Поэт, литературовед, переводчик, лексикограф. Родился в 1965 году в г. Электросталь Московской области, окончил факультет журналистики МГУ и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Исследователь творчества Владимира Набокова и переводчик его английских стихотворений. Автор шести книг. Основатель литературно-философского направления «вневизм». Член Союза писателей России. Живёт в Санкт-Петербурге.
Владимир Набоков писал в книге «Николай Гоголь»: «…под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи»[1]. Переведя 20 стихотворений и 23 написанных Набоковым по-английски, я осознал, что тут-то как раз и началось иррациональное, или, по-набоковски, овеянное «потусторонностью». Набоковские образы, персонажи, мыслеформы идей не оставили меня в покое, но требовали прояснения в комментариях, порою также иррациональных. Мои переводы, точнее опыты переводов – это палимпсесты воображаемых переводов, если бы их делал сам Владимир Набоков. В основе этих переводов лежит концепция диалога с другими русскими стихами Набокова, с его русскими и английскими романами, а также со всей русской поэзией от Державина до современников Сирина. В данном случае я невольно выступил интерпретатором, сделав Набокова более русским, чем предполагал сам Набоков, говоря о своих английских стихах: «У них более тонкая текстура, чем у русских, несомненно из-за того, что им не хватает той внутренней словесной связи со старыми затруднениями и постоянного беспокойства мысли, которые свойственны стихотворениям, написанным на родном языке, с непрерывным параллельным бормотанием изгнания и так и не разрешившимся детским дерганьем за самые ржавые струны»[2]. Тема изгнания, сновидения, подменяющего реальность, и реальности как сновидения, мотив потусторонности и тоски по раю, из которого писатель был изгнан, – всё это также присутствует в условно американском периоде его творчества.
Набоковские слова, как атомы, заражаются и заряжаются друг от друга, перенимая иные смыслы и оттенки, его художественное пространство набухает, как тёмные облачные амальгамы. Его метод отображения мира заимствован от карнавальной мениппеи Серебряного века, обращавшегося в свою очередь к европейской традиции. В пространстве карнавала, синтезирующем сакральное и профанное, высокое и балаганное – вспомним «Незнакомку» А. Блока – происходит то, что не может случиться в реальной жизни, где всё разгорожено на условные клетки. В юности Набоков был перспективным голкипером, стражем ворот в Кембридже и Берлине, что нашло отражение в его раннем стихотворении:
А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы,
что вот один из тех беспечных игроков
в молчанье, по ночам, творит, неторопливый,
созвучья для иных веков.
«Football»
Случайна или нет перекличка слов: голова – гол – голкипер? Первым этой темы коснулся Мандельштам, написавший о заморской игре, получившей распространение в России, в стихотворении «Спорт»: «Румяный шкипер бросил мяч тяжёлый…». В «Футболе» Мандельштам сравнил голову Олоферна с футбольным мячом, который пинает, «кикает»[3] Юдифь:
Не допив кубка, покатилась
К ногам тупая голова. Неизъяснимо лицемерно
Не так ли кончиком ноги
Над теплым трупом Олоферна
Юдифь глумилась…
Связанный с этим мотив усекновения Головы Иоанна Предтечи развивался Николаем Гумилевым в стихотворении «Заблудившийся трамвай», когда поэт по-своему раскрывал тему возмездия, нередкую у апокалипсически настроенных поэтов Серебряного века:
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
«Заблудившийся трамвай»
Об отрубленной жертвенной голове писал также Владислав Ходасевич:
И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
«Берлинское»
Возможно, стихи Ходасевича наиболее повлияли на стихотворения Набокова первого берлинского периода его жизни, а также на мои переводы его английских стихов. В романе «Дар» в стихотворении, открывающим дебютный сборник Фёдора Годунова-Чердынцева «Стихи», детский мяч закатывается под комод. В последнем мяч находится под тахтой в самом углу. Как писал впоследствии Бродский, «Вписывай круг в квадрат» («Назидание»).
Казнь Чернышевского у позорного столба стала пародией на декапитацию, замечает автор в романе «Дар». Легковесному на первый взгляд жанру пародии Набоков придавал важное значение. Так, в «Даре» он пишет о мимикрии неодушевлённого мира кукол, подражающих миру людей и героев произведений: «Схожим образом, но с шутовской тенью подражания – как пародия всегда сопутствует истинной поэзии, – вела себя вторая из воспетых игрушек, находившаяся в другой комнате, тоже на высокой полке. Это был клоун в атласных шароварах, опиравшийся руками на два беленых бруска, и вдруг от нечаянного толчка приходивший в движение
при музыке миниатюрной
с произношением смешным,
позванивавшей где-то под его подмостками, пока он поднимал едва заметными толчками выше и выше ноги в белых чулках, с помпонами на туфлях, – и внезапно всё обрывалось, он угловато застывал. Не так ли мои стихи… Но правда сопоставлений и выводов иногда сохраняется лучше по сю сторону слов».
Соседствуя, вступая друг с другом в диалог или конфронтацию, слова заряжаются и заражаются, проявляя теневые смыслы и оттенки сложного пульсирующего орнамента, выражая «многопланность мышления» («Дар»). В одном из самых ярких английских стихотворений Набокова «Баллада о Долине с высокими стволами», переведённом мной на русский, также возникает тема усекновения главы и потерянного мяча, который так и не был найден. Семья в Америке выезжает на отдых и на пикник. На свежем воздухе мать призывает нездоровых детей заняться спортом, отец сильно поддаёт по мячу, тот застревает в раскидистых ветвях, и глава семьи карабкается за ним по высокому стволу:
Поль с костылём, прогрессирует астма Полины,
Два негодяя, в безделье своём неповинны.
«Я бы хотела, – мать молвила сыну-калеке, –
Чтобы ты в мяч научился играть, как ацтеки».
Арт наподдал по мячу, и тот вырвался ввысь,
Мяч на ветвях сиротливо дрожащих повис.
Словно в могиле, он в ветках зелёных застрял.
Дети взывали, но шар с высоты не упал.
«В юности я никогда не карабкался вверх», –
Лонгвуд подумал, и ввысь устремился при всех.
Локти исчезли его, а вослед и колени,
В джазовой зелени, чьи ненадёжны ступени.
Потен, скользил по стволу, несмотря на сквозняк.
Ветру листва отвечала: «Заезжий чудак!»
Что диадемы садов! Что гирлянды из света!
Чуден полёт наяву! Лонгвуд взмыл как ракета!
Тщетно семья призывала, как блудного сына,
Арта сойти. «Папа, слезь!» – голосила Полина.
Ангелы с неба сошли, незаметны глядящим,
В кущи зелёные, близкие облачным чащам.
Скука мисс Лонгвуд уже перешла в беспокойство.
Он не вернулся. Безумство. Ковбойство. Геройство.
***
Всё побережье от Мыса Кошмара до Лести
Вестью наполнено: Лонгвуд исчез в круговерти!
Дуб поднебесный (где вечностью бредили совы,
Златом сочилась луна) спилен был до основы.
Что же нашли, кроме гусениц? Новенький мяч
В старом гнезде, будто голову срезал палач.
Так Набоков продолжает темы и мотивы Гумилёва и Ходасевича в своих английских стихах, являя акмеистический символизм. Образ мёртвой головы у Набокова тесно связан с высмеиванием эмигрантского критика-зоила Георгия Адамовича, выведенного в «Даре» под именем Христофора Мортуса. Примечательно, что Мёртвая голова, или Адамова голова – крупная массивная бабочка с размахом крыльев до 13 см, чьей отличительной особенностью является характерный рисунок на груди, напоминающий человеческий череп, что могло намекать на «масонство» Г. Адамовича:
К иному критику в немилость
я попадаю оттого,
что мне смешна его унылость,
чувствительное кумовство,
суждений томность, слог жеманный,
обиды отзвук постоянный,
а главное – стихи его.
Бедняга! Он скрипит костями,
бренча на лире жестяной,
он клонится к могильной яме
адамовою головой.
«Из Калмбрудовой поэмы “Ночное путешествие”»
Духовные мертвецы, восставшие на болоте из «пузырей земли» (А. Блок) для продолжения тяжбы с Кумиром в пушкинском «Медном всаднике», – это предтечи арлекина в «красном домино» у Андрея Белого. Набоков пишет о разгуле мстительной стихии в революционном Петрограде:
…раскрывшись, бездна отдавала
зaвopoжённыx мертвецов.
И пошатнулся всадник медный,
и помрачился свод небес,
и раздавался крик победный:
«Да здравствует болотный бес».
«Петербург» («Он на трясине был построен…»)
Такие же восставшие мертвецы, бесы в обличии клоунов и жонглёров гнали на гибель паровоз в стихотворении Набокова-Сирина «Крушение»:
…там, завывая на изгибе,
стремилось сонмище колес,
и двое ангелов на гибель
громадный гнали паровоз.
И первый наблюдал за паром,
смеясь, переставлял рычаг,
сияя перистым пожаром,
в летучий вглядывался мрак.
Второй же, кочегар крылатый,
стальною чешуей блистал,
и уголь черною лопатой
он в жар без устали метал.
1925 г.
У арлекина – олицетворяющего сожжённую планету Меркурий – негроидные черты. «Чёрный аполлон», летавший над болотами детства Набокова, называемыми Америка, – редкая бабочка, напоминает нам о Пушкине. Так же, как у Пушкина, далеко не все набоковские смыслы лежат на поверхности. В стихотворении Сирина «Тень» в едином пространстве соседствуют и пересекаются религия и её пародийное мирское отражение.
К нам в городок приехал в гостибродячий цирк на семь ночей. Блистали трубы на помосте,надулись щеки трубачей. На площадь, убранную странно,мы все глядели – синий мрак,собор святого Иоаннаи сотня пестрая зевак. Дыханье трубы затаили,и над бесшумною толпойвдруг тишину переступиликуранты звонкою стопой. И в вышине, перед стариннымсобором, на тугой канат,шестом покачивая длинным,шагнул, сияя, акробат. Курантов звон, пока он длился,пока в нем пребывал Господь,как будто в свет преобразилсяи в вышине облекся в плоть. Стена соборная щербатаи ослепительна была;тень голубая акробатаподвижно на нее легла. Все выше над резьбой портала,где в нише – статуя и крест,тень угловатая ступала,неся свой вытянутый шест. И вдруг над башней с циферблатом,ночною схвачен синевой,исчез он с трепетом крылатым –прелестный облик теневой. И снова заиграли трубы,меж тем как, потен и тяжел,в погасших блестках, гаер грубыйза подаяньем к нам сошел.1925, Шварцвальд
Акробат шагает по натянутой к собору проволоке и напоминает статую Спасителя на кресте внутри храма, словно он является её тенью, и стремится слиться с прообразом. Этот же человек, утративший своё «распятие», предстал обычным артистом перед зеваками, собирая деньги за своё искусство так же, как собирают в храме десятину после службы. Набоковскому трюку развоплощения подобен часто встречающийся у Ходасевича приём выхода из своего «я». Стихотворению Набокова «Тень» предшествовало стихотворение Ходасевича «Акробат». Примечательно, что Ходасевич дал подзаголовок своему стихотворению «Надпись к силуэту», говоря об иллюзорности канатаходца. В заключении мастерство акробата уподобляется искусству поэта, что нередко совмещалось в средние века:
От крыши до крыши протянут канат[4].
Легко и спокойно идет акробат.
…………………………………………
А если, сорвавшись, фигляр упадет
И, охнув, закрестится лживый народ, –
Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живешь ремеслом?
1913, 1921
В критической статье «О Сирине» (1937) Ходасевич писал об иллюзорности сознания сиринских персонажей: «Сирину свойственна сознаваемая или, быть может, только переживаемая, но твердая уверенность, что мир творчества, истинный мир художника, работою образов и приемов создан из кажущихся подобий реального мира, но в действительности из совершенно иного материала, настолько иного, что переход из одного мира в другой, в каком бы направлении ни совершался, подобен смерти. Он и изображается Сириным в виде смерти. Если Цинциннат умирает, переходя из творческого мира в реальный, то обратно – герой рассказа “Terra incognita” умирает в тот миг, когда, наконец, всецело погружается в мир воображения. И хотя переход совершается здесь и там в диаметрально противоположных направлениях, он одинаково изображается Сириным в виде распада декораций. Оба мира по отношению друг к другу для Сирина иллюзорны»[5].
«Играй, выдумывай мир, твори реальность», – подсказывает арлекин в романе Набокова «Посмотри на арлекинов». Перевод – это искусство мимикрии слов и их разоблачения. Многие набоковские стихи, написанные на английском, иллюстрируют его русские стихотворения, наполненные тоской по дому. В переводе стихотворения «Изгнание» нами угадывается сам Набоков в образе чудака-профессора из Франции. Тема вынужденной утраты родины увязывается Набоковым с французскими «проклятыми поэтами», находившимися во внутренней эмиграции.
Поэт из Франции: небритость, легкий тик,
со стопкой книг худой его двойник,
вы встретите в рассеянье его
средь кампуса, увитого плющом,
и ум безумца – ветром возмущен,
(ища прибежища в строке Гюго),
что в блеске между листьев тополей
роняет синевы бездонный клей,
иначе разбежались бы предметы,
что шествуют насквозь – велосипед,
красавицы, их ножки, тени, свет,
и книги, суетою не задеты.
Верлен учитель в Англии. Бодлер
слагал в аду бельгийском, для химер,
был одиночеству судьей и братом.
Глаза плюща устремлены на блеф.
Листва бормочет о стране на «эф» –
как, например, Фортуна или Фатум.
Он соглядатай собственных теней,
и разум медитирует ясней
в распадах плоти, на немом экране.
Итог: Булонский лес, где стулья меж кустов,
один торчит во рву, в тенетах слов,
а прочие – внимают на поляне.
В переводе стихотворения Набокова «Комната» (ему предшествовало русское одноимённое стихотворение) дух героя выходит за границы страха, стиха, комнаты, времени, пространства. Так переступает пределы произведения Лужин в романе «Защита Лужина», Василию Шишкову из одноимённого рассказа было суждено «исчезнуть, раствориться». Фёдор Годунов-Чердынцев в конце романа «Дар» оказывается чрезмерно «набухшим» для квартиры и уже не может попасть туда, объясняя это тем, что у него пропали ключи. Слова разрастаются, как радужные пузыри, оставляя миражи в амальгамах текста.
КОМНАТА
Поэт переступил за край
В отеле, ночью. Циферблат
Одной стрелой направил в рай,
Другой заманивая в ад.
Здесь стол и вещи под замком
Стремятся в зазеркалье рам,
Из рёбер номера тайком
Взойти до огненных реклам.
Ни слёз, ни страха, ни стыда,
В ней анонимность – часовой,
И Стикса чёрная вода
Ушла из комнаты живой.
Когда автомобиля свет
Внезапно вспыхивал впотьмах,
Велосипеда плыл скелет
По потолку и на стенах.
Та комната моя теперь.
Наощупь лампу я зажёг,
И словно отворила дверь
Та надпись: «Умираю. Бог».
Была ли в яви та рука?
Сердечный возглас иль пустяк?
Она ль привиделась, тонка,
Или лысеющий толстяк?
Я тщетно вопрошал портье,
Спортсмена, чёрную мадам,
Стыдясь, пьянчужку в забытье,
Соседей, в поиске упрям.
Он, может быть, нащупав бра,
Был ослеплён картиной той,
Где взорван клён от топора,
Кровавой обагрён листвой?
Там артистично, на ходу,
Как Черчилль в лучшие года,
Слагают клёны череду
Строк в алой зоркости пруда.
Смерть стихотворца на земле
Не перекрестье белых рук,
Но ярких строф парад-алле,
Анжамбемана чудный звук.
Грудную клетку в тишине
И сердца пламенный состав –
Взрастила комната вовне,
Из одиночества восстав.
13 мая 1950, Итака
С начала 20-х годов Набоков начал переводить европейских поэтов: Р. Брука, А. Теннисона, У. Б. Йетса, Дж. Г. Байрона, Дж. Китса, У. Шекспира. В 1923 г. в Берлине опубликовано вольное переложение произведения Л. Кэрролла под названием «Аня в стране чудес». Перебравшись в 1940 году в США, Набоков почти полностью перешёл на английский язык. «Личная моя трагедия, – которая не может и не должна кого-либо касаться – которая не должна быть чьей-либо еще заботой, – отмечал Набоков в интервью Питеру Дювалю-Смиту (июль 1962 г.), – это то, что мне пришлось отказаться от родного языка, от природной речи, от моего богатого, бесконечно богатого и послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка»[6]. Набоковское отношение к точности перевода поменялось на противоположное, он перевёл «Евгения Онегина» на английский язык нерифмованным стихом, соблюдя в переводе пушкинского романа, как ему представлялось, почти буквальную точность.
Рассуждая об искусстве перевода, Набоков подразумевал и другие задачи – исследование подлинной реальности, игру в слова, приотворяющую инобытие, как это было в Серебряном веке, в традициях которого он вырос как художник. Творчество, по Набокову, есть таинство, процесс этот сродни алхимическим преобразованиям души в дух. Свои теоретические воззрения Набоков сформулировал во многих статьях и рецензиях, где говорил о требованиях к переводу и переводчику, разбирая типичные ошибки. Главными из них он считал пропуски, выбор неверного слова и приукрашивание оригинала. По Набокову, переводчику необходимо: иметь талант одной природы с талантом автора оригинала – «соприродность» творческого дара; иметь лингвистический дар, свободно владеть языками оригинала и перевода; знать обе культуры и их историю, тонкости быта и нравов обеих стран; представлять особенности авторского стиля и метода; обладать даром перевоплощения, протеизмом, способностью к «мимикрии».
Двуязычие Набокова, а точнее многоязычие, потому что писатель прекрасно писал по-французски и скрывал знание немецкого языка, придаёт его дару уникальные черты. Набоков создал свой собственный многомерный язык образов и символов, когда каждый читатель становится «переводчиком» его знаковой системы.
Мне хочется познакомить читателя с собственным стихотворением, навеянным переводами английских набоковских поэтических произведений:
Арлекины играют в футбол –
Пёстрый мяч промелькнёт меж развалин.
Апокалипсис требует: «Гол!»
Но пока это матч ирреален,
Не проявлен в пучине людской,
Только ветер пророчит безумье
Игрокам и старухе с косой,
Наблюдающей битву в раздумье.
Всё ей кажется: мяч – голова,
Вон голкипер, её прижимая,
Слезы льёт, и примята трава
Пред воротами ада и рая.
Окликает свисток судии –
Перерыв до скончания века.
На замену хавбека зови,
Соглядатая порвано веко.
Доиграться до звёздных высот,
Оставляя коней переправы,
И болельщиков в зареве сот,
Что пернаты и чудно двуглавы.
Проигравшим – озёрные сны,
Победителям – грёзы кометы.
На развалинах вечной страны
Футболисты играют близ Леты.
Ты – болельщик, свидетель и кат,
Вспоминай Иоанна Баптиста.
Не его ли лазоревый плат
Освещает простор серебристо?
6 июля 2018 г.
Примечания
[1] Набоков В. В. Николай Гоголь // Владимир набоков. Собр. соч. американского периода. СПб., 1997. С. 443.
[2] В. В. Набоков: Pro et contra. СПб., 1997. C. 893–894.
[3] От английского выражения to kick the ball – пинать мяч.
[4] Пародия на строки А. Блока в поэме «Двенадцать»:
От здания к зданию
Протянут канат.
На канате — плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!».
[5] Ходасевич В. О Cирине // В. В. Набоков: Pro et contra. C. 248.
[6] В. В. Набоков: Pro et contra. C. 143.
© Алексей Филимонов, 2018
© НП «Русская культура», 2018
