Слух, слухи – речевая информация, циркулирующая в обществе в диффузно-энтропийных формах. Для архаических бесписьменных коллективов С. – доминирующий способ обретения актуальных сведений о внешнем мире; они примериваются к мифу и ритуальной практике как парадигмам неальтернативной правды: С. о мире, событии и человеке верен, если он отвечает традиционному представлению о законе, обычае и типе поведения. С. парадоксально оказывается формой предъявления нового в мире, где ничего нового в принципе быть не может; С. подтверждает, но не удивляет. Естественная реакция на С.: «А, я так и знал!». Таким образом, С. удостоверяет информацию как правдивую при любой дозе кривды. Странница Феклуша в пьесе А. Островского «Гроза» (1859), повествующая о «людях с пёсьими головами», озвучивает слуховую мифологию того же сорта, что и тверские бабы в повести А. Платонова «Сокровенный человек» (1928), которые, объехав полсвета в поисках продовольствия на обмен, «ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни» (Платонов А. Избр. М., 1989. С. 58). Авторитет С. может возвышаться до статуса публикации. Так, М. Монтень приравнивает слышанное и прочитанное: «Когда говоришь: “я прочел”, кажется, что это звучит более веско, чем “я слышал”» (Монтень М. Опыты: В 3 кн. М., 1992. Кн. 3. С. 349).
Как речевая привычка, С. не привязан к авторитетному источнику, но тяготеет к безапелляционной интонации, – в этом секрет повальной готовности людей к «слуховерию». В С. выдает себя интонация надменной самоуверенности суждения и довлеющий своему внеагональному упрямству педантизм – риторическая примета, по которой узнают лжепророков, очередных спасителей человечества и Антихриста. Одной из причин конфессионального раскола христианства послужило перераспределение удельного веса сакральной правды между Писанием и Преданием, т. е. Священным Текстом и сакральным «слухом». Специфический способ бытования С. – его устная форма (‘в-слух’; букв. ‘слово в ухо’) и открыто диалогическая циркуляция. С. услышанный фиксирует возможное, а будучи записанным – почти достоверное событие. На переходе от мифологической традиции к раннеисторической авторы первых компендиумов о былых событиях в мире ничем, кроме С., не располагали. Но когда Геродот открывает свою историю с утверждения того факта, что ранее начальных для него событий «ничего замечательного не было», он переводит С. в статус факта простой операцией графического запечатления.
При переходе от устного бытования к тексту С. резко увеличивает свой информационный объем и возможности толкования (= применения) его. Обрастая деталями, С. имитирует не достоверную информацию, а саму идею достоверности, образ (версию) правды, а не ее самоё. Бродячий сюжет о правителе (имаме, радже, султане), который бродит переодетым и неузнанным среди простого народа в стремлении узнать подлинную оценку своих действий, основан на доверии слуховой правде; так, «ростовский архиерей Досифей, лишенный сана по делу о бывшей царице Евдокии, говорил на соборе архиереям: “Посмотрите, что у всех на сердцах, извольте пустить уши в народ, что в народе говорят ”» (Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. М., 1990. Т.VIII. С. 404). С. обладает двойной семиотической природой: он есть и речь, и отсылочный образ чужой речи как источника сообщения. С. является мощным генератором и механизмом тиражирования фабул фольклора, которые преобразуются в эстетически продуктивные сюжеты частушек, исторических песен, преданий, легенд, былей и быличек, национальных версий вечных мотивов (напр., борьба отца с сыном) и далее – вплоть до героической эпопеи и романа. В векторе движения от С. к фабуле и сюжету складываются творческие истории текстов профессиональной литературы, что обыграно, напр., во втором томе «Дон Кихота», герои которого читают первый том как собрание запечатленных кем-то С. и сплетен о них самих. С. обеспечивает бессмертие таких жанров, как анекдот, «удивительная» или «страшная» история, при этом по закону кумулятивной преемственности первый порождает новеллу («Декамерон» Дж. Боккаччо (1350–1353)), а вторые – рыцарский и готический романы, а также разного рода полуфольклорные и псевдолитературные тексты, становящиеся достоянием рукописных девичьих альбомов, содержанием школьных баек (вроде «страшилок») и граффити.
В нач. XIX в. в Петербурге, на Адмиралтейском бульваре, существовали бульварные вестовщики – любители распространять сплетни; их называли еще «гамбургской газетой» (Пыляев М. И. Старое житье. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 2004. С. 488). «Сплетня – это сгущенная ложь <…>. В сплетне часто не виновен никто отдельно, но всегда виновата среда <…>. Сплетня – это реальный субстрат фантастического» (Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 213). С. вплетен в низовую стихию речевого быта, являя в нем свою амбивалентную природу: в комическом обличье потешных рассказиков он близок к сатирической импровизации театра Петрушки; в виде «прéлестного письма» (доноса), клеветы, намеренного очернительства и дезинформации он социально опасен, как опасна всякая полуправда. Как отмечено Ю. Н. Тыняновым («Сюжет “Горя от ума”», опубл. 1946), фабульной пружиной пьесы А. С. Грибоедова (1822–1824) стала сплетня о безумии Чацкого, что на фоне трагических судеб М. А. Дмитриева-Мамонова и П. Я. Чаадаева делает невозможным восприятие текста как комедии (см. здесь же ставший хрестоматийным мотив страха перед С. как результатом очернительного мифотворчества: «Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна?»). Слуховое эхо, созданное появлением Хлестакова и Чичикова, обеспечивает героям Гоголя авантюрный успех. В свою очередь, «самосочинительство» (словечко Достоевского) героя и автора как род бытовой мистификации может расширяться до масштабов эстетической эпидемии, вплоть до «жизнетворчества» символистов, в рамках которого Недотыкомка из прозы Ф. Сологуба и придуманная обитателями Коктебеля Черубина де Габриак наделены общим статусом слуховой условности.
В социогеографическом пространстве звучащей речи действует принцип «испорченного телефона»; эманируя от центра, слуховой «эйдос» ослабевает, его информационный посыл редуцируется вплоть до прямой инверсии (Загоскин Н. М. Городские слухи, или Сцены из современной жизни москвичей. М., 1844; Успенский Г. И. Петербургские письма. 1. Слухи – отношение к ним столичного жителя и провинциала // РусВед., 1879. № 273. 31 окт. С. 1–5; В январском номере «Дневника писателя» за 1881 г. обсуждается газетная публикация 1880 г. «Слухи об уменьшении численности нашей армии» (Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. Л., 1984. Т. 27. С. 312)). По эпистолярной реплике В. Н. Турбина в письме М. М. Бахтину, романы Достоевского — это «романы-слухи» (Знамя», 2005. № 8. С. 190). Радио, телефон, TV и Интернет, технологии рекламы и PR усилили суггестивный эффект С. как формы внушения потребной «правды». В онтологии социума С. знаменует ту границу, по одну сторону которой – мутная пена неясной жизни, а по другую – ее высокая историчность: такое диффузное в глазах обывателя состояние мира фиксирует А. Блок в дневниковой записи от 11.04.1913: люди, захваченные сумбуром жизни, образуют «поприще маленьких сплетников. То, что называют “жизнью” самые “здоровые” из нас, есть не более, чем сплетня о жизни» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1961–1963. Т. 7. С. 229; курсив автора).
С. и сплетня стоят на категории возможного (в модусе «почему бы и нет?»), поэтому для успешного восприятия их потребно не доверие, но суеверие. Устные формы злоречия образуют основной шумовой фон быта, что отразилось на изобретении рассказчиков-сплетников в сказовой прозе («шум» в ней трансформирован в эстетически значимые сценариумы обмена информацией) и на изображении быта как «Школы злословия» (по названию комедии Р. Б. Шеридана, 1777). Сплетня есть намеренная аккредитация С. при бесах, демонах-искусителях и прочих персонажах антихристовой рати; они обращены к лукавому в человеке. Герой «Теофила Норта» Т. Уайдлера (1973) говорит: «Слухи – как вонь. <…> Всегда чем дальше, тем чернее» (Уайдлер Т. Мартовские Иды. Теофил Норт. М., 1981. С. 261). С. формирует область паразитарной, мнимодостоверной семантики в месте разрыва факта и сообщения о нем; в этой нише внеэтической мимикрии профанного под сакральное Благой вести противостала болтовня, сну, чуду и явленью – морок, сенсация и блеф, догмату – ересь, мудрости – безумие злоречия и «ветреного слова» (Иов. 16, 3), а вере – суеверие. Св. Благовещенье и бытовая сплетня противостоят как предельные чиноопределения человеческого голоса: горнее обóженье его в ангельском восхúщеньи и дольняя редукция слуховой реплики в ничтожество суетного слова. Премудрость, не облеченная в высокое слово Истины, доносится до глухих к ней антагонистов Творца как слуховая тень: «Откуда исходит премудрость? И где место разума? Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Аваддон и смерть говорят: ушами нашими слышали мы слух о ней» (Иов. 28, 20–22). В «иношнем» мире слухового демонизма комплимент неотличим от клеветы, оговор действует с неотразимостью заговóра и с эффектом зáговора. Слухи как стихийно-речевая «идеология» породили апокрифы, отреченную, потаенную и запретную литературу эмигрантов и диссидентов.
В 1842–1846 гг. выходил журнал П. А. Машкова «Сплетни» (СПб. Вып. 1–6), а молодой Н. А. Добролюбов в 1855 г. выпускал рукописный антиправительственный журнал «Слухи». Речевая фактура С. отражает самую суть устного высказывания – это «чужое» и «отраженное» слово, насыщенное интонациями социальных оценок (М. Бахтин). С. стал предметом инонаучной гносеологии особого рода («заглазное знание»). Мифологема С. переживает путь от хтонического прообраза («Слухом земля полнится»; см. сказку об ослиных ушах правителя, слух о которых доверяется земляной ямке) до значения ‘мировая молва’ (горацианское «Слух прόйдет обо мне» в переложении А. Пушкина <«Памятник», 1836>). А. Ремизов делил писателей на «ушатых» (Достоевский) и «глазастых» (Л. Толстой), причисляя себя к первым («Огонь вещей» (1954); отмечено при этом родство с опытом литературно-философского слухового мировосприятия В. Розанова, язык которого назван «живым, изустным, миметическим» <Ремизов А. Встречи. Париж, 1981. С. 112>). Почвеннические интуиции русской философии о звучащем соборном слове (см. статьи Вяч. Иванова «Наш язык» и В. Муравьева «Рев племени» в сб. «Из глубины», 1921) нашли впечатляющие аналогии не только в старой философии языка (начиная с «Опыта о происхождении языков» Ж.-Ж. Руссо), но и в структуральных (Барт Р. Гул языка, 1975) и постструктуральных (Деррида Ж. О грамматологии, 1967) штудиях, а также в герменевтике самопредъявления бытия в проговаривающих его смысл «молве» и «речи».
С. трактует сырую фактичность мира, организуя ее в формы псевдознания как информационного сгущения больной семантики. В этом смысле С. и есть «толк», толчок к пониманию того, о чем говорится и шепчется, подсматривается, углядывается и подслушивается, но прозрачности сущего не способствует. Слухотворение знаменует избыточное состояние ноосферы и порождает ее голосовые самопародии. Девальвация исторической памяти свершается в формах подмены подлинной информации слухами о былом. Цензура прошлого есть эскалация слуховой энтропии. Собирательство слухов и слуховые диверсии, равно как и уголовно наказуемое продуцирование слухов, «порочащих строй», – две стороны единого процесса повальной деформации и дискредитации исторического. Намеренное распространение С. известными политическими институтами создает рекламу потребному в будущем факту (персонажу избирательной кампании или прогнозу типа: «цены повысятся», «войны не будет»), но здравый смысл способен противостоять эпидемии слухов лишь профилактической публикацией печатного документа. На обмене авторитетами между С. и документальным свидетельством строится судьба журнально-газетной публицистики и реноме политических СМИ.
Цветовые эпитеты, вроде «желтая пресса» (ср. «черная (серая, белая) магия»), квалифицируют неосветленную правдой, зараженную слуховым некрозом информацию, ее патологию. Феноменология «разносящей и говорящей речи» видит в циркуляции С. угрозу достижения «полной беспочвенности» при «изначальной нехватке почвы»: «Беспочвенность толков не запирает им доступа в публичность, но благоприятствует ему. Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела. Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки, которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего понимания, но и формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже не закрыто» (Хайдеггер М. Бытие и время, 1927. М., 1997. С. 168–169; пер. В. Бибихина). В лице Э. Канетти философия письма ХХ в. призвала вернуться к подлинной эстетике «чутко настороженного уха» («Недреманное ухо. 50 характеров», 1974), чтобы правда говорящего и слушающего мира преобразовалась в истину письменного запечатления.
Литература
Агеева О. Г. Петербургские слухи (К вопросу о настроениях петербургского общества в эпоху петровских реформ) // Феномен Петербурга. СПб., 2000. С. 299–313; Айрапетян В. 1) Герменевтические подступы к русскому слову. М., 1992 (указ.); 2) Толкуя слово. Опыт герменевтики по-русски. М., 2001 (по указ.); Андреянов В. И., Левашов В. Е., Хлопьев А. Г. «Слухи» как социальный феномен // Социальные исслед., 1993. № 1; Борисов С. Б. Девичий рукописный любовный рассказ. Обнинск, 1992; Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974. С. 163–185; Васильевский И. (Не-Буква). Сплетники (Новейшие фасоны и моды эмиграции) // Накануне, 1923. № 390; Жуковский В. А. Нечто о привидениях // Соч.: СПб., Т. 6. 1869. С. 589–610; Канетти Э. Человек нашего столетия. М., 1990; Школьный быт и фольклор / Сост. А. Ф. Белоусов. Таллин, 1992. Ч. 1–2; От «вызываний» Пиковой Дамы до семейных рассказов / Сост. А. Ф. Белоусов. М., 1998; Латынов В. В. Слухи: социальные функции и условия появления // Там же. 1995. № 1; Лотман Ю. М. 1) О Хлестакове // Лотман Ю.М. В школе поэтического текста. Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М., 1988. С. 293-325; 2) Устная речь в семиотическом аспекте // Ю. М. Лотман. Избр. статьи: В 3 т. Таллин, 1993. Т. 1; Непомнящий В. С. Поэзия и судьба. Статьи заметки о Пушкине. С. 358–359; Слобин Грега. Динамика слуха и зрения в поэтике А. Ремизова // Алексей Ремизов. Матер. и иссл. СПб., 1994. С. 157–165; Перетц В. Н. Слухи и толки при патриархе Никоне в литературной обработке писателей XVII–XVIII в. // Известия ОРЯС. 1900. Т. 5. Кн. 1. С. 123–190; Побережников И. В. Слухи в социальной истории: Типология и функции. Екатеринбург, 1995; Свинцов В. И. 1) О дезинформации // Текст как психолингвистическая реальность. Сб. статей. М., 1982. С. 33–42; 2) Отсутствие сообщения как возможный источник информации // Философские науки. М., 1983. № 3; 3) Полуправда // Вопросы философии. 1990. № 6; Секацкий А. К. Онтология лжи. СПб., 2000; Степанов Ю. С. Словарь русской культуры. Константы. М., 1997 (указ.); Турбин В. Н. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1978 (гл. 1 – «Вольное слово молвы»); Штелин Я. Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. СПб., 1820. Ч. 1; Юнг К.-Г. Психология сплетни // Психотерапия, 1911. № 3. С. 115–128; Hartmann G. Saving the Text: Literature (Derrida) Philosofy. Baltimore; London, 1981; Steward G. Reading Voices: Literature and the Phonotext. Berkeley; Los Angeles, 1990.
© Константин Исупов, 2020
© НП «Русская культура», 2020
