Вещь в интерьере души

Людмила Шишкина-Ярмоленко

В интерьере наших душ больше чувствуемого, чем осознанного. И не в том ли состоит движение человека к себе, чтобы в течение жизни как можно больше чувствуемого, интуитивного, скрытого от глаз толпы перевести в более светлую область сознания и духа? Возможно это, как писал ещё В.фон Гумбольдт , только с помощью языка. И в первую очередь надо назвать объект, предстающий вроде бы в смутном образе, но в очень сильном переживании. То же происходит и во внешнем, кажущемся внешним для нас мире. Конструируя собственное жизненное пространство, мы необходимо называем вещи, возникающие перед нашим взором, своими именами. И здесь высвечивается два вопроса: как мы находим имена вещей и что всё-таки значит эта расхожая формула: называть вещи своими именами?

На первый вопрос ответил Ч. Пирс . Чтобы сформировать знак вещи, необходимо, по Пирсу, пройти три стадии: первичность как готовность к восприятию наличного; вторичность как период обнаружения этого наличного благодаря интенции, ищущей направленности, благодаря осуществлению ожидания; и, наконец, третичность. Область третичности высвечивается, когда сформированная нами интенция, найдя свой аттрактор, инверсируется, актуализируя наше ментальное пространство и выделяя в нём необходимый знак вещи или формируя новый знак на основе возможностей семиотической системы языка. Знак, по Пирсу, как аутентичная форма третичности тут же интерпретируется. И далее процесс интерпретации первичного знака осуществляется многократно и по разным параметрам, что и представляет собою логику человеческого мышления, включающую вещь в структуру индивидуального жизненного мира.

Второй вопрос соотносится с известной проблемой произвольности языкового знака, кажущейся независимости его формы от содержания. С одной стороны, в выражении «называть вещи своими именами» содержится утверждение, что у каждой вещи есть собственное имя, не два, не много, а одно. Но, с другой стороны, вещь и имя представлены здесь отдельно, как единицы параллельных множеств, между которыми установлено взаимно-однозначное соответствие. Вполне позитивистский подход.

Однако достаточно ли такое представление для понимания вещей? Не является ли оно результатом предварительного анализа действительности, перешедшего собственные пределы и диктующего принципы описания вещи в лучшем, более честном, случае набором признаков, а в худшем – неким подобием синтеза, выстроенным на последовательном соединении найденных ранее признаков-свойств? Возникающая при этом иллюзия адекватности описания сущности вещи служит основой для ложной претензии на полное знание и формирует область множества искушений в науке. Достаточно вспомнить о распространившейся в последнее время среди наших детей непереносимости глютена (белка зерновых). В США эта проблема имеет почему-то более давнюю историю. Продукты без глютена стоят куда дороже обычных. И бизнес не дремлет: активно конструируется мода на непереносимость глютена(!). Но глютена ли? Не идёт ли здесь речь о непереносимости продуктов определённых технологий, далёких от естественных природных и даже природосообразных процессов?

Живя в атмосфере псевдосинтеза, мы инстинктивно оберегаем последние живые уголки своей души, сохраняя в них образы (или прообразы?) вещей, людей, событий и не допуская их аналитики, культивируя интуитивную целостность того, что для нас дорого. При этом возникает эффект раздвоенности души, хорошо известный в последние десятилетия советской власти. Но тогда это был осознанный, допущенный человеком разрыв между приватным и публичным пространством, это был естественный социальный театр, когда, актёрствуя, человек не забывал об огоньке свечи, который постоянно теплился в его душе , и потому его жизненный мир не разрывался на две половины, каждая из которых претендовала бы на целостность. А сегодня?

Сегодня аналитика вещи, исполняемая огромной армией учёных, дошла, на наш взгляд, до чудовищных размеров и стала реальной социальной силой. Вот фразы из выступления известного социолога на конференции «Люди и вещи»: в мире социальных связей, куда попадает каждая вещь, вещи играют самодовлеющую роль и подчиняют своей инструментальной и функциональной логике поведение людей. Сам человек становится физической и социальной вещью. Таким образом, мы фиксируем, — утверждает исследователь, — порождаемое вещами культурное и социальное пространство… Структурно этот процесс можно определить как материальную формацию или, другими словами, как социальный порядок вещей и вещную цивилизацию современности . Речь уже идёт о цивилизационном принуждении, когда люди вовлекаются в мир вещей.

Всё бы хорошо, всё очень похоже на адекватное описание современности, если бы не метафора, которую постоянно использует автор, придавая вещам собственно человеческие свойства и на этом основании перемаркируя оппозицию «человек – вещь».
Вот уже несколько десятилетий учёный мир говорит об обществе потребления. Исходно этот термин имел явно критический оттенок. Вспомним работы Ж. Бодрийяра. В русском языке слово «потребление» в отношении к деятельности человека давно приобрело негативный смысл. Однако появляется всё большее количество исследований, в которых потребление рассматривается как нейтральный процесс. Проводятся конференции «Потребление как коммуникация». Активно исследуется «символическое потребление» как «потребление культуры». Но, по Бодрийяру, термин «потребление символов» относился к удовлетворению определённых потребностей массового человека за счёт симулякров третьей и четвёртой степени, когда так называемые символы уже утратили связь с когда-то символизированными ими вещами и потому не инициируют в нас желание стать достойными понимания смыслов, всегда находящихся у истинных символов в будущем.
Игнорируя давно вскрытую логику многослойных подмен, научное сообщество предпочитает политику навязывания определённых смыслов терминам и обозначенным ими вещам.

Формируя таким образом виртуальное пространство «понимания жизни», варьируя на все лады этот заманчивый благодаря определённому сходству с реальностью симулякр, мы обрекаем людей на забвение реальных ценностей. Структура жизненного мира человека трансформируется благодаря тому, что он подпадает под влияние ложных смысловых доминант, а его собственная жизнь обесценивается в его глазах.

Маркирование вещи имеет своим следствием усиление лозунга «Всё на продажу!»: если всё овеществляется, значит, всё продаётся. Технологии продаж совершенствуются, тренды вместо брендов. Гигантское ускорение жизни не производная ли это, например, от скорости изменения рынка ценных бумаг?

Обсуждая состояние современного социального знания, В.И. Дудина обращается к работам американского социолога Карин Кнорр Цетины. Анализируя финансовые рынки, Кнорр Цетина утверждает, что, благодаря их текучей, нестабильной, постоянно меняющейся информационной реальности, каждое событие в потоке уже получает своё значение относительно будущего и потому не репрезентируется, не интерпретируется, а сразу включается во временные транзакции, изменяя ситуацию. Репрезентация в полях информационного знания замещается апрезентацией, которая заключается в сборе, кодировании и передаче новой информации пользователям. Знание, таким образом, не существует вне процессов его распространения и использования. Истинность знания уже не является гарантией его жизнеспособности. Формируется, по утверждению лучших социологов мирового сообщества, так называемая перформативная парадигма, в пределах которой познание не отражает, а создаёт, исполняет или учреждает реальность. Социальная деятельность человека трактуется как длящийся культурный перформанс, в котором добыча знания осуществляется не в поисках истины, а ради формирования выгодной среды. Нам больше не надо выбирать между интерпретацией мира и его трансформацией. Наша совместная с акторами работа состоит в том, чтобы умножать возможные миры через коллективное экспериментирование и исполнение.

Трезвые голоса замечают, что истина в такой парадигме истолковывается не как воспроизводство объекта в знании, а как характеристика способа деятельности с ним. Поскольку таких способов много, возможен плюрализм истин и, следовательно, исключается монополия на истину. Но даже подобная критика осуществляется в поле полного признания доминирующей реальности предложенного порядка. И здесь исследователи попадают в ловушку, которую сами себе расставили. Если из множества тенденций современности выбирается одна, пусть и достаточно наглядная, и именно её начинают активно разрабатывать в научной литературе, то, благодаря потоку публикаций, она поневоле оказывается доминирующей в восприятии людей и обрастает подражаниями в других областях. Сформулировав парадигму перформативности и наделив её изложенными выше смыслами, социологи попадают в тюрьму собственных идей, насилуя жизнь своими диагнозами и провоцируя живущих.

Изгнание интерпретации смыслов вещей, то есть процессов размышления над вещью, из структур повседневности далеко не новая проблема. Она была подробно рассмотрена ещё в работе Г. Маркузе «Одномерный человек» . Напомню, что речь шла о формульности общения, обнаруженной им, когда слова воспринимаются именно как перформативы (приказы, инициации действия), когда человек становится винтиком огромной тоталитарной государственной машины. Сегодня, по прошествии стольких лет, проблема не исчезла, но переместилась в другую сферу, кажущуюся естественной и жизненно необходимой, — в сферу финансовых рынков и научных технологий, от успешности которых вроде бы зависит каждый.

Однако псевдоестественность этого процесса хорошо проявляется при трезвом размышлении. Вот не столь давний скандал в Англии: пять ведущих банков обвинили в сговоре по поводу исходных котировок на рынке ценных бумаг. Для соблюдения объективности включили в их число ещё пять банков. Но не расширение ли это круга «посвящённых» по необходимости, не очередная ли игра в демократию? Или случай с резким обвалом рынков ценных бумаг после распространения ложного сообщения о взрывах в Белом доме и якобы ранении президента США. Абсурдность этой ситуации в том, что функции «посвящённых» уже переданы компьютеру. Инструмент и игрушка, он одушевляется в восприятии и вроде бы начинает править бал. Ваше Величество Компьютер?! Но не заигрались ли мы?

Компьютерные технологии, и, прежде всего, технологии виртуальной реальности, вызванные к жизни императивом рационализации общества, оказались наиболее эффективным инструментарием его симуляции, — писал Д.В. Иванов ещё в 2000-м году. Они представляют собой инфраструктуру развеществления/виртуализации общества . Вполне оправдывая диагностику Ж. Бодрийяра, проведённую ещё в начале 80-х годов прошлого столетия , Д. В. Иванов предлагает оригинальную концепцию глэм-капитализма как исчерпывающую характеристику современного общества.

Все эти примеры говорят о необходимости поиска иных направлений течения жизни, которые пока существуют, но находятся явно на периферии внимания социологов и даже философов и не соответствуют культивируемым в среде интеллектуалов трендам. Дело это сложное, но необходимое. В случае отказа или неудачи агрессивная оболочка современного общества, формирующаяся в выгодном кому-то режиме, грозит рано или поздно оказаться выхолощенной, пустой и после периода кажущейся «мобильной стабильности» лопнет, как мыльный пузырь, и погребёт под своими развалинами юное ещё человечество.

Только в случае катастрофы освобождения, как считал Маркузе, человек способен приобрести трезвый взгляд на жизнь. И эта духовная революция смогла бы приблизить нас к пониманию сути вещей и сущности самого нашего существования.
Нам кажется, что сегодня в самый раз обратиться к работам тех, кто смог обозначить контуры процесса освобождения. Но вычислить этих людей мы способны только в том случае, если в пространстве наших душ уже имелся прецедент свободы. Встреча может произойти лишь в поиске резонанса как подтверждения уже прочувствованного и осмысленного.
Попытаемся уйти из мира программируемых ценностей и однозначных, выгодных кому-то интерпретаций и попробуем понять, что такое вещь в интерьере собственных наших душ.

Русское слово вещь происходит от церковно-славянского въшть. По-русски было бы вечь. Отсюда – вече, совет. Фактически, это значит: сказанное, наречённое. Параллели: латинское vox – голос, вещь; греческое έπος – слово, вещь. В старо-славянском, болгарском, словенском, польском значением «вещь» обладает слово речь. Но близкое по звучанию слово вещий лингвисты возводят к корню глаголов ведать/видеть. Однако есть основания считать, что и эти корни родственны предыдущему . Этимологический анализ вновь возвращает нас к Ч.С. Пирсу и его логике формирования знака вещи, которую теперь на материале языка можно представить как «увиденное, названное как узнанное».

Множественные интерпретации знака вещи, осуществляемые нами, обогащают наше представление о ней, формируя всё более богатый её образ. Возможные логики этих интерпретаций вписаны в устройство внутренней формы языка и ощущаются интуитивно. Но осознаются они лишь в пределах собственного опыта, получая речевое выражение. Вещь в себе вне личного опыта непознаваема, свидетельствует И. Кант. Но и опыт наш – не простое чувствование восприятия вещи. Чувствование вещи уже всегда окантовано рассудком, в структуры категорий которого мы и вставляем это чувствование бессознательно. Однако, «как рассудок нуждается для опыта в категориях, так разум содержит в себе основание идей, под чем я разумею необходимые понятия, предмет которых не может быть дан ни в каком опыте, — писал Кант. – Эти идеи так же лежат в природе разума, как категории – в природе рассудка, и если первые имеют в себе обманчивость, могущую легко соблазнить, то эта обманчивость неизбежна, хотя и можно остеречься от её искушения» .

Сущность вещи, следовательно, предстаёт нам в нашем внутреннем мире в коконе языковых интерпретаций. Но это вовсе не значит, как считал Р. Барт, что язык – тюрьма нашего духа и что единственный способ прорваться сквозь него к реальности – это обмануть язык . Напротив, внутренняя форма языка в логике интерпретаций представляет единственный способ форматирования смысла, доступный только человеку. Пирс писал, что язык является материей мысли, но не более, чем кожура лука есть лук. Живую сердцевину луковицы смысла мы всё точнее оформляем с помощью языка, приближаясь к сущности вещи. И здесь, как считал Х.-Г. Гадамер, в определённый момент наступает прозрение – понимание представленной в опыте вещи. Тогда все предыдущие интерпретации исчезают в свете истины . Открытие истинной сущности вещи – особое состояние души и тела, которое, раз испытав, человек не забывает никогда. Это состояние узрения первоочевидности, о котором писал Э. Гуссерль. С этого момента вещь, послужившая основой интерпретаций, занимает особое место в структуре моего жизненного мира. Она высказана, сформирована. Она чиста передо мной. Всякий раз, когда я вижу её, или просто представляю, я уже вхожу в резонанс с её сущностным смыслом, который не может быть подменён ретивыми деятелями, программирующими наше восприятие и поведение.

В этом контексте становится более понятной и знаменитая фраза М. Хайдеггера о том, что язык – дом истины бытия . Язык — сказ . Или структурная конфигурация указательных знаков, которую мы выстраиваем из артикулированных звуков и которая работает как пограничная линия смысла, провоцируя его проявление. Человеческое «присутствие есть сущее, которое, понимая в своём бытии, относится к этому бытию» . С помощью языка человек размыкает привычный для нас слой бытия, работая в поле смысловых энергий. В этом поле, доступном лишь людям, мы всегда вместе. Совместными усилиями мы форматируем смыслы, уточняя границы смысловых эгрегоров или искажая их неверными интерпретациями, а зачастую участвуя в укреплении эгрегоров, сущностный смысл которых уже подменён.

Вспомним формулу общения, которую приводит В. фон Гумбольдт и до осмысления которой никак не могут добраться сегодняшние проповедники коммуникативного подхода: «Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаются к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но не тождественные смыслы .

Мир вокруг нас создаётся нами. Каждый объект, каждая вещь этого мира – результат оплотнения смысла, по А.Ф. Лосеву, его меонизации . Отсюда понятно, что природные катаклизмы лишь усиленная реакция полузастывших смыслов на активизацию нашей коллективной ментальной деятельности в неверном направлении. Как избежать подобных катаклизмов и в мире и в наших душах? Научиться отличать истину от подмены.

Особенно нагляден процесс подмен в артефактах, в произведениях рук человеческих. Именно в этой области при достаточной наблюдательности и честном настрое можно увидеть, существует ли в предлагаемой вещи чистая идея, эйдос или автор ничтоже сумняшеся подменил невыразимую сущность собственным представлением о благе.

В качестве примера вполне подойдёт Летний сад после ремонта. Длящийся до сих пор спор о том, реконструкция это была или реставрация, к сожалению, не имеет под собой почвы. Реставрации не было, поскольку облик английского ландшафтного сада, которым Летний сад был фактически с конца 18-го века, навсегда утрачен. Реконструкцией это действо также назвать нельзя, потому что в таком виде сада не было даже при Петре.

История Летнего сада хорошо изучена и многим известна. Сад менялся вместе с городом, что было естественно. Законсервировать значит погубить живое. Но реформаторов от искусства это не остановило.

Нигде в опубликованных документах и материалах дискуссий мы не нашли оправдания такой переделки концепцией развития исторического центра города. Не нашли и в описаниях истории Летнего сада соотнесения места, занимаемого им, с территорией, связанной с основанием Санкт-Петербурга. Следовательно, оказалась не артикулированной и необходимость учёта первичных смыслов и бережного отношения к символическому ядру имперской столицы (опять же в его естественной динамике).
А ведь известно, что основой генерального плана города явилась дважды воплощённая трёхлучевая схема, характерная для европейских имперских столиц. При этом ранняя часть имела естественную основу в виде трёх рукавов Невы, расходящихся от избранного Петром центра. Водное пространство центра схватывалось диалогом двух резиденций самого Петра (домик Петра был построен из деревьев, вырубленных на месте будущего Летнего сада), укрощалось возобновляемым наплавным мостом и оберегалось крепостью. Триединство характеризует и момент закладки города: крепость, храм, дом (по реконструкции Н. В. Четвериковой).
Нет нигде и анализа того, почему Пётр сделал сад регулярным. Только ли мода? А не был ли этот остров его владений «малым космосом», личной моделью регулярного Петербурга как столицы империи, да и моделью империи в целом, об устроении которой он так заботился?

Почему при таком огромном количестве денег, выделенных для столь значимой части города, никто не удосужился реконструировать логику изменений Летнего сада на основе сохранения его эйдоса, гения места? Выявленные при этом особенности и характерные признаки послужили бы реальным оправданием необходимых сегодня преобразований.

Не учтено и соотношение с ближайшими пространствами города. Строгая композиция Марсова поля гармонично дополнялась и оттенялась старым Летним садом с его высокими деревьями и потому кажущейся свободной планировкой. Изменившиеся масштабы города и сумасшедший темп жизни, бесконечный поток машин через Троицкий мост – всё это заставляло петербуржцев воспринимать Летний сад как романтическое место, как уголок, сохраняющий наши души и восполняющий нехватку воздуха и свободы тишиной и красотой.

Теперь перед нами туристический объект, предназначенный для «потребления культуры».
Симулякр, который, кстати, неплохо сделан, сам себя развенчивает множеством деталей. Новейшая версия вся на подменах: подмена истории, подмена идеи регулярности (деревья не вписываются по величине), подмена статуй заводскими поделками, подменный огород, овощи с которого не предназначены для стола, даже подмена разнотравья на газонах современной газонной травой (хотя газонов посетитель просто не видит, закрытые аллеи – идеальное место для разбоя). Находится и символ этого новодела – фонтан «Корона», прекрасно видимый с Марсового поля и тем ещё более подчёркивающий свою особую функцию: будучи несравненным суррогатом, эрзацем, представлять собою общий стиль переделки – достопочтенный КИТЧ.

Ж. Бодрийяр писал когда-то, что в объектах, выполненных в этом стиле, обычно содержится избыток знаков . Это всегда – жизнь напоказ. Так и есть. Летний сад сегодня удовлетворит любого посетителя, страдающего жадностью глаз. Модная вещичка! Но ведь искушение это, так как за знаковым буйством здесь не проглядывает сущность. «Да и был ли мальчик-то?» — спросят удивлённые посетители через несколько лет.

Впервые опубликовано: Вещь: метафизика предмета в искусстве. Сборник статей по материалам Международной конференции: «Вещь: метафизика предмета в изобразительном искусстве, литературе, музыке, театре, архитектуре и кино» (16 октября 2012года, СПб.). СПб.: Издательство Общества «Аполлон», 2013. С. 44 – 56.

© Л.С.Шишкина-Ярмоленко, 2013
© НП «Русcкая культура», 2019