Философ, публицист, писатель, телеведущий. Родился 1958 г. в Минске. В 1975–1977 гг. учился на философском факультете ЛГУ, был отчислен за «антисоветскую деятельность» (изготовление и распространение листовок антисоветского содержания). В 1988 г. восстановился в ЛГУ, окончил аспирантуру философского факультета. В 1991 г. защитил диссертацию по теме «Онтология лжи». Кандидат философских наук, доцент кафедры социальной философии и философии истории Института философии СПбГУ. Член Союза журналистов и Союза писателей России. Автор многочисленных книг, среди которых: «Соблазн и воля» (1999), «Онтология лжи» (2000), «Три шага в сторону» (2000), «Сила взрывной волны» (2005), «Прикладная метафизика» (2005), «Дезертиры с Острова Сокровищ» (2006), «Изыскания» (2009), «Последний виток прогресса» (2012), «Странствия постороннего» (2014), «Миссия пролетариата» (2015), «Щит философа» (2016), «Философия возможных миров» (2017).
Пока растает сахар…
Вопрос о реальности времени прекрасно формулирует Сартр:
«Если на самом деле время реально, то нужно, чтобы Бог ждал, пока растает сахар, необходимо, чтобы он являлся и там, в будущем, и вчера, в прошлом, чтобы произвести связь моментов, так как важно, чтобы Он брал их там, где они есть»[1]. Перед нами – изящный контр-тезис важнейшего тезиса христианской философии, который гласит: время есть текучий образ вечности. С этих традиционных позиций вполне достаточно того, чтобы сахар растворился в воде, любой сахар в любой воде, и Богу точно нет никакого дела до того, сколько и каким образом мы помешиваем ложечкой сахар в стакане горячего чая.
И все же, может оказаться, что бог именно в этом, и что чудо длительности еще чудеснее чуда возникновения, если вдуматься хорошенько. Следует обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, длительностей много и ни различны; более того, самые радикальные различия как раз и связаны с длительностью длящегося.
Во-вторых, совершенно неверным оказывается обычный порядок рассмотрения, в соответствии с которым нечто сначала возникает, а потом «начинает длиться». Или не длиться. Дело в том, что возникающее возникает из длящегося, как бы выпадая в осадок. Выражаясь несколько искусственно, но зато точно, скажем так: по мере того, как нечто длится, выясняется, что и это есть, и то теперь возникло.
Богу приходится ждать, когда растает сахар, поскольку это кратчайший, да и единственно возможный путь к производству/творению созидаемого в данном случае мира – полноценного чаепития, неспешного разговора, пожалуй что, и самой мысли. Как бы Господь мог сотворить чаепитие, если бы он был столь нетерпелив, что ограничился бы одной только идеей о растворимости сахара в воде, одной лишь схемой? То, что действительно стоит сотворения, стоит тех великих и все еще не окончившихся шести дней, творится через имманентность длительности (или «дления», durite), не раз воспетую Мандельштамом и другими поэтами; об этом же и знаменитые парадоксы Витгенштейна насчет терпеливой преданности, продолжительностью в пять минут, и мгновенной нежной ласки… Но сначала сосредоточимся на другом.
Например, сравним помешивание ложечкой сахара в стакане с пахтанием мирового океана (Океаноса) с помощью мутовки Меру, то есть с занятием, посредством которого сотворил мир Брахма. И попутно зададим наивный вопрос: а почему наш Господь не сотворил мир сразу, а потратил на это шесть дней?
Дело в том, что качество времени и степень его конденсации как раз и являются сутью самых важных феноменов. Обратимся к Шеллингу, который в «Системе трансцендентального идеализма» с присущей ему проницательностью пишет:
«Если бы я мог создать – а вне всякого времени, то переход от а к – а невозможно было бы представить, так как а и – а существовали бы одновременно. Однако в последующий момент должно быть нечто, чего нет теперь, лишь тогда возможно сознание свободы»[2]. К этому справедливому замечанию следует также добавить, что в последующий момент должно некоторым образом быть и нечто, что есть сейчас, например, прошлое – лишь тогда возможна природа. То есть, время не расставляет феномены на дистанции подобно тому, как в готовом пространстве расставляются готовые объекты. Ибо ничего не готово, пока не готово его время. Не готов чай, пока не растаял в нем сахар… Но возьмем, пожалуй, более длинную цепочку.
- Не готова каша, пока не сварена ее крупа (до этого каши просто нет).
- Не готова крупа, пока не обмолочены ее зерна.
- Не готовы колосья с зернами, пока содержащее их растение не вырастет.
- Не готовы растения, пока они не обособились от простейших форм жизни.
- Не готова органическая жизнь, пока она не выстроила свои организмы из синхронизации регулярностей фюзиса – космоса.
- Не готов фюзис, или Универсум, пока он не выхвачен и не стабилизирован из мультиверсума, из гипотетического состояния данности всего сразу.
Так, при любом раскладе нужно «шесть дней», шесть основных этапов хронопоэзиса для того, чтобы сварить кашу. Что же удивляться, что для сотворения мира понадобились те же шесть дней?
На пятом (по глубине залегания) этаже кашу сварить можно разве что из топора. Но на шестом исключена и такая возможность, ибо здесь отсутствует не только «каша», но и то, что можно с полной уверенностью назвать «не кашей» – вместо этого различия одна сплошная каша, мультиверсум… И творение из ничего (ex nihilo) очень даже можно себе представить, вот только творить придется посредством времени, а стало быть, получающееся «нечто» не может быть сотворено «сразу» – и этого нечто не может быть больше, чем есть для него времени.
Ну а время, как известно, противостоит данности сразу. И этот важнейший тезис можно понимать в двух смыслах.
1) В мире всего так много, что оно не может быть дано сразу – просто не поместится. Не поместится в одной истине, в одном и том же месте. «А» и «не а», человек и его прапрадед. Вот время и представляет собой очередность экспозиции – в силу того, что мироизмещение универсума (всего вообще сущего) невелико.
2) Все то, что есть в мире «сразу» и может быть представлено сразу, без экспонирования во времени – ничтожно. Оно ничтожно и по количеству, и, в особенности, по качеству обретаемых в таком случае феноменов. Бог, пожалуй, мог бы и не ждать, пока растает сахар, он и в этом случае кое-чем располагал бы… вот, Платон подсказывает: располагал бы эйдосами-идеями. И опять же, можно было бы подумать, что все прочее, помимо неподвластных времени идей, суть лишь эффект экспонирования, эффекты амортизации. Иными словами, только смертные вынуждены размешивать ложечкой сахар – да и не в этом ли, кстати, сама суть их смертности?
В действительности, истина заключена во втором тезисе, если его правильно акцентировать. Хроноэкспонирование и есть основная производственная операция в деле сотворения сущего. В современной космологии ее называют «инфляционным расширением», и надо полагать, что это имя не окончательное, – но смысл процесса ухвачен точно. Сначала фиксация одного из миров и его героическое удержание – если для чего-то и нужен Бог, то, конечно, именно для этого, для стабильного временение времени. И больше всего это похоже как раз на неспешное помешивание ложечкой, когда появляются момент за моментом, и вновь перемешиваются, и даются в другой явленности. Пока чай не станет сладким, пока не сварится каша, пока не намоется пространство, пригодное для подобающего мироизмещения и для строгой локализации его объектов в нем, пока не завяжется разговор, ибо лишь по мере помешивания время обретает нужные кондиции и его становится возможным «проводить» тем или иным образом. Так мы обнаруживаем далеко идущую родственность глаголов «сотворить» и «повременить». Волшебник взмахнул волшебной палочкой и превратил одно в другое – для этого как раз пригодны быстрые, вневременные трансформации. А Господь стал временить, Он повременил немного, и вот есть мир со всеми важнейшими его темпоральными феноменами. Ему от Бога досталось здесь самое трудное, но и самое творческое – ждать, пока растает сахар, что означает временем временить, что в свою очередь означает, собственно, «творить», а не конструировать из готовых элементов.
С точки зрения физики речь идет о постепенной дифференциации четырех основных типов взаимодействий, которые, однако, вновь продолжают перемешиваться, обеспечивая многоцветную картину временения, и неизвестно заранее, когда еще появятся объекты, именуемые твердыми телами. Но ускорить ничего нельзя по той же причине, по какой не сварить кашу до появления крупы – и до/для появления атомов материя должна, так сказать, созреть, но никуда они, атомы, не денутся, – ведь Бог творит, терпеливо и добросовестно «помешивая ложечкой».
Если же говорить о семиозисе, то ни верность, ни любовь не создать раньше, чем будет готово требуемое для них время.
Элементы хронопоэзиса
Нет ничего важнее для новой парадигмы знания, чем внимательно присмотреться к нашему чаепитию. Мы видим, что размешивание ложечкой и есть творческий акт по преимуществу, быть может, его едва ли не лучшая визуализация. Но визуализация может вводить в заблуждение благодаря, так сказать, трансцендентальной иллюзии всегда данного объекта. Чтобы терпеливо ждать, пока растает сахар, нужно иметь в своем распоряжении ложечку, стакан, кристаллики сахара, и лишь после этого и при наличии всего этого можно подавать чай.
Но у Бога дело обстоит не так. Для него само «помешивание» первично как исходный демиургический акт творения из ничего: предпослать первичному акту объекты и готовые инструменты было бы нелепо. Придется признать, поэтому, что не только чай и разговор за чаем постепенно, «по мере готовности» кристаллизуются ex nihilo, что, в общем, понятно, – но еще до этого и ложечка, и сахар, и стакан восстают из помешивания, как Феникс из пепла. Лишь по мере помешивания временения осаждаются и объекты, и инструменты, и само различие между ними – стал бы иначе Господь ждать, пока растает сахар! Тут, пожалуй, чудо хронопоэзиса является максимально чудесным, и можно вновь вспомнить затруднение Аристотеля, каким образом, строя дом, каменщик использует строительные материалы, а каким – строительные приемы, и почему никоим образом не следует смешивать их друг с другом. Как уже отмечалось, приходится постулировать некий континуум, в который стройматериалы и строительные приемы входят на равных, не обладая при этом какими-либо абсолютными отличиями друг от друга, – нечто похожее на знаменитый континуум Тютчева, где «в бездревесности кружилися листы».
Все визуальные способы как-то представить себе подобное ненадежны, и все же можно понять первичность хронопоэзиса, его приоритет по отношению к вторичному упорядочиванию посредством схематизаций и систематизаций. Но помощь приходят две вещи: диалектика Шеллинга – Гегеля и квантовая механика, хотя и здравый смысл может заподозрить свою собственную недостаточность в привычном понимании. Допустим, мы выписываем исходные данные для приготовления чая, имея уже привычку выписывать их для предстоящего конструирования или сборки. Итак, вот заварка, вот стакан, вот ложечка, вот сахар. Таковы, стало быть, компоненты, и надо их соединить, произвести «конъюгацию комплексов», согласно тектологии Богданова. Все на месте, что еще? Ах да, растворение-помешивание… Оно выглядит каким-то странным компонентом, вызывающим досаду, если его перечислили среди компонентов. Вообще хочется вынести его за скобки как свидетельство несовершенства, чуть ли не грехопадения. И мы решаемся без него соединить компоненты – и вот тебе чай, наверное, такой, каким должен быть сущностный чай Господа Бога – не будет же он, Всемогущий, и в самом деле ждать, пока растает сахар…
Досада состоит еще и в том, что все остальные компоненты более или менее однородны, между ними можно установить логические связи и определенные дистанции, а «помешивание ложечкой» никак не вписывается в эту иерархию, оно не соотносимо ни с объемом, ни с содержанием всех прочих понятий, а также не выводимо из них.
И это правда. Но может не стоит пренебрежительно относиться к атавизму, к вкравшемуся в перечень деталей реликту? Если «помешивание» не выводимо из стакана, ложечки, сахара, то может они каким-то образом выводимы из него? Выводимы, конечно, не сразу, а посредством множества соотношений: исходного положения с самим собой, затем этого, соотнесенного, с самим собой прежним, и вновь соотнесенного с исходным различителем, так что в конце концов, когда все же растает сахар, все окажется более или менее на своих местах, в состоянии гарантированной устойчивости: сахарок к сахарку, ломтик к ломтику, стакан к стакану и подстаканник к подстаканнику.
И все они, как это ни парадоксально, суть застывшие образы времени, которые теперь не так просто поглотить назад, они теперь способны «организовывать чай» посредством нового комбинирования, стыдливо исключив «помешивание» из своих логических рядов, но все же прибегая к нему постольку поскольку.
Вот ведь и элементарные частицы суть наиболее устойчивые «моды колебаний» суперструн, они блестяще исполнены вокально-инструментальным ансамблем Универсума, быть может, благодаря настойчивости Дирижера, не устающего ждать, пока растает сахар, ибо в том же процессе временения сахар был когда-то давно кристаллизован вместе с ложечками и подстаканниками. Физика должна будет поставить, например, такой вопрос. Готовые частицы могут теперь синтезироваться (порождаться) другим способом: значит ли это, что Дирижер может теперь оставить в покое свою палочку и больше не размахивать ею? В каком смысле шесть дней Творения закончены? В каком смысле Бог «почил от трудов своих»? Ведь главным из них был труд помешивания и ожидания, пока растает сахар… Для правильного ответа необходимо изучить структуру, точнее говоря, сложную симфонию шестидневной рабочей недели.
Необходимо, чтобы Он являлся там, в будущем, и вчера в прошлом, – говорит Сартр, гипотетически выводя бытие Бога из реальности времени и полагая, что в противном случае время есть не более чем «форма внутреннего чувства», как полагает Кант. Что же, предположение Сартра следует назвать обоснованным, за исключением странности самой формы предположения, выбранной там, где другие склонны были полагать первую истину всего сущего.
Являться в прошлом и являть прошлое – это действительный атрибут Бога. Можно назвать это деянием, которому больше всего подобает эпитет божественного. Опять же, можно сказать, что многообразие способов явленности прошлого лежит в основе сущностного многообразия вообще. Ведь если мы спросим, как отличить преданность и верность от неблагодарности, любовь от равнодушия и пренебрежения, благородство от низости и даже помешивание ложечкой от самой ложечки, – причем отличить так, чтобы выразить это универсальное отличие одним словом, нам придется сказать: по способу явленности прошлого. Или скажем так: путем отсылки к хронопоэзису вплоть до точки ближайшей изохронии мира.
Коль скоро прошлое являет собой результат некой возгонки и переработки времени, то истина в том, что каждый из Шести Дней был и остается по-своему нужным. Ни один из них нельзя было пропустить – ведь иначе не обрести требуемый ассортимент прошлого, все «нужные прошлые», все, что необходимо как прошлое именно сейчас. Недостаточность помешивания приводит к скудости мира, – вероятно, он и был скудным в первые пару дней, зато дальнейшая динамика растворений, конденсаций и осадков привела к появлению дистанций, которые в познании обычно рассматриваются как пропасти трансцендентного. Вот что об этом у Шеллинга:
«Обозревая еще раз весь ход нашего исследования, мы видим, что сначала делалась попытка объяснить предпосылку обыденного сознания, которое, находясь на низшей ступени абстракции, различает объект воздействия и воздействующее или действующее; в связи с этим возник вопрос, как объект может быть определен посредством действующего на него. На это мы ответим: объект, на который действуют, и само действование едины, а именно оба они – только созерцание»[3].
Здесь все верно, за исключением последнего положения, которое следует переписать так: оба они – только время. Скажем, в первый день наблюдатель мог увидеть только действование, во второй – разглядеть кое-какие объекты, а пропустив, не отследив работу временения и всматриваясь лишь в готовый результат, наблюдатель (в данном случае как раз обыденное сознание) подумал бы, что все важнейшие объекты явлены сразу, и безразличное фоновое время просто обтекает их.
Таким образом, различие между объектами-участниками помешивания остается внутри единого хронопоэзиса, выражая его различные, но неизбежные (неминуемые) стадии. Откуда, однако, возникает их неизбежность? Придется признать, что из общей ритмики и мелодики времени, уже выходящей за пределы одного хронопоэзиса. Где ритмика с мелодикой, там и гармония, поэтому о предустановленной гармонии говорит не только Лейбниц, о ней вынужден говорить и Шеллинг – именно в тех случаях, когда соотношения соотносящихся недостаточно, когда даже самая изощренная имманентность пасует, тогда и приходится звать на помощь изохронию мира. То есть сопоставление природы (фюзиса) и познания (семиозиса). В дальнейшем подобная интуиция постоянно притупляется наукой, ориентированной на рекомбинацию, на вторичные соотношения в духе системной сборки, – вот что пишет об этом Шеллинг:
«Если говорить об истории природы в подлинном смысле этого слова, то природу следовало бы представлять себе так, словно, будучи по видимости свободной в своем продуцировании, она постепенно производит продукты во всем их многообразии посредством постоянного отклонения от одного изначального прообраза, а это было бы не историей объектов природы (таковой является, собственно говоря, описание природы), а историей самой производящей природы. Какой увидели бы мы природу в такой истории? Мы увидели бы, что она различным образом распоряжается как бы одной и той же суммой, или соотношением сил, выйти за пределы которой она не может; увидели бы, что в своем созидании она свободна, но отнюдь не стоит вне всякой закономерности»[4].
В этом смысле у природы, конечно, нет истории. Мы видим в ней виртуозное распоряжение одной и той же суммой, описание этого «распоряжения» как динамического аттракциона представлено и Шеллингом, и Гегелем, важные поправки внес Сартр. Изохрония прослежена и на ранних этапах, где осуществляется полагание чистой продуктивности, с одной стороны (со стороны физиса), и с другой стороны (со стороны семиозиса и смыслогенеза), – и все же то, что для человека (для сознания) есть историческое, для природы есть просто отпавшее.
Обретение полноты, исполненности времен совсем не обязательно должно иметь финалистский смысл – скорее, всякий финализм означает наступление непоправимого дефицита времени. Исполненность времен гораздо ближе к пониманию Сартра, она означает наличие и тех, и этих моментов, и их соотношение. «Одиссей воротился, пространством и временем полный» – вот истинное поэтическое свидетельство исполненности времен.
То есть речь идет об очень важной для понимания времени вещи – о пополнении ассортимента наличного прошлого. Такое пополнение дает история, она же его и иллюстрирует. Хронопоэзис, в котором временение достигло плотности или интенсивности истории, содержит в себе гораздо меньше отпавшего, здесь бережнее относятся к снопу искр, не допуская застывания всех брызг времени. Восстающее и востребуемое прошлое открывает новые горизонты, отправляя доживать недорассказанные истории, и они возвращаются, вклиниваются в свой черед благодаря изохронии мира (предустановленной гармонии) и благодаря сложной искусной композиции, для которой ничего не предустановлено и изомеров не существует. С позиций онтологии и, в частности, хрономонизма как ее наиболее строгого и радикального варианта, во всем универсуме не существует ничего более инновационного, чем история.
Как высший пилотаж хронопоэзиса, история есть и безусловный творческий акт. Творение, которое не было бы временением в той или иной форме, оставаясь всего лишь рекомбинацией, было бы недостойно своего имени. Мир, который можно было бы сотворить не только из ничто (из ничего), но и сразу, не так уж сильно отличался бы от этого презренного ничто, – ведь в нем отсутствовали бы важнейшие феномены, сущностно причастные времени, в том числе и разнообразие ассортимента прошлого: были бы в наличии лишь те феномены, для которых время является всего лишь параметром их амортизации.
Возьмем популярные сегодня версии, что все происходит лишь в сознании Бога, что данная нам реальность есть просто мысль творца, то, что он мыслит (в некоторых вариантах – его сновидения), или то, что человеческие события разворачиваются внутри Бога-компьютера. В наиболее полном и продуманном виде (до сих пор в наиболее полном, несмотря на отсутствие компьютеров) подобная модель была представлена Джорджем Беркли. Там под видом «вещей» мы созерцали идеи Бога, имеющие для нас статус реальности, поскольку Бог всемогущ и ему ничего не стоит придать своим идеям такой статус, в частности, придать им вненаходимость. Помимо идеи «Бесконечного существа», мы имеем дело также с идеями конечных духов, то есть с мнениями и образами друг друга, и они, конечно, призрачны по сравнению с идеями существа бесконечного и всемогущего.
Берклианский солипсизм неопровержим имманентным способом, поскольку у нас нет абсолютной точки отсчета, которая была бы вне сознания подобного Бога. Бог Беркли опровергаем, скорее, в силу его скудости и минимализма – в гарантированном им мире нет ничего по-настоящему нового, а значит, нет и подлинного творения. Имя Творец тут оказывается излишним, достаточно имени Сновидец. В лучшем случае Наставник, который вводит время для нас – из неких педагогических соображений. Если творение есть всего лишь спец-редакция или популяризация вечных сущностей для конечных духов (для смертных существ), то цена ему невелика и стимулы творца к творению неясны. Стало быть, именно время как временение является сутью творческого акта, ибо в противном случае не возникает никакой творческой новизны.
Тут следует задать вопрос в духе Бернарда Клервосского: создал ли Господь меня для себя или для меня? На первый взгляд, ответ очевиден: если Бог создает меня для себя, сохраняя при этом свободу воли, то весь смысл этого деяния будет заключаться в пари: выберет ли свободный человек своего создателя или уклонится от этого тем или иным способом? Тогда случай Иова будет решающим, речь идет о трансцендентных азартных играх на высшую ставку. Мы созданы и поставлены на кон, и лишь те, кто «отыгран назад», относятся к спасенным, к праведникам, – все прочие ставки потеряны для Бога, то есть мертвы. Сама же Игра, как не трудно догадаться, заключается в испытании (в искушении, соблазнении). Так или иначе, горстка праведников оказывается ничтожной по сравнению с бездной потерянных ставок.
Похоже, что сотворение меня для себя (для него) не вяжется с идеей Бога. Значит, все-таки Господь сотворил меня для меня? Тогда с бескорыстием и милосердием вроде все в порядке, но, все же, в чем мотивация? Зачем Ему воспитывать и учить во времени, не вложив напрямую в венец Творения того, чем он сам обладает? Бог, создавший меня для меня, мог бы этого и не делать и, во всяком случае, не ждать шесть дней реализации замысла.
Все предстает в новом свете, если допустить, что Бог создал меня для себя, но не как изделие, ничего не прибавившее и не убавившее в нем, а в рамках собственного аутопоэзиса, самосозидания. Тогда гордый девиз человека мог бы звучать так: без меня мир не полон, а Бог не всемогущ. В этом самосозидании важны все последовательности моментов и все их соотношения, ибо лишь таким образом происходит приумножение бытия, так складывается история и открывается перспектива. И нельзя сказать, что все это у Бога уже есть, если у него нет времени, – ведь все это эффекты времени как временения.
По сути, лишь история есть источник творчества для Бога, лишь в ней Творец может обрести то, чего у него нет, – обрести новое, и вовсе не за счет перебора вариантов, поскольку вполне можно допустить, что все исходы-варианты у него уже есть, а за счет исполнения и восполнения времен. Вот, скажем, новое полномасштабное настоящее – откуда оно возьмется? И не будет ли вся новизна заключаться лишь в том, что меняется «расходный материал» поколений?
Нет, ибо в Его распоряжении иное прошлое, высвечивание, привлечение в хроноэкспозицию тех элементов, которые прежде в настоящем никак не присутствовали. Новая жизнь сохраненных моментов – отрывочных, депонированных историй, – они и не могли бы состояться, если бы другие, опередившие их моменты, не истощили себя, не высказались бы до конца. Чтобы мы стали свидетелями тридцатилетней преданности, прошедшей через все испытания, необходимо много чего, чтобы поразить мир такой преданностью, стойкостью и упорством, – но, само собой, необходимы прежде всего эти тридцать лет. Без этого сам Бог не сможет засвидетельствовать чудо беспрецедентной тридцатилетней преданности.
Примечания
[1] Сартр Ж. П. Бытие и ничто. М., 2000. С. 163.
[2] Шеллинг Ф. В. Й. Система трансцендентального идеализма / Шеллинг Ф. В. Й. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М., 1987. С. 428. (Здесь и далее курсив Шеллинга, – А. С.)
[3] Там же. С. 445.
[4] Там же. С. 452.
© Александр Секацкий, 2018
© НП «Русская культура», 2018
