом”» (Новый вечерний час. 1918. № 81. 5 июня. С. 4; подпись: Nemo).
[42] РО ИРЛИ. Ф. 98. Оп. 3. Ед. хр. 6. Л. 1.
[43] См.: Меймре А. Из Совдепии в чужеземную Россию: Бегство П. М. Пильского // Новый исторический вестник. 2000. № 2. С. 45–51.
В заставке использована фотография Александра Блока, Киев, нач. октября 1907 года
© Наталия Грякалова, 2020
© НП «Русская культура», 2020
