К одной из функций эпистолярии[1], до сих пор не привлекавшей внимания исследователей жанра, относится та, которую условно можно назвать протекционистской. Прагматика ее сводится к лоббированию интересов сообщества, группы лиц или отдельного лица с целью воздействия на принятие благоприятного для них и / или для автора письма решения, т. е. к стратегии policy making, в самом общем виде понимаемой как разработка логистики и принятие решений о принципах поведения в той или иной области. Стратегия и тактика лоббирования определяется обстоятельствами непосредственного жизненного контекста, с одной стороны, и телео- и аксиологическими установками субъекта лоббирования – с другой, при этом конечный результат далеко не всегда соответствует исходному намерению, поскольку авторский информационно-коммуникативно-прагматический посыл письма может ускользнуть от внимания адресата или оказаться превратно понятым, что имеет результатом коммуникационный «зазор», обретающий форму «казуса» или «ляпсуса» коммуникации как результата «казуса» интерпретации.
Означенные «казусы» и «ляпсусы» обусловлены рядом причин экзистенциального, психологического, эстетического и ценностного порядка. Во-первых, «миры, в которых живут различные общества (и индивиды! – О. Д.), – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками»[2]. Во-вторых, поскольку «речь с ее интенцией видоизменяет смысл»[3], следует признать, что интенциональная составляющая речи, в том числе и письменной, априорно задает определенный смысл для автора письма, но не гарантирует ожидаемого его восприятия адресатом. В-третьих, маловероятно, что автор и адресат будут отталкиваться от одного и того же из четырех видов причин и связанных с ними вопросов[4]: если для первого определяющим станет вопрос «для чего?», то для второго более значимым может оказаться вопрос «почему?» и наоборот. В других терминах, «имплицитный автор» и «имплицитный читатель» не совпадают в обоюдном восприятии друг друга реальными автором и адресатом послания. Наконец, в действие вступает механизм власти в фукианском ее понимании как силы, принуждающей другого к чему-либо[5], и векторы действия этого механизма могут оказаться разнонаправленными и, соответственно, производящими разные смыслы.
Роль протекционистской функции эпистолярии существенно возрастает в эпохи социальных и исторических катаклизмов (войн, революций, переворотов и пр. т. п.), имеющих результатом экзистенциальный кризис со всеми его последствиями, одним из которых является массовая эмиграция. В условиях бытийного разлома и разрушения прежних социальных институтов и связей письмо (как официальное, так и дружеское) становится одним из немногих доступных и весьма эффективных инструментов policy making: оно может гарантировать благонадежность человека или группы лиц и тем самым оказать необходимую поддержку для получения разрешения на выезд из одной страны и въезд в другую, в получении визы и / или вида на жительства, права на работу, на материальное вспомоществование, на вступление в ту или иную эмигрантскую организацию и пр. Просьбы о письменной рекомендации, необходимой для всех этих и многих других официальных процедур, которые приходится проходить эмигранту, и отклики на них составляют существенную часть официальной и личной эмигрантской переписки, при этом рекомендательное письмо нередко рассматривается как последняя надежда на спасение (в случае бегства из советской России после октября 1917 г., например, или из оккупированной немецкой армией Европы в годы Второй мировой войны).
Ниже предлагается основанное на обширном корпусе эмигрантских писем (как введенных в научный оборот, так и не опубликованных) сжатое аналитическое изложение четырех эпизодов из послевоенного периода в истории русской эмиграции первой волны, иллюстрирующих действие вышеописанных закономерностей и механизмов в ситуации очередного кризиса, когда обострились все типичные для эмиграции проблемы – от сугубо экзистенциальных (необходимость физического выживания) до статусных, узко профессиональных и нравственных (потребность остаться значимым / признанным членом сообщества, стремление сохранить доброе имя и не нарушить установок индивидуального этического кодекса). К этому времени произошли существенные изменения в иерархии эмигрантской географии: статус столицы эмиграции окончательно закрепился за Нью-Йорком, куда в годы войны перебралась значительная часть бывших русских парижан и где, в отличие от европейской части диаспоры, существовала свободная от советского влияния пресса. Сообщение между старой и новой столицами было почти исключительно эпистолярным, и письма нередко становились не только источником информации, но и причиной политических и общественных скандалов, инструментом разрушения и пересоздания репутаций, поводом для разрыва отношений, длившихся десятилетиями, в пределе – основанием для принятия решений, от которых во многом зависели судьбы русских парижан.
Жизненные обстоятельства послужили причиной изменения эпистолярной эстетики: одной из значимых жанровых характеристик эпистолярии этого периода стало размыкание границ жанра и, соответственно, размывание границы между приватным и публичным, т. е. между письмом официальным и частным, открытым и закрытым. Личные письма предназначались автором не только для чтения непосредственным адресатом, но и для ознакомления с ним широкого круга лиц, а в особо значимых случаях один и тот же текст рассылался в копиях нескольким персонажам с указанием адресатов копий в первом экземпляре; нередко авторы писем пересылали рукописные и / или машинописные копии писем своих корреспондентов третьим лицам, которые в результате в той или иной степени оказывались участниками событий, во многих случаях втянутыми в связанные с этими событиями политическими и литературными скандалами. Не утратила своей значимости и т. наз. «пантофельная почта», питавшаяся слухами и сведениями из переписки разных лиц, сообщаемыми в режиме испорченного телефона.
Поскольку переписка сделалась многоканальной, в эпистолярии встречаются множественные перекрестные отсылки к письмам других лиц, вплоть до прямого их цитирования. В эти годы в эмиграции словно создавался единый эпистолярный текст, творившийся многими авторами и читателями через океан, зачастую в режиме бумеранга. Плотность этого текста и количество его со-творцов (реальных и «имплицитных» авторов и читателей), во-первых, неизбежно приводили к значительному искажению сообщавшейся информации: каждое новое прочтение и истолкование сообщали ему новый оттенок, не предусмотренный исходным автором. Во-вторых, исчезла тайна переписки, и эпистолярное пространство сделалось проницаемым, что вынуждало многих авторов прибегать к намекам, недосказанностям, эзопову языку, заменять полные имена криптонимами и эзотерическими прозвищами из опасения быть превратно понятыми или замешанными в очередном скандале.
Первые два эпизода («Визит 12 февраля» и «Дело о коллаборантах»), иллюстрирующие сложившуюся в послевоенном русском Париже ситуацию «между советофильством и коллаборантством», получили в эмигрантском сообществе по обе стороны океана широкий резонанс и неоднократно привлекали внимание исследователей эмигрантской политической, общественной и литературной истории. Третий (конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным, в который оказались втянутыми и другие видные деятели эмиграции) стал отголоском раскола в эмигрантском сообществе, связанного с вопросом о советских паспортах и возвращении в СССР, и завершился громким скандалом по обе стороны океана и разрывом отношений Цетлиной с Буниными после тридцатилетней дружбы, Бунина с Б. К. Зайцевым и его женой[6], Тэффи с Зайцевыми и их кругом, выходом Алданова из редакции «Нового журнала» и прекращением сотрудничества Бунина в журнале. Четвертый из рассматриваемых эпизодов («Ляпсус Даманской») был связан с жизнью не общественно-политической, а сугубо литературной, не получил широкой огласки и до сих пор не становился предметом исследовательского интереса.
При всех различиях событий и их участников (политических, общественных, статусных, личностных и пр.) все эти эпизоды объединяет то обстоятельство, что действие разворачивалось одновременно в двух пространствах: действительности первого порядка (актуальной жизни) и действительности порядка второго, отраженного (эпистолярных текстов). Кроме того, во всех случаях отчетливо эксплицирована «воля к власти» субъектов лоббирования, причем в двух из рассматриваемых случаев («Визит 12 февраля» и «Дело о коллаборантах») исходный посыл – письма, положившие начало скандалу, – исходил от людей, не принимавших непосредственного участия в реальных событиях, но воспользовавшихся ими как предлогом для повышения собственного статуса и воздействия на общественное мнение эмигрантского сообщества в лице наиболее влиятельных его персон.
«Визит 12 февраля»
12 февраля 1945 г. группа известных деятелей эмиграции во главе с руководителем парижского эмигрантского офиса В. А. Маклаковым приняла приглашение советского посла А. Е. Богомолова и посетила советское посольство. Члены группы ставили своей целью «добровольное и беспристрастное исследование: возможно ли примирение с советами, т. е. сочетание советского государства с принципами демократии», и рассматривали визит как попытку «примирения и соглашения на условиях прощения прошлого обеими сторонами и возможности совмещения принципов демократии с советским устройством. Если бы совмещение было возможно, было бы и примирение; невозможно – не было (бы) и примирения» [Маклаков – Коновалову от 30 января 1946 г.[7]]. Решение Маклакова было обусловлено сложившейся в русском Париже атмосферой: наряду с гордостью за победы русского оружия многие эмигранты испытывали надежду на грядущие в Советском Союзе после окончания войны перемены, которые позволили ли бы им вернуться на родину. В этих условиях совершенно естественным образом усилился интерес к СССР и возникло движение «советских патриотов», финансируемое советским посольством. С другой стороны, существовало крыло «непримиримых» – убежденных противников советской власти, готовых продолжать с нею открытую и активную борьбу. В эмиграции все более явственно назревал раскол, и группа Маклакова стремилась преодолеть его, противостоя как «патриотам», так и «непримиримым»[8].
Впрочем, довольно скоро выяснилось, что советская сторона преследует совершенно иные цели и что надежды участников группы на возможность примирения вполне иллюзорны. Убедившись в этом, Маклаков признал визит «попыткой, которая не осуществилась», хотя и не отказался от надежды на ее осуществление в будущем, поскольку не разочаровался в самой задаче. По его словам, группа не придавала посещению посольства серьезного значения, и оно «не произвело никакой сенсации» в парижских эмигрантских кругах [Маклаков – Коновалову от 9 июля 1945 г. [9]]. В русском Нью-Йорке, однако, визит вызвал настоящий скандал, начало которому положила тенденциозная корреспонденция журналиста Я. Б. Кобецкого, присланная в нью-йоркскую эмигрантскую газету «Новое русское слово»[10] и опубликованная там 7 марта 1945 г. Кобецкий «в самом восторженном тоне» писал о том, что «14 февраля (так! – О. Д.) десять более или менее видных людей, во главе со знаменитым человеком, Маклаковым, посетили полпредство, обменялись речами с Богомоловым, выслушали от него инструкцию о том, что надо относиться сочувственно к “Русскому патриоту”[11], а затем приняли участие в “завтраке а ля фуршетт”» [Алданов – Элькину от 24 марта 1945 г.[12]].
После публикации корреспонденции Кобецкого начался интенсивный обмен письмами между Нью-Йорком и Парижем, обсуждение визита в нью-йоркских эмигрантских политических и общественных кругах, вынесение осуждающих резолюций, порицающие участников визита и лично Маклакова публикации участников обсуждений в «Новом русском слове» и «Новом журнале», единственных в тот период свободных эмигрантских изданиях[13]. Конфликт затянулся на несколько месяцев, и погасить его удалось с большим трудом и не без помощи Б. И. Элькина, жившего в Англии и выступавшего посредником в переписке между русским Парижем и Нью-Йорком.
Примечательно, что Кобецкий отправил свою корреспонденцию в газету без ведома Маклакова, не потрудившись выяснить обстоятельства дела (сам он участия в визите не принимал), исказив многие факты и выдав желаемое за действительное. Маклаков, узнав о публикации, когда порочивший его текст, появившийся в публичном пространстве [14], сделался достоянием широкой общественности, поначалу вынужден был отвечать на него в пространстве приватном – в ряде писем своим заокеанским корреспондентам. «Никакого Кобецкого не знал и не видал. Друзья узнали, кто он такой. Стали догадываться и поняли, по крайней мере думаем, что пожар загорелся из-за его сообщения о свидании с Богомоловым. Что он сообщал, можно судить только по его словам. Я плохо верю в порядочность человека, который писал в Америку обо мне, не считая нужным проверить у меня, правду ли он пишет с чужих слов. /…/ Поэтому не знаю, что он Вам написал. /…/ Он, может быть, даже не лгал, по крайней мере, сознательно. Достаточно не передавать все целиком, а выхватывать отдельные фразы, чтобы придать /…/ любой смысл и характер» [Маклаков – Коновалову 19 марта 1945 г.[15]]. В письмах Элькину от 15 мая и Б. И. Николаевскому от 22 мая 1945 г. Маклаков, раздраженный набирающим силу скандалом, более категоричен: «В статье Кобецкого все было гнусно искажено и так, что меня самого от моей речи стошнило», «все сознательно наврано, в интересах “Советского патриота”»[16].
Как обычно происходит в подобных ситуациях, конфликт разворачивался в режиме «испорченного телефона»: после корреспонденции Кобецкого в нью-йоркской русской периодике появились статьи русских нью-йоркцев (многие из которых до войны были русскими парижанами), вслед за Кобецким представлявших визит и интенцию его участников в искаженном свете, что также вызвало возмущение Маклакова, см. его письмо к Коновалову (копия – Николаевскому) от 22 мая 1945 г.: «В статье Абрамовича дело представлено не совсем точно: не делегация ЯВИЛАСЬ к Богомолову, а он ее ПРИГЛАСИЛ» (выделено Маклаковым – О. Д.)[17].
Наконец, 25 мая 1945 г. в парижских «Русских новостях»[18] была опубликована статья Маклакова «Советская власть и эмиграция», перепечатанная в «Новом русском слове» 10 июня с редакционным вступлением, в котором среди прочего говорилось, что «статья и редакционные к ней замечания позволяют русскому читателю ознакомиться с настроениями, которые господствуют в значительной части русской эмиграции и которые привели к нашумевшему посещению группой эмигрантских деятелей во главе с В. А. Маклаковым советского посольства в Париже» (курсив мой – О. Д.)[19]. Текст статьи был получен в Нью-Йорке от Маклакова, пославшего номер парижской газеты Коновалову с пояснением: «Одновременно посылаю относящийся к тому же вопросу номер новой газеты, где помещена была моя статья. По многим причинам думаю, что она первая, но и последняя» [Маклаков – Коновалову от 6 июня 1945 г.[20]]. Фраза «первая, но и последняя» при всей сдержанности весьма красноречива: «Русские новости» в 1945 г. были единственной русской газетой в Париже, и, чтобы иметь возможность объяснить собственную точку зрения публично, Маклаков был вынужден опубликовать статью в просоветском издании, с которым не стал бы сотрудничать при других обстоятельствах, поскольку рассматривал это сотрудничество даже на уровне разовой публикации как порочащее его имя.
Причиной, подвигнувшей Кобецкого на публичный подлог, вероятнее всего, следует считать его советофильские настроения, руководствуясь которыми, он представил визит как неопровержимое свидетельство того, что вся парижская часть эмиграции готова, наконец, к признанию советской власти и примирению с нею. Гарантией этого должно было послужить имя Маклакова – самой влиятельной персоны в послевоенном русском Париже и человека с незапятнанной репутацией. Причина конечная – стремление журналиста далеко не первого ряда представить себя более значимой фигурой и при этом лицом незаинтересованным: он не только первым сообщил о визите, но и отправил свою корреспонденцию в «Новое русское слово», самую старую газету русской эмиграции, в 1945 г. – издание столичное, единственное в эмиграции свободное, к тому же известное своей антисоветской ориентацией.
По прошествии более чем полувека очевидно, что акция Кобецкого оказалась типичным «покушением с негодными средствами» и не могла иметь далеко идущих последствий. Однако Маклакову положение представлялось в несколько ином свете: он не только оказался скомпрометированным в глазах своих единомышленников за океаном, но должен был оценивать возможные последствия конфликта для русских парижан, которых представлял своим именем.
«Дело о коллаборантах»
Другим вопросом, расколовшим послевоенный русский Париж, стал вопрос о коллаборантстве в годы оккупации – обвинение в сотрудничестве с немцами относилось наряду с обвинением в советофильстве к разряду самых серьезных. Французское правительство заняло по отношению к подозреваемым в сотрудничестве весьма жесткую позицию: многие русские были арестованы, начались суды, высылки, запреты на работу. В диаспоре отношение к истинным или мнимым коллаборантам было поистине непримиримым, причем самыми непримиримыми являлись те, кто пережил оккупацию на юге Франции в т. наз. «свободной зоне» или сумел эмигрировать за океан до начала оккупации. Поводом для обвинения могло быть как действительно имевшее место сотрудничество или явно выраженные пронемецкие настроения, так и неосторожные высказывания начального периода оккупации, ошибочность которых автор осознал, или несчастливое стечение обстоятельств. Пример первого – известное «дело» Берберовой, чью вину многие в эмиграции считали неоспоримой и не изменили своего мнения до конца жизни; пример второго – «дело» Червинской, арестованной по подозрению в сотрудничестве и впоследствии оправданной французским судом[21].
Одним из самых неутомимых борцов с коллаборантами был муж сестры Алданова Я. Б. Полонский, вернувшийся в Париж с юга Франции сразу после снятия оккупации и состоявший в регулярной переписке как со своим жившим в Нью-Йорке влиятельным родственником, так и с американской частью диаспоры в целом. Кроме того, Полонский являлся представителем во Франции «Нового журнала» и получателем «на весь Париж» посылок из Америки в помощь литераторам.
Письма и корреспонденции Полонского в Нью-Йорк изобиловали подробностями парижской жизни оккупационного и послеоккупационного периодов и послужили поводом для обвинения многих русских парижан в сотрудничестве с немцами[22], которое автоматически влекло за собой довольно строгие санкции: подозревавшимся в коллаборантстве не оказывал помощи ни нью-йоркский Литературный фонд, ни другие эмигрантские организации Америки, что в послевоенном Париже практически обрекало их на голодную смерть[23]. В этом контексте усердие Полонского приобретало вполне определенную этическую окраску, что понимали некоторые из его адресатов, в том числе – и Алданов. «Мы единогласно поставили условием, чтобы ни одна посылка не была дана людям, хоть в отдаленной степени повинным в “сотрудничестве” /…/ Кстати, Яков Борисович (Полонский – О. Д.) послал прямо Цвибаку (т. е. в редакцию “Нового русского слова” – О. Д.) корреспонденцию об этих сотрудниках, которая меня чрезвычайно огорчила и расстроила. Я убеждал Цвибака и А. Полякова не печатать э т у его статью, – но не убедил, к сожалению. Я считаю, что это не дело печати. Кроме того, очень трудно д о к а з а т ь, что такой-то нажил миллионы на продаже, например, принадлежавших евреям картин», – писал Алданов Элькину 24 марта 1945 г. (разрядка Алданова – О. Д.)[24]. Парижанин Г. В. Адамович в письме А. А. Полякову от 27 августа того же года описывал деятельность Полонского с несвойственной ему жесткостью: «Здесь все друг друга травят, а правит бал, вместо сатаны, Полонский, чуть-чуть рехнувшийся, по-моему»[25].
Фраза о продаже картин – отсылка к обвинению, выдвинутому против второго мужа Берберовой Н. В. Макеева, косвенно затрагивавшего саму Берберову и наряду с обвинением ее в антиеврейских и прогитлеровских настроениях положивших начало «делу Берберовой», основанному на сведениях, полученных Полонским из третьих рук и сообщенных в Нью-Йорк. Как и «визит 12 февраля», «дело Берберовой» стало предметом длительной и довольно бурной переписки между Парижем и Нью-Йорком, причем обвинителями выступали люди, знавшие об обстоятельствах дела по слухам, а защитниками – те, кто имел возможность непосредственно наблюдать ее жизнь в годы оккупации. Б. К. Зайцев 8 февраля 1945 г. писал Алданову: «Про нее распустили нелепейшие слухи, будто у нее были какие-то “немецкие” тяготения и даже действия! Вот это совершенная чепуха, которая меня злит! Я и Вера знаем жизнь Нины во всех подробностях, многое вместе пережили /…/. Ни в каких немецких изданиях Нина не участвовала, никаких ни дел, ни знакомств с немцами не вела, ни на каких собраниях и чтениях под немецкой пикой не выступала. По горячности и легкой увлекаемости высказывала иногда в частн<ых> разговорах мнения – в глазах некоторых “еретические”. /…/ От нечего делать началась переписка о Н. с югом и даже с Америкой! В результате “кампании” многие – особенно вернувшиеся с юга – стали на нее коситься, избегать ее, вообще проявлять враждебность. Пишу Вам обо всем этом подробно, так же, как и Ивану (Бунину – О. Д.) написал, потому что пора все это прекратить. Нужно, чтобы и Иван, и Вы знали всю настоящую правду – из первоисточника, а не по пересказам третьих лиц»[26].
Летом 1945 г. история получила отражение в переписке Адамовича: в письме Полякову от 20 июля он описывает «ход дела» в Париже: «Насчет Ninon – мнения разделены, и если бы не Полонский, все считали бы, что она невинная жертва клеветы. Но Полонский неистовствует, и бедная Ninon со слезами на глазах мне говорила: “Ну, да, я ошиблась, я признаю это, – но неужели ошибка есть преступление?”»[27], а в письмах Бахраху того же периода сообщает, что «некое лицо» шантажирует Берберову, угрожая опубликовать якобы имеющиеся у него письма Адамовича 1940 г. В. В. Рудневу и его жене, где идет речь о настроениях Берберовой начального периода оккупации, в которых она впоследствии публично покаялась[28].
12 сентября 1945 г. Берберова написала развернутое письмо Алданову, отправив копии семи весьма влиятельным представителям межвоенного русского Парижа, в начале 1940-х гг. перебравшимся в Нью-Йорк: В. М. Зензинову, Г. П. Федотову, С. Ю. Прегель, М. М. Карповичу, М. О. Цетлину и А. А. Полякову[29]. В письме она последовательно опровергла выдвинутые против нее Полонским обвинения[30], сославшись на факты и на мнение разных – не менее влиятельных – деятелей парижской и нью-йоркской ветвей диаспоры в качестве подтверждения; кроме того, она процитировала адресованные ей письма Адамовича от 3 августа и Бунина от 2 февраля 1945 г. как свидетельство того, что их авторы никогда не распространяли о ней никаких порочащих слухов (в распространившейся в Америке версии «дела» и тот, и другой указывались как авторы писем, содержащих подобные сведения[31]).
Наконец, 2 декабря 1947 г. к Алданову обратилась М. С. Цетлина, ссылаясь на А. Ф. Керенского, который, находясь в переписке с Берберовой со времени освобождения Франции, «знает все, что о ней говорят ее враги вроде г. Полонского», и утверждает, что слухи эти ложны, правдой же является то, что Берберова «прятала у себя евреев и активно им помогала, тратила на них свои деньги и свои силы и обращалась к адвокатам, чтобы они защитили уже арестованных немцами друзей евреев. /…/ Очень быстро отказалась от своих сомнений, выраженных в письме В. В. Рудневу, и до сих пор считает эти сомнения своим грехом, в котором кается»; все это он готов «подтвердить лично когда угодно и кому угодно»[32].
Несмотря на очевидную уязвимость позиции обвинения и вмешательство столь влиятельных в эмиграции персон, призывавших к примирению[33], конфликт остался неразрешенным. Со временем острота его утихла, но стороны так и не пришли к единому мнению, и конфликт продолжал тлеть, прорываясь новыми вспышками и оставшись в совокупной памяти эмиграции как одно из «больных мест» ее истории, что впоследствии получило отражение в эмигрантской эпистолярии[34], мемуаристике[35] и в исследовательской литературе.
«К Вам в Америку вести доходят только через осведомителей»[36]: конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным
В ноябре 1947 года на общем собрании парижского Союза русских писателей и журналистов была предложена и большинством голосов (две трети) принята поправка к уставу, позволявшая исключить из Союза литераторов, взявших советские паспорта[37]. В результате Союз перестал быть сугубо литературным объединением и превратился в политическую организацию, см., напр., письмо Тэффи Цетлиной от 14 февраля 1948 г.: «Наш парижский Союз был организацией аполитичной. Я, как многолетний член правления, хорошо это знаю. Слова “эмигрантских” в уставе не было. Его включили наскоро перед общим собранием, утвердив таким образом политическую физиономию Союза»[38]. В знак протеста часть присутствовавших покинули собрание, и двадцать пять членов Союза, среди которых была и В. Н. Бунина, объявили о выходе из него, а 11 декабря в индивидуальном порядке из Союза вышел Бунин, предварительно уведомив генерального секретаря Союза В. Ф. Зеелера о своем намерении письмом от 7 декабря, предназначенным «для доклада Союзу»; письмо было опубликовано в парижской «Русской мысли» 20 декабря (№ 36). Текст письма гласил: «Уже много лет не принимая по разным причинам никакого участия в деятельности Союза, я вынужден (исключительно в силу этого обстоятельства) сложить с себя звание почетного члена его и вообще выйти из его состава»[39]. Заключенная в скобки фраза в последующие месяцы неоднократно повторялась Буниным в переписке с разными лицами как главный аргумент того, что его решение не носило политического характера и никоим образом не свидетельствовало о сочувствии советофилам.
Слухи о поступке Бунина стремительно распространились по русскому Парижу, и 12 декабря в просоветских «Русских новостях» (№ 132) появилась заметка «Выход из Союза И. А. Бунина»: «Письмом в Правление «Союза русских писателей и журналистов во Франции» заявил о своем выходе из организации почетный председатель Союза И. А. Бунин»[40]. Б. К. Зайцев, тогдашний председатель Союза, узнал о шаге Бунина из «Русских новостей» и счел, что сообщение в редакцию газеты было предоставлено самим Буниным. 20 декабря Зайцев писал Цетлиной: «Среди ушедших оказался и Иван Бунин! Единственно это было для меня тягостно – за него. Ночь я не спал. Считал действие его – предательством – мне. Председателю Союза он не сказал слова, за спиной моей дал сообщение в советские газеты и послал официальное письмо Зеелеру»[41].
В тот же день[42] Цетлина написала резкое письмо[43] Буниным, обвинив Ивана Алексеевича в том, что он ушел из Союза «в официальном порядке /…/ с теми, кто взяли советские паспорта», чем нанес «очень большой удар и вред» «всем, которые из этих двух существующих Россий признают только ту, которая в концентрационных лагерях, и не могут даже взять советского паспорта»[44], и объявив о разрыве отношений с ним. Зная, что Бунины собирались в Жуан-ле-Пэн[45], Цетлина вложила письмо, не запечатав его, в конверт с письмом Зайцеву для последующей пересылки Бунину. Кроме того, копии письма она отправила М. М. Карповичу и Алданову «исключительно из-за /…/ связанности с ними по “Новому журналу”», как она впоследствии поясняла в письме к В. Н. Буниной от 4 февраля 1948 г.[46].
Зайцев переслал письмо Бунину 26 декабря с припиской: «Дорогой Иван, только что получил письмо от Марии Самойловны – она просит переслать тебе ее письмо, что и исполняю. Дай Бог тебе окрепнуть на юге. Привет Вере» (в дате ошибка: 26.Х.47)[47]. 20 января 1948 г. он сообщал Цетлиной: «Письмо Ваше насчет Ивана давно ему переслал. Впечатление, видимо, большое. Мне не весело было пересылать, но своим поступком он так «невесело» с нами обошелся, что иного ничего не могло и получиться»[48].
Впечатление, действительно, было большое: 1 января 1948 г. Бунин ответил Цетлиной развернутым письмом, в котором прежде всего сообщал, что, как и Вера Николаевна, «изумлен, поражен чрезвычайно» тем, что она предала письмо гласности, «с целью, очевидно, очень недоброй», переслав его через Зайцевых и разослав в Америке его копию[49]. Еще более его поразило содержание письма, ср.: «Вы написали его с какой-то непомерной страстностью, местами даже совершенно непонятно для меня, сделали из мухи слона, а главное, поступили уж так несправедливо, так поспешно, не разузнавши, как, почему и когда я вышел из Союза. Мало того: вы приписали мне нечто противоположное тому, что я думал и думаю о соединении в Союзе советских граждан с эмигрантами!» (курсив Бунина – О. Д.)[50]. 12 января он переслал машинописную копию письма Тэффи, попросив ее прочесть текст их общему другу писателю Б. Г. Пантелеймонову, и частично процитировал его в письме Зайцеву от 15 января, отвечая на упреки в письме последнего от 13 января.
В отличие от занимавшего непримиримо антисоветскую позицию Зайцева, Бунин в послевоенные годы сотрудничал в просоветских «Русских новостях» и встречался как с послом Богомоловым, так и с советскими писателями, уговаривавшими его вернуться в СССР; с этим же предложением к Бунину неоднократно письменно обращался его старый московский друг Н. Д. Телешов[51], о чем было хорошо известно в диаспоре. Очевидно, что реакция Зайцева, Цетлиной и многих других эмигрантов, осудивших Бунина за выход из Союза была в значительной мере обусловлена и этими обстоятельствами: поступок Бунина воспринимался едва ли не как закономерный последний шаг на пути к принятию советской власти, что естественным образом усиливало негодование его противников. Бунина, напротив, возмутило то обстоятельство, что его имя соединяют с именами просоветски настроенных литераторов, несмотря на то, что он решительно отказался взять советский паспорт и отверг все предложения о возвращении[52].
Письмо Цетлиной мгновенно вызвало в Париже и Нью-Йорке бурную реакцию[53] и сделалось предметом широкого эпистолярного обсуждения, ход и содержание которого многократно и в различных вариантах освещались в письмах различных корреспондентов друг другу и третьим лицам. В результате сложились «партия Зайцевых – Цетлиной» и «партия Буниных», противостояние которых также становилось предметом обсуждения при личном общении и в письмах[54], что, несомненно, в значительной мере подогревало конфликт[55]. Справедливости ради следует отметить, что каждый из трех непосредственных его участников уже на начальном этапе сделал попытку к примирению: Бунин писал Зайцеву 15 января 1948 г., что «пора поставить точку и в этом письме, и во всей истории»[56]; Зайцев в ответном письме от 26 января выражал надежду, что произошедшее – не разрыв, а «обмен пушечными выстрелами через океан», не имеющий рокового характера[57]; Цетлина в письме В. Н. Буниной от 4 февраля «самым горячим и искренним образом» извинилась за свою несдержанность, ставшую причиной сложившегося у Буниных ложного впечатления о ее недобрых намерениях, и признала справедливость упреков Бунина, высказанных ей по этому поводу (Бунин отправил копии с этого письма Алданову и Тэффи[58]). Однако относительно причины конфликта (выхода Бунина из Союза) каждая из сторон осталась при своем мнении, что делало возможность подлинного примирения весьма сомнительной.
Не облегчало дела и то обстоятельство, что значительная часть парижской диаспоры расценивала письмо Цетлиной как гарантию прекращения бунинских «американских субсидий», которые принято было связывать с именем Марии Самойловны. Бунина эти домыслы и разговоры, о содержании которых он узнавал от своих корреспондентов, приводили в ярость, см. его письмо Зайцеву от 29 января 1948 г.: «Что меня действительно взбесило, так это то, что я узнал вчера из письма Михайлова[59]: оказывается, в Париже пресерьезно многие думали, в том числе и Ельяшевич, – что мне от M. С-ны и при ее участии от “всей” Америки просто золотые реки текли и что теперь им конец и я погиб! Более дикой х……ы и вообразить себе невозможно!» (курсив Бунина – О. Д.)[60]. В письме к Тэффи от 2 февраля Бунин еще раз и более подробно возвращается к этому эпизоду: «Я довольно безразлично отнесся к дикому письму М<арьи> С<амойловны>, но, начавши получать сведения о том, как будто осыпали меня благодеяниями из Америки и как я теперь погибну, лишившись их из-за своего “поступка, все-таки понятого всеми не так, как ты его объясняешь”, по выражению Зайцева в недавнем письме ко мне[61], поистине взбесился. Прибавьте к этому, что ведь не одна Вера Алексеевна оплакивала “бедного Ивана”[62], но и некоторые другие, – напр<имер>, Ельяшевич, сказавший Михайлову, что теперь “американская акция в пользу Бунину рухнула, долларовая помощь прекратилась” /…/ И как несчастен я буду теперь, старый дурак, полетевший в столь гибельную яму из-за своего “поступка”!» (курсив Бунина – О. Д.)[63].
Глубоко уязвленный, Бунин принял решение прекратить всякое сотрудничество с «Новым журналом», поскольку журнал в его представлении был неотделим от Цетлиной. Не помогли ни просьбы главного редактора Карповича, ни доводы Тэффи[64] – сообщая ей об «умном, благородном, сердечном» письме Карповича от 28 января 1948 г., «мягко, но твердо» осуждающем «выходку» Цетлиной и о просьбе «дать что-нибудь» журналу, Бунин недоумевает: «Но как же я могу продолжать сотрудничать в нем? Ведь все-таки он как бы ее журнал» [письмо от 2 февраля 1948 г.[65]]. А в письме Алданову категорически заявляет: «В «Нов<ом> журн<але>» больше никогда ноги моей не будет. В<ера> Н<иколаевна> помогать распространять его тоже не будет больше»[66].
Вслед за Буниным разорвал отношения с журналом и с Цетлиной Алданов, пояснив ей в письме от 7 января 1949 г., что единственной причиной тому стало ее письмо Бунину, которое «было для Бунина оскорбительным. /…/ Бунин тотчас объявил мне, что из «Нового журнала» уходит. Таким образом ушел и я»[67]. Конфликт Цетлиной с Алдановым принял затяжной характер и едва не завершился третейским судом, внешним поводом для которого были финансовые расчеты между ними, связанные с «Новым журналом», однако истинной причиной, несомненно, являлся шаг, сделанный Алдановым в знак солидарности с Буниным[68]. Вероятно, противостояние с обоими писателями косвенно послужило одной из причин того, что в 1951 г. Цетлина не была переизбрана в правление нью-йоркского Литературного фонда, в результате чего из состава правления вышел неизменно пребывавший в нем с 1942 г. В. М. Зензинов, заявивший о своем решении в официальном открытом письме в правление[69].
При всех несогласиях и горечи нанесенных друг другу обид, Зайцеву, как и Бунину, прекращение длившейся сорок лет дружбы далось нелегко, однако, по воспоминаниям Н. Б. Зайцевой-Соллогуб, «года четыре они были совершенно непримиримы. Полный дипломатический разрыв», хотя сама она с мужем навещала Буниных, оставаясь «связующей ниточкой» между двумя семьями[70]. Правда, за эти годы Зайцев дважды писал Бунину и на одно из писем получил довольно теплый ответ[71], хотя отношения и не возобновились.
В последний раз Зайцев написал Бунину 9 октября 1953 г. Поводом для этого послужила разборка старых писем и перечитывание чеховского «Архиерея», причиной – осознание стремительно уходящей жизни, острое ощущение необходимости подвести итог и достичь примирения: «Пришла такая минута. Я ее не звал (м<ожет> б<ыть>, это мой грех), она сама пришла. Хочу еще сказать, что в том тяжелом, что было и есть между нами, огромная доля недоразумения. Ошибки может делать каждый, и все мы их делаем, но одно я знаю наверно: никогда никакого зла я тебе не делал (хотя ты, наверно, думаешь, что делал). Это дает мне большую свободу действий и сейчас, повинуясь внутреннему порыву, с совершенно открытым к тебе сердцем я просто хочу пожелать тебе всего, всего доброго – здоровья, хорошего душевного состояния и покоя»[72] (курсив Зайцева – О. Д.). На сохраненной Зайцевым копии этого письма – его приписка от 20 мая 1955 г.: «Письмо это написано 9 октября 1953 года. Через месяц Бунин скончался. Ответа (письменного) не было»[73] (курсив мой – О. Д.). После смерти Бунина Зайцев включил фрагменты письма в свою заметку «К уходу Бунина» (Русская мысль. 1953. 14 ноября), завершив ее следующим пассажем: «Теперь все это уже прошлое. Прошлое – и земные страсти, хвала, осуждение, слава. Сейчас одно только могу сказать и говорю постоянно: “Упокой, Господи, душу усопшего раба Iоанна”»[74].
О покровительствовании молодежи: «ляпсус Даманской»
В 1951 г. в Нью-Йорке в рамках проекта поддержки русской эмиграции первой и второй волн было создано Издательство имени Чехова; финансировал его филиал Фонда Форда, позднее получивший название «Свободная Россия»[75]. По замыслу создателей, приоритетным считалось издание произведений авторов второй волны эмиграции, однако программу деятельности издательства составлял Алданов, заинтересованный в том, чтобы права писателей первой волны не оказались ущемленными, и по сути дела представлявший их интересы в редакции. Перед русскими парижанами это открывало возможность не только опубликовать свои книги в США большим тиражом, но и получить за них весьма солидный по парижским меркам гонорар. Неудивительно, что желающих сотрудничать с издательством оказалось достаточно много, конкуренция была высокой, а отбор авторов и книг должен был, по представлениям парижан, основываться как на художественной ценности произведений, так и на факторах статусного порядка с преобладанием последних: принадлежности авторов к поколению «отцов» или «детей», их известности, признанности в эмиграции и за ее пределами.
Составляя план издательства, Алданов писал его директору Н. Р. Вредену, что из сорока книг, предполагавшихся к изданию в первый год, около трети должны составить произведения «старых эмигрантов», старшее поколение которых было, по его мнению, представлено Буниным, Б. Зайцевым, Ремизовым, Тэффи и самим Алдановым, «за этими по возрасту следует Набоков, человек огромного таланта, хотя и не всеми любимого… Далее очень хорошие писатели – Газданов… Яновский…» (письмо от 4 июля 1951 г.)[76].
Фамилии А. Ф. Даманской, тоже принадлежавшей к старшему поколению «старой эмиграции», в списке Алданова не было и быть не могло: на протяжении всей своей долгой литераторской жизни Даманская воспринималась коллегами прежде всего как журналистка и переводчица, тогда как ее способности поэтессы и прозаика оценивались невысоко[77]. Тем не менее, в 1952 г. издательство заключило с нею договор на издание романа «Миранда», довольно слабого произведения, действие которого происходит до, во время и после Второй мировой войны и разворачивается вокруг любви главного героя к двум его женам – итальянке и еврейке. В русском литературном Париже это событие вызвало весьма скептическую, но и не без примеси легкой зависти, реакцию, о чем, в частности, сообщал Адамович Бахраху: «В Париже почти все озадачены успехом Даманской в Чехов<ском> Изд<ательстве>ве, а я – честное слово! – доволен, п<отому> что уж очень эту старуху за долгий ее век обижали, и хотя она и ядовита, а все таки обрадовать ее было не грех»; «Тэффи бодра и привычно язвительна (по адресу Даманской, умудрившейся пристроить свой роман в нью-йоркском издательстве и получить аванс)» [письма от 20 и 25 апреля 1952 г. соответственно[78]].
Через некоторое время Даманская – фигура далеко не первого ряда в эмигрантской литературной иерархии – решила похлопотать перед издательством за Адамовича – одного из ведущих литературных критиков, основателя «парижской ноты», признанного мэтра, в межвоенные годы – властителя дум значительной части молодого поколения литераторов, составителя (совместно с М. Кантором) первой антологии эмигрантской поэзии «Якорь» (Париж, 1936); в послевоенные – одного из самых влиятельных представителей эмигрантской литературы первой волны. Не поставив Адамовича в известность о своих намерениях, Даманская написала сотрудникам редакции и по сути дела предложила им издать книгу его статей, что послужило причиной неловкой ситуации: в издательстве сложилось впечатление, что Даманская лоббирует интересы Адамовича с его ведома и одобрения, и главный редактор В. Александрова вынуждена была обратиться по этому поводу к Алданову.
Адамович, до которого новость дошла не сразу и не из «первых рук», отозвался на нее с присущей ему добродушной иронией, см. его письмо Бахраху от 7 октября 1952 г.: «Да, с Чех<овским> Изд<ательством>вом у меня вышла история: Даманская, никого не спросясь, решила покровительствовать молодежи (Даманская была старше Адамовича на семнадцать лет – О. Д.) и спросила их, не издадут ли они сборник моих старых статей. Они об этом запросили Алданова (“Почему Ад<амович> действует через третьих лиц?”), в 7 ч<асов> утра мне об этом телефонировала Полонская (сестра Алданова – О. Д.), я написал Даманской, что она дура, и Даманская ответила мне афоризмом “Я огорчена, что Вы огорчены”»[79]. Алданову в ответ на запрос он писал: «Я не могу на нее сердиться – потому, что вероятно в ее действиях не было никаких дурных помыслов. Было м<ожет> б<ыть> желание продемонстрировать свою влиятельность и свое право покровительствовать молодежи, только и всего»[80].
Вместе с тем, «акция» Даманской явно раздасадовала Адамовича, человека тонкого, деликатного и в высшей степени «приватного», тем более что она не была единственной: подобную же протекцию в издательстве Адамовичу пытался составить В. Яновский, которому Адамович попенял за эту попытку: «А вот обо мне Вы с Александровой говорили напрасно! Без моего согласия и спросу с ней обо мне говорило уже несколько человек (Даманская даже писала!), и она по-своему права думать, что я кого-то “подсылаю”» [письмо от 7 октября 1952 г.[81]].
Впрочем, конец истории оказался вполне благополучным: Адамович по настоянию Алданова, который, следуя письменной просьбе мужа Александровой, написал в издательство «в том духе, что не желают ли они, мол, от меня книги, например, о творчестве в эмиграции. Ответила Терентьева (редактор издательства – О. Д.), в том смысле, что why not?» [письмо от 7 октября 1952 г.[82]]. Адамович послал в издательство «пробу», воспринятую вполне положительно, и в результате его книга «Одиночество и свобода» вышла в свет в 1955 г. Даманская откликнулась на книгу восторженной рецензией, за которую Адамович выразил ей признательность: «Спасибо за статью. Я не ждал ее, и тем приятнее был ею удивлен. Во-первых, она очень талантливо и по Вашему написана, а во-вторых – крайне лестна» [письмо от 6 марта 1956 г.[83]][84].
Разумеется, Адамович не нуждался в помощи Даманской: совершенно очевидно, что рано или поздно издательство, вероятнее всего, при посредничестве Алданова, обратилось бы к маститому критику с соответствующим предложением. Однако нельзя не признать, что объективно несанкционированное вмешательство Даманской сыграло положительную роль и, не исключено, ускорило ход событий[85].
Примечания
[1] Подробнее о функциях эпистолярии см. в: Демидова О. Р. Эпистолярия как материализация памяти: эмигрантский вариант // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. М., 2013. № 21. С. 150–167.
[2] Сепир Э. Язык. Введение в изучение речи // Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 2001. С. 261.
[3] Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб., 1999. С. 233.
[4] Причина бытия, причина условия, причина двигавшая (на нее указывает вопрос «почему?»), причина конечная (вопрос «для чего?»); выделены Аристотелем.
[5] Подробнее см. в: Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994; Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996; Фуко М. Интеллектуалы и власть. Избранные политические статьи, выступления и интервью. М., 2002; Фуко М. Археология знания. СПб., 2004; Дорский А. Ю. Эстетика власти. СПб., 2013.
[6] В. А. Зайцеву связывала с В. Н. тесная дружба еще с дореволюционных времен, но и их отношения прервались в результате конфликта; эпистолярные материалы, представляющие историю и ход конфликта, опубликованы в ряде изданий: Дубовиков А. Н. Выход Бунина из Парижского союза писателей // И. А. Бунин. Литературное наследство. Т. 84. Кн. 2. М., 1973. С. 398–407; Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной (Еврейский университет в Иерусалиме). Публикация, вступительная заметка и комментарии Михаила Пархомовского // Евреи в культуре русского зарубежья. Т. IV. Иерусалим, 1995. С. 312–325, – однако не стали предметом детального анализа.
[7] Бодлеанская библиотека Оксфордского университета. Собрание С. А. Коновалова. Цитируемые в этом разделе письма частично опубликованы в: После Парижа: письма в Англию (из архива Б. И. Элькина). Вступительная статья, публикация и примечания О. Р. Демидовой // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб. Т. III. № 4. С. 184–241.
[8] Подробнее о визите с подробным описанием откликов на него в эмигрантской периодике см. в: Будницкий О. В. Попытка примирения // Диаспора-I. Новые материалы. Париж; СПб., 2001. С. 179–240.
[9] Собрание С. А. Коновалова.
[10] «Новое русское слово» (Нью-Йорк, 1910 (1907?) – издание продолжается) – самая старая эмигрантская газета на русском языке; подробнее см. в: Селезнева Т. В. «Новое русское слово» // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1920 – 1940. Т. 2. Периодика и литературные центры. М., 2000. С. 255–258.
[11] «Русский патриот»: Орган Союза русских патриотов во Франции (Париж, 1943 – 1944) – эмигрантское издание, выходившее в годы немецкой оккупации; далее – «Советский патриот»: Орган Союза советских патриотов во Франции (Париж, 1945 – 1948), финансировался советским посольством.
[12] Бодлеанская библиотека Оксфордского университета. Собрание Б. И. Элькина.
Участников вместе с Маклаковым было девять (список см. в: Будницкий О. В. Попытка примирения. С. 206); особое возмущение Кобецкого вызвал эпизод с тостом за здоровье Сталина, который якобы поддержали участники визита; см. описание эпизода у Маклакова в письме Коновалову от 19 марта 1945 г.: «Возьмите хотя бы то, что в здешних сплетнях имело наибольший эффект: говорили, что мы обменялись тостами, в том числе и за Сталина. А что действительно происходило. Беседа началась в 12 ч. и продолжалась без перерыва до 2 ч. ½. От голода голова заболела; надо было червячка заморить. Прислуга внесла поднос с рюмками порто и сандвичами и всех обнесла. Многие, я том числе, тотчас съели и выпили. Но когда очередной говоривший кончил, Богомолов поднял свою рюмку со словами: “За Советский народ, за Красную Армию и маршала Сталина”. Никто не чокался, все на местах молча выпили. Только Кедров сказал: “За хозяина”. А потом уже в конце после всех речей, когда он всем ответил – он опять встал и сказал: “за гостей” и со мной чокнулся. Должны ли мы были протестовать, в какой момент и как. От того, чтобы не протестовать в этих условиях до обмена тостами – есть дистанция». Собрание С. А. Коновалова.
[13] Тексты писем частично опубликованы в: После Парижа: письма в Англию (из архива Б. И. Элькина). С. 204–234; «Новый журнал» (Нью-Йорк, 1942 – издание продолжается) – журнал русской эмиграции, основанный М. Алдановым и М. Цетлиным после эмиграции из Парижа в Нью-Йорк; подробнее см. в: Гуль Р. Б. «Новый журнал» // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1920 – 1940. Т. 2. Периодика и литературные центры. М., 2000. С. 546–553.
[14] После публикации в «Новом русском слове» Кобецкий сделал попытку взять у Маклакова интервью, см. письмо Маклакова Коновалову от 23 апреля 1945 г.: «После этого от него приходили просить у меня интервью. Но зная, что он написал, и не веря в порядочность профессионального журналиста, я к его посредству прибегать не захотел». Собрание С. А. Коновалова.
[15] Собрание С. А. Коновалова.
[16] Собрание Б. И. Элькина.
[17] Собрание С. А. Коновалова.
[18] «Русские новости» (Париж, 1945 – 1970) – еженедельная газета просоветской ориентации, основана группой прежних сотрудников самой крупной эмигрантской газеты межвоенного периода «Последние новости», до появления «Русской мысли» в 1947 г. была единственным постоянным периодическим изданием русского Парижа, в силу чего в ней сотрудничали многие эмигрантские литераторы, не принадлежавшие к советофильскому лагерю; подробнее см. в: Домогацкая Е. Г. «Русские новости» // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1920 – 1940. Т. 2. Периодика и литературные центры. М., 2000. С. 565–567.
[19] Маклаков В. А. Советская власть и эмиграция // Новое русское слово. Нью-Йорк. 1945. 10 июня.
[20] Собрание С. А. Коновалова.
[21] О «деле» Берберовой см. в: Будницкий О. В. «Дело» Нины Берберовой // Новое литературное обозрение. № 39. 1999. С. 141–173; о «деле» Червинской – в: Два фрагмента из истории русских евреев-эмигрантов в Париже. Публикация и комментарии Владимира Хазана // Евреи России – иммигранты Франции. М.; Париж; Иерусалим, 2000. С. 307–370.
[22] См., напр., письмо Полонского Элькину от 31 января 1945 г.: «Я послал в «Новое русское слово» (за отсутствием более серьезной газеты) статью при эмиграции при немцах. Если вы эту газету получаете, то узнаете подробности. Если нет – напишу в ближ<айшем> письме». Собрание Б. И. Элькина. См. также письмо А. Седых (Я. Цвибака) Алданову от 13 мая [1945 г.]: «Новое письмо Полонского очень интересно и также принесло мне много материалов. /…/ Но Берберова? У меня рука не поднимается для расправы с этой бывшей приятельницей, которую я очень искренно любил». Архив русской и восточно-европейской истории и культуры (Бахметевский) Колумбийского университета г. Нью-Йорка (далее – БАР). Собрание М. А. Алданова.
[23] Репутация тех, кого необоснованно обвиняли в коллаборантстве, оказалась непоправимо испорченной, и их друзьям приходилось неоднократно обращаться в Литературный фонд с просьбами о выделении им минимальной помощи, прибегая к посредничеству влиятельных русских нью-йоркцев; см., напр., многочисленные письма Адамовича Алданову, Полякову и др. с просьбами помочь Ивановым и Червинской.
[24] Собрание Б. И. Элькина.
[25] БАР. Собрание А. А. Полякова.
[26] БАР. Собрание М. А. Алданова.
[27] БАР. Собрание А. А. Полякова.
[28] БАР. Собрание А. В. Бахраха.
[29] Текст письма полностью см. в: Из архива Софьи Юльевны Прегель. Публикация и вступительная заметка Юлии Гаухман // Евреи в культуре русского зарубежья. Т. IV. Иерусалим, 1995. С. 278–291; опубликован по копии, адресованной С. Ю. Прегель и хранящейся в ее собрании архива Русского и восточно-европейского центра университета Иллинойса.
[30] «Да, в 1940 г., вплоть до осени, т.е. три месяца, до разгрома библиотек и первых арестов, я, как и 9/10 францусской (так! – О. Д.) интеллигенции, считала возможным, в не слишком близком будущем, кооперацию с Германией. /…/ Когда через год выяснилось, что все в нац.-соц. садизм и грубый империализм, отношение стало другим, и только тогда во Франции появилось «сопротивление» (резистанс). Так судила я, так судили многие вместе со мной, но отсюда было далеко до совершения каких-либо политических проступков: я не печаталась, не выступала на вечерах, не состояла членом «правого» союза писателей». Из архива Софьи Юльевны Прегель. Публикация и вступительная заметка Юлии Гаухман. С. 286.
[31] См. также письмо Адамовича Полякову от 27 августа 1945 г.: «Она меня упрекает, что я ее оклеветал. Я толком ничего о ней не знаю и знать не желаю. Если я Вам что-нибудь писал, то как сплетню – и, пожалуйста, не ссылайтесь на меня в разговорах о ней и о парижанах вообще». БАР. Собрание А. А. Полякова.
[32] Русский и восточно-европейский центр университета Иллинойса (Урбана-Шампэйн). Собрание Софии Прегель и Вадима Руднева. Коробка 1. Папка «Берберова».
[33] См., напр., письмо Адамовича Полонскому от 27 августа 1945 г.: «На мой взгляд, за последнюю четверть века все люди и во всех странах так оскандалились, что надо бы устроить общее чаепитье и со слезами и объятьями всем во всем покаяться и поставить на этом точку». БАР. Собрание А. А. Полякова.
[34] См., напр., письмо А. Седых Бахраху от 9 мая 1976 г.: «Я давно поставил себе за правило не упоминать имя Берберовой в газете. С Берберовой я с 1945 года не раскланиваюсь, и под мою амнистию она не попала». БАР. Собрание А. В. Бахраха.
[35] См., напр., в: Гуль Р. Б. Я унес Россию: Апология эмиграции: В 3 т. М., 2001. Т. 3. Россия в Америке. С. 127–128; Яновский В. С. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк, 1983: по указат. имен.
[36] Фраза из письма Тэффи Цетлиной от 14 февраля 1948 г. См.: Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. Публикация Ричарда Дэвиса и Эдит Хейбер // Диаспора-II. Новые материалы. СПб., 2001. С. 572.
[37] Впервые вопрос о возможности пребывания этих литераторов в составе Союза был поставлен на майском общем собрании, однако в Уставе союза как организации неполитической не было пункта, допускавшего их исключение.
[38] Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 572.
[39] Там же. С. 554.
[40] Там же.
[41] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 314.
[42] Хронология свидетельствует в пользу последующих утверждений Зайцева о том, что источником сведений о поступке Бунина послужило не его письмо Цетлиной, см., напр., письмо Зайцева В. Н. Буниной от 15 февраля 1948 г.: «Я написал М. С. не сразу, ее письмо, которое я должен был переслать на юг, было написано до получения моего, на основании других писем, не моего. Ей писали, конечно, отсюда, позже писал и я – она спутала, очевидно, сроки получения и ретроспективно приписала все мне и Вере». Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. Сост. Е. К. Дейч и Т. Ф. Прокопов. М., 2001. С. 169; курсив Зайцева – О. Д.
[43] В. Н. Бунина назвала письмо «бессмысленным и несуразным». Устами Буниных. Дневники И. А. и В. Н. Буниных и другие архивные материалы. Под ред. Милицы Грин. Т. 3. Frankfurt a. / Main, 1982. С. 186.
[44] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 315. Кроме того, текст письма опубликован в: Дубовиков А. Н. Выход Бунина из Парижского союза писателей // И. А. Бунин. Литературное наследство. Т. 84. Кн. 2. М., 1973. С. 402; Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 553–554.
[45] См. письмо Бунина к ней от 8 декабря 1947 г.: «Милая, дорогая Мария Самойловна, Вы, конечно, знаете, что у нас происходит, – и один Бог знает, что еще будет. Все же мы с В[ерой] Н[иколаевной] должны ехать на юг, в Juan les Pins, потому что я в Париже уже опять не сплю от кашля по ночам, опять задыхаюсь от бронхита, – взяли билеты на 25 декабря». Винокур Н. Новое о Буниных // Минувшее: Исторический альманах. М., 1992. С. 328. Письмо написано после публикации официального послания Бунина Зеелеру в «Русской мысли», и тон его свидетельствует о том, что Бунин не предполагал, какую реакцию вызовут парижские события у Цетлиной.
[46] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 316–317.
[47] Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 166.
[48] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 315. Текст содержательно и в некоторых местах дословно повторяет письмо Зайцева Бунину от 13 января: «Дорогой Иван, конечно, пересылать такое письмо Марии Самойловны очень невесело – но вообще, знаешь, много в жизни приходится испытывать невеселого… О твоем уходе из Союза в такой момент, как тогда, распространяться не буду – встретимся, поговорим. Скажу только, что поступка твоего я не понимаю (не знаю внутренних причин), впечатление же от него, всеобщее, было то, что ты поддержал советских и советофильствующих. Не скрою, мне это было тяжело». Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 166; курсив Зайцева – О. Д. Фраза о внутренних причинах, вероятнее всего, намекает на влияние Л. Ф. Зурова, по мнению Зайцева, ставшее основанием для принятого Буниным решения, см. письмо Зайцева к Цетлиной от 20 декабря 1947 г.: «Вероятно, его припугнул Зуров, погрозился Красной Армией («в полутора переходах от нас…») или еще чем, и ослабевший старик сделал все ему угодное (мое предположение, конечно, по-настоящему я ничего не знаю и знать не хочу)». Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 314.
[49] О том, что содержание письма было предано оглашению в Нью-Йорке до того, как дошло до адресата, сообщил Бунину Л. Е. Габрилович в письме от 25 декабря 1947 г. Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 550.
[50] Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 413; Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 553.
[51] По утверждению дочери Зайцева, на Бунина в эти годы «была просто охота». «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б. Соллогуб в Бюсси-ан-От / Сост. О. А. Ростова; коммент. Л. А. Мнухин. М., 2004. С. 196.
[52] См., напр., его письма Цетлиной от 1 января 1948: Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 413–414, и Зайцеву от 15 января 1948 г.: Письма И. Бунина к Зайцеву (публ. А. Звеерса) // Новый журнал. № 138. 1980. С. 173, письмо Тэффи Цетлиной от 14 февраля 1948 г.: Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 571.
[53] Тэффи сообщала Бунину 8 января 1948 г., что о письме Цетлиной «гудит весь Париж». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 548; Зайцев писал 26 января: «Осведомление здесь поставлено очень точно и быстро – подумаешь что-нибудь, в Ною-Йорке уже знают. /…/ Здесь содержание письма стало мгновенно известным. Тайны быть не могло никакой – М. С., очевидно, считала свой шаг общественным». Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 168.
[54] См., напр., недатированное письмо Тэффи Буниным февраля 1948 г.: «Пока пишу это письмо, прибежала Вера Рафаиловна и с негодованием передала, что слышала от кого-то, будто «Бунин написал М<арье> С<амойловне> покаянное письмо. Так как Вера Раф<аиловна> «покаянное письмо» знает, то со свойственной ей страстностью и облаяла всех кругом». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 568, курсив мой – О. Д.; ср. воспоминания дочери Зайцева, связанные с конфликтом: «В писательской среде еще были некоторые ужасные дамы, которые сплетничали, передавали всякий вздор с одной стороны на другую, сталкивая людей»; «В эмиграции были такие «тетки», которые сплетничали, передавали всякие гадости Бунину против Зайцева и наоборот… Отношения испортились окончательно. И Вера Николаевна была очень категорична…». «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б. Соллогуб в Бюсси-ан-От. С. 137, 196.
[55] Одним из самых болезненных и интересующих как непосредственных участников конфликта, так и их многочисленных корреспондентов был вопрос о том, кто именно сообщил Цетлиной о шаге Бунина: сам Бунин винил исключительно Зайцева, см. его письмо от 15 января 1948 г.: «Думаю, что ты и М. С-не написал о моем «поступке» в том же духе, как мне в этом последнем, нынешнем письме, и тем способствовал ее неумеренному, опрометчивому письму ко мне, которым она столь многих восстановила против себя и в Париже, и в Нью-Йорке – имею уже много сведений об этом». Письма И. Бунина к Зайцеву. С. 173; тот в письмах к Бунину ссылался на хорошо поставленную в диаспоре систему осведомления; об «осведомителях» писала Цетлиной и Тэффи, явно намекая на Зайцева, см. ее письмо Цетлиной от 14 февраля 1948 г.: «О Вашем конфликте с И. А. Буниным я, конечно, знаю и очень огорчена. Ваши осведомители поторопились осветить дело не с того конца». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 571, копию этого письма Тэффи приложила к своему письму Бунину от 15 февраля, в котором переписала полученное «два дня назад» письмо Цетлиной к ней. А. Бахрах усматривал в этом «происки Берберовой» (см. цитируемоe Буниным в письме к Тэффи адресованное ему письмо Бахраха; «Мне казалось, что Берберова была ее информатором и косвенно, своей нелепой и клеветнической информацией, явилась виновницей ее разрыва с Вами». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 565, выделенная курсивом фраза в оригинале подчеркнута Буниным. Это же письмо в более полном цитируется Буниным в письме к Алданову от 4 февраля 1948 г. Переписка И. А. Бунина с М. А. Алдановым. Публ. А. Звеерса // Новый журнал. № 152. 1983. С. 136. Не меньше споров, предположений и слухов вызывал вопрос об эвентуальной «прагматике» действий Зайцева и тех, кого причисляли к его партии, см. напр., письма Тэффи к Бунину от 20 января 1948 г. и недатированное от февраля того же года: «Почему Зайцевы разглашали это письмо, прежде чем оно попало к Вам? По какому праву? Лэди Макбет расчищает путь своему гламисскому тану: “Да здравствует Макбет – король в грядущем!”»; «Мечты лэди Макбет: Лорд воцаряется в “Новом журнале”. Лорд возглавляет Союз писателей. Лорд набьет пузо чечевицей до отказа. Лорду справят юбилей в Америке. Для лорда разыщется пара старых штанов, траченных молью, но без больших дыр». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 556, 568–569.
[56] Письма И. Бунина к Зайцеву. С. 173.
[57] Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 168.
[58] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 317.
[59] Кроме Михайлова, о подобных разговорах, причем с участием Зайцевых, неоднократно сообщала Буниным Тэффи, см. ее письма от 20, 31 января и 11 февраля 1948 г. Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 556, 559–560, 565.
[60] Письма И. Бунина к Зайцеву. С. 174.
[61] Отсылка к цит. выше письму Зайцева к Бунину от 13 января 1948 г.
[62] Отсылка к письму Тэффи Бунину от 20 января 1948 г., ср.: «Вера Зайцева стонала (как мне передавали): “Какой это удар для Ивана! Марья Сам<ойловна> за это время передавала ему уже больше 400 тысяч”». Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948; С. 556; курсив мой – О. Д.
[63] Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 561.
[64] См. ее письма февраля 1948 г. в: Переписка Тэффи с И. А. и В. Н. Буниными. 1939 – 1948. С. 566, 568.
[65] Там же. С. 561–562.
[66] Переписка И. А. Бунина с М. А. Алдановым. С. 137.
[67] Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 318, 319.
[68] См. письма Алданова от 7 января 1949 г. и 27 апреля 1951 г., а также недатированное письмо Н. А. Френкли к Алданову от апреля 1949 г. Конфликт М. С. Цетлиной с И. А. Буниным и М. А. Алдановым. По материалам архива М. С. Цетлиной. С. 317–319, 320–321, 323–324.
[69] Там же. С. 325.
[70] «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б. Соллогуб в Бюсси-ан-От. С. 196.
[71] Письма Зайцева от 6 августа и 17 ноября 1948 г. см. в: Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 172, ответ Бунина на первое письмо в: Письма И. Бунина к Зайцеву. С. 175.
[72] Зайцев Б. К. Собрание сочинений. Т. 11 (доп.). Письма 1923 – 1971 гг. Статьи. Воспоминания современников. С. 174.
[73] «Напишите мне в альбом…»: Беседы с Н. Б. Соллогуб в Бюсси-ан-От. С. 198.
[74] Там же.
[75] Подробнее об издательстве см. в: Базанов П. Н. Издательство имени Чехова // Новый журнал. № 276. 2014.
[76] Цит. по: Шомракова И. А. И. Бунин, Г. Иванов и Издательство им. Чехова // Зарубежная Россия 1917 – 1939 гг. Сб. статей. СПб., 2000. С. 325.
[77] Подробнее о Даманской см. в: Даманская А. На экране моей памяти. Вступительная статья, публикация и комментарий О. Р. Демидовой // Лица: Биографический альманах. 7. СПб., 1996. С. 112–119; Чуваков В. Н. Даманская А. Ф. // Литературная энциклопедия русского зарубежья 1920 – 1940. Т. 1. Писатели русского зарубежья. М., 1997. С. 152–153.
[78] БАР. Собрание А. В. Бахраха.
[79] Там же.
[80] БАР. Собрание М. А. Алданова.
[81] БАР. Собрание В. С. Яновского.
[82] Там же.
[83] БАР. Собрание А. Даманской.
[84] Об истинном отношении Адамовича к критическим отзывам Даманской о его книгах см. письмо Бахраху от 1 сентября 1947 г.: «С Даманской я в переписке по той причине, что она мне прислала копию своей статьи о “L’Autre Patrie”. Вот Вы бы поучились, как пишут о таких книгах – сплошной стон восторга!». БАР. Собрание А. В. Бахраха.
[85] Из-за своего сотрудничества в «Русских новостях» и книги “L’Autre patrie” (1947) Адамович не был уверен в том, как к нему относятся в русском Нью-Йорке, и не хотел рисковать, см., напр., его письмо Полякову от 24 июля 1950 г. по поводу возможности писать для «Нового русского слова»: «Будьте так добры, сообщите мне конфиденциально Ваше мнение, могу ли я писать для Н<ового> Р<усского> С<лова>? /…/ Ответьте мне, пожалуйста, вполне откровенно. Может ведь случиться, что меня у Вас считают большевиком. Может быть и то, что у Вас и без меня парижан достаточно и они Вам надоели. Отсюда мне все это плохо видно. А нарываться на отказ, хотя бы и вежливый, я не хочу, хотя особо чувствительным самолюбием никогда не страдал». БАР. Собрание А. А. Полякова.
В заставке использован фрагмент картины Корнелиса Норбертуса Гисбрехтса «Кводлибет», 1675
© Ольга Демидова, 2019
© НП «Русская культура», 2019
